Так вот, я и представляю себе, что поляки со своими ручными пулеметами окружили меня со всех сторон, а я—у станкового пулемета и совершенно один (остальные убиты или оттеснены). Что я буду делать? Ведь скорпион, окруженный огнем, себя убивает, как говорит Шаховской. А я очучусь аккурат в положении скорпиона. Буду ли я убивать себя? Да ни с какой стати. Прежде всего буду отстреливаться до последнего патрона, — может, подоспеют товарищи. Потом буду обороняться штыком, и, уже потеряв все силы, сдамся в плен — ведь и в плену я принесу пользу рабочим и крестьянам. Это, конечно, если раньше не убьют. А убей я себя в этом кольце, значит, этим я признаю, что побежден до последней, энной, степени, и все равно от меня толку не будет, и я ненавижу жизнь. To-есть, попросту, я слаб, а вовсе не силен, а в борьбе за существование слабые погибают.
Силен ли я на самом деле? Может, я и не очень силен душой, но за мной стоит вся сила материализма и коммунизма, и это меня поддерживает: я не чувствую своего одиночества, как чувствовал Шаховской.
Как это ни странно, а мне все-таки жалко Шаховского: он мог бы принести большую пользу, если бы не был аристократического происхождения. Вот тетрадка с его записями.
СТИХИ И ЗАПИСИ ВИКТОРА ШАХОВСКОГО.
Можно из каждой литературы, даже больше, — из каждого автора извлечь сок, сущность, квинт-эссенцию, — и на этом строить выводы. Мне кажется, мне это удается в стихах.
Например:
БРЕТ ГАРТ.
Салли Доус вчера сказала,
Да, сказала мне она,
Что ко мне доверья мало,
И что ложь во мне видна.
Хорошо. Я знаю тропу
По дороге в Браунсвиль.
В деле—Гарри-рудокопу
Не уступит Черный Билль.
Выпью весь салун авансом,
Но о деле — ни гу-гу.
Словно сладить с дилижансом
И один я не могу.
Длинный Смит со мной покатит,
Семь сынков возьмет лихих...
Неужели мне не хватит
Семь зарядов на троих?
Вот шериф-то наш залает,
Да в погоню... Ну, так что ж?
Ведь зато она узнает,
Есть ли в Черном Билле ложь.
КЛЯТВА:
Клянусь под страхом смертной казни никому не разглашать программы, тактики и Устава Вольных Братьев.
Клянусь на Черепе, Плаще и Шпаге во всем, всегда и всюду следовать приказаниям Великого Мастера Ложи.
Клянусь, рискуя кровом, пищей и жизнью, оказывать приют, гостеприимство и покровительство каждому из братьев, обменявшемуся со мной знаком каменщиков.
***
Великий Мастер отбыл в Рим. Планеты и Млечный Путь ему благоприятствуют.
***
Приятно чувствовать тайность.
***
Я люблю красивые слова. Например: ипекакуана. Это слово пахнет ромашкой. Или еще: силлогизм. Это палка такая. А кому я могу об этом сказать? Смеяться будут, только и всего. Да и не соответствует идеологии. Да и вообще признак вырождения.
***
Как трудно жить.
***
Кто я такой? Зачем я живу? Т.-е., мое место в жизни, перед кем я ответственен, да и что такое мир в конце концов? Дело в тайне жизни. Вообще, тайна жизни раскрыта, жизнь всякого не более, как механическое сцепление атомов; атомы распадаются, электроны распыляются, жизнь прекращается — и ВСЕ. Нет, вопрос-то в том, почему я такой, а не другой.
Всякая вещь познается сравнением.
1) Сравнивать себя, напр., с ребятами я не могу, потому что всякое сравнение окажется в мою пользу; 2) познать себя можно только генетически. Вот почему я должен обратиться к тем, кто произвел меня на свет, т.-е. к предкам. Матерьял у меня такой: 1) прадед Виталий Федорович; 2) отец.
Сначала о прадеде. Он был помещик и масон. Но это не значит, что он был прямая линия, и, приняв крепостную жизнь и масонство, так и не сомневался никогда. Нет. Он идеалистически искал истину, и потому что идеалистически, он и уперся в тупик. Можно сравнить его с Пьером Безуховым. Но Пьер кончил мещанским прозябанием и цацканьем с ребятишками и пеленками, а прадед мой до самой смерти все чего-то искал и искал.
2) Отец. По крови он — аристократ, по социальной среде—буржуа. Это значит, что в моей крови масса таких шариков, которые, ударяя в сердце и мозг, толкают меня к командованию над массами, что совершенно не выдерживает критики. Затем, те же шарики заставляют меня философски мыслить в раннем возрасте. Это вредно и значит, что я выпадаю из возраста, и этим самым становлюсь уродом, не таким, как все, а чем-то особенным, что в переживаемую нами эпоху выхода на арену пролетариата и беднейшего крестьянства является не прогрессивным, а наоборот. Конечно, и во время диктатуры пролетариата могут быть вожди, творцы, художники, и вообще выделяющиеся личности, но они должны выходить из рядов правящего класса, а не класса, сходящего со сцены.
