— Проходите, что ль, скорей!
Они начали хохотать и орут:
— Бесстыдник какой, по лесу телешом ходит, крапивой его надо!
А их было довольно много, и я заметил, что некоторые начали заходить сзади, а другие принялись рвать крапиву. Я тогда начал махать во все стороны своей дубиной и закричал:
— Только подойдите, так огрею, кто первый подойдет, что своих не узнаете!
Но они с визгом и хохотом стали стегать меня хворостинами издалека, так что пришлось удирать. Они сначала делали вид, что бегут за мной, но потом отстали. Я довольно долго бежал по лесу, а навстречу дул ветер, уже порядочно холодный, так что я даже не знал, что делать.
Но вот, наконец, я выбежал на опушку. Там было светлей, но мне стало понятно, что до захода солнца осталось уж немного. Я в былинах читал, как разные древние богатыри приклоняли ухо к земле, чтобы услышать приближение кого-нибудь. Я так и сделал. Может, это и довольно глупо, и смешно, но мне хотелось бы узнать, что на моем месте стал бы делать кто- нибудь другой? Ну, вот я прислонил ухо к земле и вдруг, действительно, услышал мычание и блеяние и понял, что приближается стадо. Я обрадовался, потому что при каждом стаде полагается пастух. И действительно, идет стадо, но пастух как-то странно: впереди, а не сзади, и читает книжку, а кнут волочится за ним. Я сейчас же ему крикнул:
— Эй, товарищ!
Он, должно быть, удивился, но не показал виду и спрашивает:
— Чего еще?
Я ему рассказал, что со мной случилось, и спрашиваю, как тут быть?
— Какое из себя дупло? — спрашивает пастух.
Я ответил, что очень большое и глубокое, и, пожалуй, во всем лесу таких дупел больше нет.
— Это, должно быть, у Кузькиной ямы, — говорит он задумчиво. — Должно быть, оно. Эй, Филипп, пойди сюда!
Тут вывернулся откуда-то из-за коров мальчишка в громадном пиджаке. Пастух этот пиджак с него снял и дал мне.
— Пока что, хоть причину-то прикрой, — говорит.
Я надел пиджак, пастух велел мальчишке посторожить стадо, а сам пошел со мной искать дупло. По дороге я к этому пастуху присмотрелся, вижу, что он еще молодой парень, — и спрашиваю:
— А что это ты читаешь?
Протянул он мне книжку, смотрю: Тургенев «Отцы и дети».
— А ты разве все понимаешь, что здесь написано? — сорвалось у меня с языка.
— А как же? — добродушно говорит пастух. — Зачем тогда и читать?
— А откуда ты книжку-то взял?
— В библиотеке взял Всеработземлеса.
— А ты разве состоишь?
— А как же? Все пастухи, хотя и сезонные рабочие, принадлежат к Землесу. А ты думал, — пастухи не люди, что ли? А ты сам кто такое?
— Вторую ступень кончил, в вуз собираюсь.
— На какой факультет?
— Да не знаю наверняка: думаю на лит.
— А я на физмате корябаюсь.
Тут я даже остановился от удивления:
— To-есть как: на физмате?
— Очень просто: вторую зиму буду в городе читальни просиживать.
— Да ведь ты... пастух?
— Ну, и что ж? Летом пастух, зимой—вузовец.
— Вот так штука. А как тебя зовут?
— Меня зовут премудро: Афиноген. А ребята прозвали: Финагент.
— Погоди, да ты что: вторую ступень кончил, что ли?
— Да нет, попал благодаря Уоно на рабфак, а оттуда на физмат. Ну, вот она, Кузькина яма. А вот и дупло.
И, верно, дупло было то самое. Я вытащил свою одежонку и оделся. А пастух сейчас же повернул обратно и пошел к своему стаду.
Встретил Сильву Дубинину, и она сейчас же поделилась со мной своей радостью: учится стенографии. В этом деле, по ее словам, главное — привычка, а все эти знаки — просто пустяки. Она, главное, радуется из- за того, что будет самостоятельной и перестанет зависеть от семьи. А дома у нее до сих пор — все по- прежнему. Было уже несколько судов, но отец упорно не желает уезжать из дома, да, видимо, и мать не особенно этого хочет.
Я рассказал Сильве про Виктора Шахова, и она согласилась со мной, что парень — очень странный, и, по всей вероятности — сумасшедший. Жалко, что со мной не было этой его книжонки, чтобы показать Сильве.
На прощанье Сильва долго трясла мне руку — и вдруг говорит:
— Ты не знаешь, Владлен, ты мужчина, ты с трудом поймешь, а я прямо вне себя от радости, что буду самостоятельной. Мужской психологии трудно понять, что революция дала нам, женщинам.
Тут мне стало немножко смешно.
— Откуда ж ты знаешь, как себя женщины чувствовали до революции?
— Это инстинкт, — серьезно отвечает Сильва. — Это врожденное, мы с молоком матери всосали, и тебе этого не понять. Ведь здесь перевернута вся женская психология! В течение многих веков женщина целиком зависела материально от мужчины, она, как цепочкой была к нему привязана и вдруг — пожалуйте. Я прекрасно знаю, как вы все, парни, даже самые лучшие, смотрите на девчат. Известно: сначала лапанье, потом пожить с недельку — бросить.
— Да ты-то откуда знаешь? — удивился я.
