Сегодня мне была хорошая баня. Я после того случая еще ни разу не был у Ваньки Петухова и вот сегодня пошел. Пришел я в обеденный перерыв когда в фабкоме толкался народ, — однако Ванька меня заметил и кричит на всю комнату:
— А вот еще субчик пожаловал, тоже не малый спец по части трясти портками.
Должен заметить, что мне совершенно не нравится последняя Ванькина манера говорить со мной командным тоном. Конечно, он и активист, и у него большая партнагрузка.— однако вовсе ни к чему об’являть во всеуслышание такие вещи, да еще не об’яснив предварительно в чем дело.
— Чего ты орешь, Ванька? — спрашиваю. — Да и вообще ты в последнее время держишь себя форменным Чемберленом.
— Ты лучше об’ясни,— говорит, — как ты с сезонниками управился?
— Я ведь тебе не подчиненный, и даже не твоей ячейки, — так что ты не очень-то мной распоряжайся.
— Ах, так, — говорит Ванька. — Да ведь какой бы ты ни был ячейки — ты взялся работать с сезонниками — и вместо этого позорно удрал.
— Да ведь сделать-то что-нибудь — все равно нельзя, — возразил я.
— Как это такое сделать нельзя? Как сделать ничего нельзя ? — закипятился Ванька. — Если портками не трясти — очень даже можно сделать. Ведь, этот старик — что? Просто призрак проклятого прошлого. Я сам говорил с сезонниками и знаю, что среди них есть очень и очень хорошие ребята — хоть прямо в комсомол и на старика не посмотрят. А ты — сделать нельзя! Тоже и этот... ритатуй.
Тут только я заметил, что в комнате был и Пашка, с которым мы вместе ходили к сезонникам. Он стоят, опустив глаза, и смущенно мял в руках кепку. Меня взяло возмущение.
— Ты командуешь, как империалист и милитарист — сказал я Ваньке — и мне нет охоты тебя слушать. Скажи, когда ты будешь в спокойном состоянии, тогда я приду и посоветуемся.
— Эх ты, вторая ступень, — сказал Ванька, а я повернулся и вышел. Вслед за мной вышел и Пашка.
— Что он — всегда так командует? — спросил я у парня.
— Он-то... да ведь, слуш-ка... иначе нельзя... очень народ несознательный. — ответил Пашка. — На нем вся работа на фабрике держится. Да ведь он не всегда ругается, — оживился вдруг Пашка, улыбаясь чему-то своему. — Он ласковай... он, брат, такой... ого! Да берут его от нас. — с сожалением добавил Пашка.
— Куда же его берут?
— А его в Институт народного хозяйства откомандировывают учиться, вот куда. Ха-зяйственным спецом будет, ди-ректором. Вот он какой, — с гордостью заключил парень.
Этого я не знал, а Ванька и не подумал мне сказать. Значит, он тоже будет в вузе? Но меня интересовал Пашка.
— Что же ты, перегеворил с Петуховым насчет земли, как хотел? — спросил я его.
— Да нет, — неохотно ответил Пашка. — Ему все некогда!
— Давай — может, я тебе помогу? — сказал я .— Вместе пойдем в библиотеку, найдем литературу...
— Да нет, нельзя, это секрет, — быстро сказал Пашка.
— Какой же может быть секрет? Мы оба — комсомольцы.
— Это-то так... да я не знаю? Ты, может, смеяться будешь? — нерешительно промямлил Пашка. — Ну, слушь-ка, я тебе как-нибудь, погодя, скажу. Еще повидаемся — тогда скажу.
Произошла ужасная вещь, и я до сих пор не могу притти в себя. Я шел по улице, как вдруг — вижу: по той стороне мчится куда-то Зин-Пална, вся бледная и взволнованная. Я сейчас же к ней.
— Сейчас произошла катастрофа, — говорит Зин-Пална. — Меня вызвали через милицию. В под’езде, где живет Велепольская, застрелился Шахов.
Как только она это сказала, — у меня словно ноги подкосились. Так вот что значило его странное поведение в последнее время и его намеки, что с ним что-то случится! Я отправился вместе с Зин-Палной, и мы быстро дошли до дома, где живет Стаська Beлепольская. У под’езда толпился народ, но внутрь не пускал милиционер. Нас пропустили. Внутри под’езда никого не было: оказывается, Шахова внесли в пустовавшую квартиру.
И вот я никогда не забуду этой картины. В пустой комнате, на полу, лежит очень длинное тело... Без лица, Как я потом узнал, Виктор Шахов сделал себе специальное самодельное ружье, из которого и выстрелил. Ему разнесло голову, да и ружье разорвалось в руках: должно быть, заряд пороху был очень велик. На подоконнике сидит милиционер и что-то пишет. А над телом возится какой-то человек в пальто (как оказалось, доктор) — и диктует милиционеру. Все это я видел очень недолго — может, с минуту, потому что сейчас же вбежали санитары с носилками и унесли тело; прибыла скорая помощь. Но до сих пор эта картина у меня в глазах.
— У него в кармане нашли билет вашей школы, — сказал милиционер, когда узнал, кто Зинаида Павловна.— И потом еще вот это.
Он протянул пакет с надписью:
Я сказал, что это — мне.
— В таком случае вас придется допросить, — сказал милиционер. — Дело в том, что никакой записки, что он в смерти никого просит не винить, как обычно делают самоубийцы, на нем не нашли. Следуйте за мной, гражданин Рябцев.