Какой же м о й класс? Аристократии нет. Отец в мирное время был адвокатом, а теперь пытается стать нэпманом, то-есть пролезть в буржуа. Для этого переменена фамилия, что меня всегда мучило, потому что это — ложь. Он перед коммунистами извивается, что-то толкует насчет новых людей, но его идеология туманная и насквозь пропитана буржуазностью. Конечно, это вполне понятно, потому что он всегда состоял на службе у буржуазии. Теперь он сам хочет стать в ряды буржуазии, и это ему отчасти удается. Но я-то этого не хочу. Так или иначе, а это мое происхождение сказывается. Должно быть, будет полный разрыв между отцом и мной, потому что на мои убеждения он не сдается, хотя лебезит перед коммунистами и даже научился жарить цитатами из вождей.—Да еще,— говорит,— надену парт-картуз, так тогда и чорт мне не брат. Я-то знаю, что все это — притворство, но... рука не поднимается на родного отца. Самая хорошая иллюстрация к моему отцу, это когда приходит Иван Иваныч — с ним отец дела ведет. Тут отец думает, что он среди своих и распоясывается во-всю. У нас в столовой висят издания агитпропа Наркомзема о мелиорации, о яйценоскости кур... Так вот, когда Иван Иваныч приходит, отец кричит прислуге: — Товарищ Маша, потрудитесь дать нам закусить. А что, Иван Иваныч, не испробовать ли нам яйце-нос-кость Госспирта? — И если Маша долго копается, отец кричит: — Будет вам там мелиорацию разводить! Маша принесет закуску, отец ей: — Товарищ Маша, у вас женотдел развязался. Маша, конечно, смущается. Или мне: — Витька, застегни свой орграспред... Все это — ради издевательства.
Так вот, каковы мои предки. Отсюда ясно, каким могу быть я.
КНУТ ГАМСУН.
В бору неразгаданном я
Блуждал средь оврагов и балок,—
И встретился с ним у ручья.
В убежище девиц-русалок.
Зеленой тряся бородой,
Он спрыгнул с высокого клена...
Хоть старый—а был молодой,
И полный весеннего звона.
Он крикнул с размаху:
— Эй, ты!
Зачем мои думы подслушал?
Не прячься со страху в кусты.
Ты первый покой мой нарушил.
Ты первый подкрался, как тать.
Теперь среди нас поживи-ка...
И взялся он тут хохотать.
За ним залилась ежевика,
За ней засмеялся ручей
И влажные росные травы,
И сотни сосновых свечей
Качались от этой забавы...
И я, как в дурмане, стоял,—
Я—жалкий, потерянный, нищий...
А он-то, а он хохотал,
Зеленой тряся бородищей!
***
Собрание Вольных Братьев — 8 июля, в 8 часов вечера. Отсчитай восьмой дом в восьмом квартале, сделай восемьсот шагов в сторону и иди прямо по тропинке. Дойдя до леса отсчитай восьмое дерево и, углубись на восемьдсят шагов в лес. Только восемь братьев делают собрание действительным. Братьям быть при шпагах и прочих знаках Ложи.
***
Сарагосса — свист в ночи.
* * *
Я люблю, но не лю - - - А может? Нет.
Это его дед заразил своими масонствами. Интересно было бы знать, стал бы драть Виктор Шахов крепостных, если бы они у него были?
Вчера зашел на фабрику к Ваньке Петухову. В фабкоме было несколько человек, и шел большой разговор. Там есть такой Федорыч, он председатель фабкома, так он особенно наседал на Ваньку.
— Ты пойми, чортик с рожками, — ораторствовал Федорыч, — что ежели у нас сейчас активистов одного за другим забрать, то вся культработа станет. Где это такое делается, чтобы, кроплена мать, на смазном ходу ломать работу? Ась? Только ребята и девчата начали подтягиваться — и вдруг, пожалте вам — кулик наш свисть! Ну, я, конечно, понимаю, — образование и все такое, и там, в никадемии в этой, разные чортики с рожками прочтут тебе курс, и ты станешь такой фря, что только по-ученому и будешь растабарывать. Это все так. А у нас почему захряске быть? Подождали бы годика два-три, там и берите.
— Зачем ты прибедняешься, Федорыч? — спокойно возразил Ванька. — Вполне можешь говорить по-человечески, а как заденет за живое, так сейчас же деклассируешься в рязанские мужики, и тут начинается и «фря» и «никадемия» и «чортик». Демагогия это, друг ситный. Тебе и отвечать-то не стоит, потому что в глубине души ты сам сознаешь, что в моем откомандировании есть полный смысл, и что работа без меня ни в коем случае не станет. Партия делает, что рациональней.
— Да нет, что говорить—тоскливо сказала Зыкова,— с твоим уходом, Петухов, работа упадет. Таким авторитетом, как ты, никто не пользуется. Взять Герасимову... Нешто ее урезонишь? Теперь с Галкиным схлестнулась. А управы на нее нету...
— Да брось, Зыкова, что вы, черти, простых вещей не понимаете, что ли? — начал злиться Ванька. — Странный разговор, вы бы хоть со стороны на себя посмотрели, что ли: по-марксистски ли вы рассуждаете? Прежде всего: на свете ничто не вечно, все меняется, все принимает новые формы, ведь это азбука, а вы взрослые люди. Сейчас подрастает молодняк: его и взять в работу, сами должны вращивать в себя новое сознание, — а то до коих же пор толкачами пользоваться? Что я вам, нянька, что ли? Поймите, что это идеалистический подход: вы личность ставите во главу угла, вы нянек хотите. — а каких нянек вам, пролетариям, да и откуда их взя