— Мне это известно потому, что я многих видела таких. А потом — аборт, или рожать, — нет спасибо! Ведь, вся ответственность ложится на женщину. А мужчина, как царь природы, задерет нос кверху и отойдет. Словно его и не касается. И главное, подлецы, потом с презрением смотрят на женщину: вот, мол такая-сякая, совершила преступление! А ты знаешь, Рябцев, — обозлилась Сильва, — знаешь, что в Англии до сих пор девушку, совершившую так называемый грех, до сих пор не пустят на порог ни в один так называемый порядочный дом?..
— Да ведь это буржуазия, — чорт с ними, Сильва!..
— Нет, тут дело о моральном кодексе, который невидимо распространялся и до сих пор еще распространяется на весь мир. А что, даже у нас, в рабочем квартале, — разве не будут коситься матери семейств на «такую» девушку?.. Да что там далеко ходить: сам-то ты — безгрешен в этом отношении? Тебе разве все равно: жила девушка с кем-нибудь или нет?
— А, ей-ей, все равно.
— Нет, врешь! - закричала Сильва. — В том-то и дело, что далеко не все равно! Ну, а, кроме того, тут дело, что далеко не все равно! Ну, а, кроме того, тут Ну, мне сейчас с тобой некогда, но пойми ты, что мы, женщины, рас-кре-по-ще-ны, мы уже не рабы ваши, господа цари природы, мы равны вам, мы даже выше вас, потому что мы рожаем новых людей, а вы — нет, а потом — мы во всех степенях, мы инженерами будем, капитанами, изобретателями, творцами, мы опередим вас...
— Каждая башка — факел пылающий, — перебил я ее.
— Что-о-о? — на всем ходу затормозила Сильва.
— А это я одного оратора слышал. Так он говорил: каждая башка — факел пылающий. Каждое сердце — простодушная орифламма. Каждая мысль — банка с динамитом...
Тут мы оба расхохотались, а Сильва спрашивает: — А что такое: орифламма?
— Не знаю. Должно быть, когда двое в рифму говорят. А признайся, товарищ, ведь это ты не сама говорила?
— To-есть как: не сама?
— А так. Кого-то слышала — и запомнила. Сознайся, сознайся!
— Конечно, может тут много и не от меня, — говорит Сильва, — но я все это сама чувствую, стало быть, достаточно. Я же говорила, что тебе не понять. Да и никому из мужчин не понять того, что революция дала нам, женщинам.
— Ну, а ты кем же будешь, решила?
— Я иду на медфак.
— Значит, доктором будешь? Эдак, годиков через пять, значит, приду я к тебе и скажу: доктор, у меня живот болит. А ты что на это?
Тут она схватила меня за шиворот и начала трясти, я отбивался и кричал:
— Сильфида, чорт, пусти, а то я всем твоим пациентам расскажу, что ты дерешься!
Я только что вошел во двор фабрики, как Ванька растворил окно фабкома и кричит:
— Иди-ка скорей, Костя, дело есть!
Я вошел в фабком, а Ванька говорит:
— Тут, понимаешь, волынка с этими сезонниками выходит. Послал им Ганьку Чиж,—они ее чуть в кулаки не приняли, ну, а Пашка — ты сам его видел — стоерос. Так ты крой туда на подмогу, — авось, что-нибудь... Там, понимаешь, есть очень хорошие и сознательные ребята, по политграмоте понимают. Но, с другой стороны, есть у них там такой дед — ну-у, в роде подрядчика, что ли. Они его называют: водитель. Так вот, что этот водитель скажет, то и делают. Об религии и слушать не хотят. Если про веру заведешь разговор, сейчас вопрос: — А ты во что веруешь? Скажешь: ни во что, так они не верят. — Нет, — говорят, — ты суку молишься.— Как это так суку молюсь? — А кто же ты, — говорят, — как не сукомол? — Какому ж это я суку молюсь?—А вот, который красной тряпицей помечен, над воротами у вас висит. Он у вас заместо иконы. — Поди, поговори с ним. А бога вашего, — говорит, — звать Карла-Марла, и усы у него крашеные, и ему повсеместно велено каменных идолов ставить, и тех идолов крестьянской кровью поить...
— Погоди-ка, Ванька, да разве есть теперь такие типы?
— Они, видишь, из марийской, что ли, области, да потом, ведь, не все такие. Это только дед, но они его слушаются. Так вот. Сегодня, как раз воскресенье, ребята в бараках. Ганя Чиж уже отправилась, сейчас и Пашка идет. Ты валяй с ним, а то все время только портками трясешь...
Еще не доходя до бараков, мы с Пашкой услышали чьи-то возбужденные голоса. На груде досок расположилась кучка парней, а девчина в красном платке, видимо, Ганя Чиж, спорила с каким-то стариком.
— С сукомолами нет у нас никакого разговору, — кричал старик, наступая на Ганю. — Мы за власть! Нас, чойно, в покое оставь! В гражданскую войну под Толчаком нами доказано! А ваши уговоры нам ни к чему!..
— Да ты, дядя, погоди, — пыталась перебить Ганя.
— Я те, чойно, не дядя! А парешки мои в бога верят! Не как вы черковные: поманили вас тряпицей, а в тря- пице-то — встрешный. Тьфу, тьфу, тьфу! Уходи, откелева пришла. У вас девки в портах ходят, заголясь! Тьфу!
Тут эта самая Ганя, видно, решила, что со стариком каши не сваришь и взялась за парней.
— Товарищи, — говорит, — конечно, предполагается наступление мирового капитала! Международная буржуазия готовит новую интервенцию! В общем и целом, приходится думать о политграмоте! Как вы — кустари, а я, по-крайне, фабричная работница, то вы должны каждому пролетарию итти навстречу...