Я пошел за ним в милицию и вот только сейчас вернулся — и пишу. Допрашивали меня довольно долго; интересовались, близкие ли мы были товарищи и все такое. Потом еще спрашивали об отношениях Шахова к Стаське Велепольской, но я сказал, что ничего по этому поводу не знаю. Пакет вскрыли при мне, но ничего интересующего милицию в нем не нашли, поэтому пакет мне вернули, хотя распечатанным. Я еще не разбирался в нем, — только видел, что там есть и стихи.
В милиции только списали (из письма ко мне), что Виктор Шахов был вовсе не Шахов, а б. князь Виктор Андреевич Шаховской, и что для того, чтобы поступить в школу, он принужден был скрыть свое настоящее имя. Мне тут вспомнился календарь, который он мне дал недавно: там ведь тоже князь Шаховской, и значит — это его дед или прадед.
Нехорошо у меня на сердце, а на фабрику к Петухову итти поздно.
Ваньки я на фабрике не застал, но был уже конец работы, и из корпуса выходил Пашка Брычев. Он весь как-то просветлел, чему-то радовался и, увидев меня, схватил меня под руку:
— Пойдем в лес?
Так как мне было тяжело одному, то я с удовольствием принял его приглашение. По дороге Пашка много болтал, но я отвечал ему неохотно. В конце концов Пашка спросил:
— Ты, слушь-ка... чтой-то в тебе сегодня сумноты много... случилось что-нибудь... или что? Может, девчина с другим гуляет? Вот и со мной тоже, — не дожидаясь моего ответа, продолжал Пашка. — Со мной тоже. Как захочу гулять с какой девчиной, сейчас — пожалте: под’едет какой-ни-то сачок, и она с ним... а я непричушный. А они дуры, девчата, стал-быть... — замахал Пашка руками. — Им что надо? Им надо, чтобы брюки клеш или дудочкой... и чтобы парень разные слова знал... и потом, чтобы галстук... А до общественного им дела нет, ду-рам!
— Да, ведь, не все такие, — неохотно ответил я.
— А эти обратно! — воскликнул Пашка. — Эти совсем даже напротив! Я, слушь-ка, сказал тут одной... Зыкова, знаешь, — так я ей прямо бухнул: — удлетвори ты мою физитьскую... потребность. Так она — что?! Она на ячейку хотела вынести... насилу Петухов отговорил. Уж она ругалась, уж она меня крыла...
— Так разве можно так? — спросил я, смеясь.— Сначала нужно было с ней погулять, поговорить про звезды, например, в кино сходить, посидеть в обнимку... а ты прямо сразу!
— Да... пойдет она тебе гулять! Ей и дышать некогда, не только что гулять. Ты не забывай, дурашка... ведь она ак-ти-вистка (Это слово Пашка произнес священным шопотом). У ней нагрузка разве чуть поменьше, чем у Петухова. А ты — в кино, да в обнимку. На это тоже, слушь-ка, время надо!
— А тебе хотелось бы: тяп да ляп, да готов караб? Такие дела так не делаются... Да стой: куда ты меня ведешь-то?
Мы уже давно вышли за город, перешли через поле и теперь устремлялись через кочки, кусты, заросли, по прямой линии к какой-то, ведомой одному Пашке, цели.
— А ты все добивался... насчет земли-то... вот теперь и идем... Это, брат, слушь-ка, секрет. Его одна Ганька Чиж знает, ей одной показал, потому — надежная. А теперь, вот тебе.
— Значит, я тоже — надежный?
— Не это главное. А вот учился ты: совет подать можешь.
Пашка шел, совершенно не разбирая дороги: великанскими шагами вламывался в густейшие заросли осинника, вшлепывал ступнищами в болотины так, что грязь мелкими брызгами залепила ему штаны к рубашку, да и меня всего украсил грязью. Наконец, он остановился.
— Здесь, — сказал Пашка и нагнулся. На земле, под листьями, обнаружилась высокая, с черной оплывшей шляпой, ножка гриба. — Вот.
— Что же это? Просто — старый, трухлявый гриб? — с недоумением спросил я.
— Он не гнило-ой! — с убеждением протянул Пашка. — Он семенной! Они, грыбы-то... их никто не знает, как разводить... А в книжке, слушь-ка, так и написано: на-ци-ональ-ное богатство... это наше, стал-быть, Эс-Эс-Эс-Эр... А это я, слушь-ка, решил: поверку, стыл-быть... ннну, контроль, как сказать. Нину, в роде, как от матери дети родятся... рождаются грыбы, стал-быть, от старого... или не рождаются?
— Ну, и что же: рождаются? — спросил я, сдерживая смех.
— Нннне знаю. Все лето опыты делал... так ни до чего и не доделался... А ведь ты сообрази: в сушку,— Пашка загнул палец, — в варку, в солку, в консерв грыб идет?
— Кажется, идет: икру даже из грибов делают.
— Ну, вот, — значит, в консерв. А ведь, говорят, в разных там заграницах — нету грыбов?
— Ну, уж, — наверное, не могу тебе сказать: возможно, что и нету.
— Нету, я знаю, что нету. Ну, вот, — сообрази: сколько это денег, ежели разводить грыбы и за границу их отправлять?
— Конечно, должно бить, выгодно. Только... как же разводить-то?
— А вот! Я тебе еще не показал! Само главное, слушь-ка, здесь!
Пашка разрыл еще несколько кучек прошлогодних листьев, и я увидел несколько крошечных белых грибов вокруг первого, основного.