Я начал было говорить ему, что здорово подчитываю по обществоведению, зубрю математику, вообще, готовлюсь ко вступительному, но он меня перебил: — Что же — исполнишь мою просьбу?
— Смотря какую.
— А вот. У меня есть брат. Я не знаю, куда он девался, да и вообще не знаю, что он: жив или нет. Пропал лет семь тому. И вот, понимаешь... не знаю, как тебе об’яснить. Есть одна такая вещь, которую ему нужно было бы передать, если он найдется.
— Какая вещь?
— Да пустяки... книжица одна. Я думаю, что со мной что-нибудь случится... так вот, на всякий случай я и хотел тебя просить.
— Понимаю. Да ведь у тебя есть отец?
— Отцу я не до-ве-ря-ю. А ты хоть и болван, но честный человек.
— Ну, Шахов...— сказал я, обозлившись до последней степени. — Ищи кого-нибудь поумней, сволочь эдакая. А я — хоть и не болваней тебя, разные твои подозрительные просьбы исполнять не стану.
— Не станешь?
— Не стану.
— Ну, и чорт с тобой!
Он встал, промялся по комнате, ткнулся было в дверь, потом обернулся:
— Так не станешь?
— Да нет, иди ты к... Чего ко мне привязался?
— Ну, а если я сейчас встану перед тобой на колени?
— То я позову папаньку и мы вместе посмеемся.
— Ну, слушай, Костя. Мне все равно, исполнишь — или нет. Мне вообще все—все равно. Только ты всегда проявлял себя хорошим товарищем. А теперь вот, может, последней просьбы — и не хочешь исполнить.
— Да почему это: последнюю просьбу и все такое? Что с тобой будет-то?
— Я так думаю... боюсь, что что-то такое случится. Ты все равно не можешь понять. Ты ведь /шар/.
— Какой я еще, к шуту, шар?
— Ну, круглый такой. Вообще, у тебя нет шероховатостей.
— А ты кто?
— Честное слово, не стоит разговаривать. Значит, так: я тебе дам одну книжку, а ты ее передай брату, если он приедет и будет спрашивать обо мне.
— Ну... чорт с тобой, давай! Только вот что: это контрреволюция какая-нибудь?
— Никакой контрреволюции нет. Понял? Сам можешь смотреть и читать, сколько влезет. Только больше никому не давай и не показывай. Мне бы не хотелось.
После этого Виктор Шахов сунул мне в руку небольшой сверток и ушел. Я, конечно, сейчас же развернул бумагу — там старая-престарая книжонка, и на первой странице:
Месяцеслов на лето от Р. X. 1803
князя Виталия Федоровича Шаховского.
Потом, дальше, там календарь и вложена записка, написанная странными завитушками пожелтевшими чернилами:
Про этих масонов я что-то такое слыхал, будто они тайно собирались по ночам, щекотали друг друга шпагами, потом кто-нибудь ляжет в гроб, будто мертвый, и лежит, а все остальные в доказательство, что он мертвый, бьют его по лысине. Кто-то из шкрабов раз’яснял, что в масонах были больше буржуи, хотя они и притворялись, будто они «вольные каменщики».
Стал я рассматривать календарь Шахова дальше — и нашел там много интересного. Там, например, написаны такие стихи:
«Блажен, кто страждущим внимает,
И помощь бедным подает,
Кто слезы сирых осушает,
Тот рай в самом себе найдет».
А потом, тем же почерком, что и раньше, в календаре за разные дни есть такие записи. (Я так думаю, что все это писал тот самый князь Шаховской, чей календарь.)
В таком духе там и все остальное. Много, конечно, старой чепухи, но вот что проглядывает: этот самый барин сек людей, а потом их лечил, и это называл «подавать помощь бедным».
Я много читал про крепостных помещиков, что они были звери, но первый раз встретился с такими записями, которые показывают их самое настоящее зверство.
Нужно будет спросить у Виктора Шахова, что все это значит, и если он не об’яснит, пусть убирается подальше со своим поручением. Вся эта книжонка, — мне так кажется, — пропитана кровью высеченных крепостных, а сверху полита слюнявыми слезами барина над их участью. По всему видится, что этот князь Шаховской был самая последняя сволочь.
Я сейчас гощу у тетки в Воскресенске, и со мной произошло смешное и довольно-таки глупое приключение.
Я очень много хожу по лесу: хорошо оставаться одному, тогда чувствуешь себя так, словно ты дикарь, и на каждом шагу можешь встретить какого-нибудь врага — например, носорога или дикого верблюда.
Вчера я разделся совершенно голый, спрятал свою одежду в дупло, заметил место и отправился на разведку, а в руках у меня была только здоровенная палка. Это я в одной книжке читал, что так сделал один охотник в Америке и пробыл в лесу два месяца. По его выходит, что только не надо обижать лесных жителей — всяких зверей, птиц и насекомых, — и тогда они тебя тоже не тронут.
Сначала было очень приятно итти — такой ласковый ветерок подувает — и ступать по мху было очень мягко и неслышно. Мне пришло в голову, что если бы я встретился с кем-нибудь из ребят, то меня, наверное, засмеяли бы. Но я уже так привык все делать — проводить на опыте, экспериментировать. Конечно, во время физкультуры или на солнечных ваннах ребята бывают в одних трусиках, но это совсем не то, а большая разница.
Пришел я к какому-то ручейку и развалился на траве, под солнечными лучами. Полежал немножко, вдруг начинают кусать комары. Я было их начал хлопать, но потом вспомнил, что тот охотник выдерживал принцип до конца и, действительно, никого не убивал (кроме рыбы, форели, которую он ел). Я тогда встал и ушел с того места. Комары за мной. Я бегом. Насилу я нашел такое местечко, что не было комаров, — тоже на берегу ручейка, на песке. Мошкара сильно мешала, но я все-таки принял очень длинную солнечную ванну. Солнце стало довольно низко, а до дому было еще верст пять, поэтому я решил итти домой. Я пошел по берегу ручейка, который мало-по-малу обращался в речку, по тому же самому пути, дошел до заломленной ветки, повернул резко направо, — там еще расщепленная сосна стояла. Потом, по приметам, дошел до того дерева, где была спрятана одежда. Но того дерева там не было, то-есть было дерево, и даже очень похожее, но дупла там не было. Я сейчас же вернулся к речке, нашел заломленную ветку и, очень осторожно проверяя каждый шаг, начал итти по верному, как мне казалось, направлению. Вдруг идут какие-то деревенские девушки; я от них спрятался за куст и кричу: