ваются в его руках колоссальным преимуществом. В той области, где меньшие силы с нашей стороны могли дать несравненно большие результаты — на Донце и на Украине, — мы предоставили Деникину полную свободу действий, дали ему возможность приобрести колоссальный резервуар новых формирований. Все разговоры, что Деникин на Украине ничего не сформирует, являются пустяками. Если на Украине мало политически воспитанных пролетариев, что затрудняло наши формирования, то на Украине очень много офицеров, помещичьих и буржуазных сынков и озверелого кулачья. Таким образом, в то время как мы напирали грудью на Дон, увеличивая казаческий барьер перед собой, Деникин почти без помех занимается на всей территории новыми, особенно кавалерийскими, формированиями.
На какой-то миг Владимир Ильич перехватил взгляд Дзержинского. Сидел чекист у окна; на бархатно-синем фоне неба четко выделяется его резкий профиль с вихорком над высоким лбом и с клочком бородки. Взгляд, а особенно его поза, свободно облокотившегося на подоконник, успокаивали, вселяли уверенность. Цену слов Троцкого, как никто здесь, этот человек знает и при необходимости может высказать ее вслух.
Плохо видит Сталина. Далековато, к тому же мешает плечо соседа, Серебрякова, — закрывает половину лица. По знакомым признакам — не тискает свою измызганную трубку, не дергает усом — мирно воспринимает услышанное. Добрый признак. Секретари ЦК — Крестинский, Стасова, Розенфельд-Каменев — не посмеют ломать сложившееся мнение о стратегическом плане борьбы с Деникиным на сегодняшний час; могут сочувствовать, и наверняка сочувствуют, Троцкому военные, молодые его кадры: Сокольников, Смилга, Лашевич, Серебряков, Склянский.
Нет, неумно ведет себя Троцкий, ставит все с ног на голову. Отгораживается ото всех, взваливает вину за неудачи на Южном фронте на других, будто сам он — сторонний наблюдатель. А поведи иначе, возьми хоть долю ответственности на себя — мог бы найти открытую поддержку…
— Ошибочность плана сейчас настолько очевидна!.. — Троцкий срывался на высокие тона, длинные свешивающиеся волосы резко тряслись. — Возникает вопрос… как вообще этот план мог возникнуть?! Хотя возникновение его имеет… исторические объяснения. Когда Колчак угрожал Волге, главная опасность состояла в соединении Деникина с Колчаком. В письме к Колчаку Деникин назначил свидание в Саратове. Отсюда и задача… выдвинутая еще старым главнокомандованием… создать на царицынско-саратовском плесе крепкий кулак.
Близок Ленин к истине, причин напрягаться у Сталина нет. У него, занятого все лето питерскими делами, забитого, как всегда, работой до отвала, есть местечко, куда откладывает все существенное для себя, что касалось Южного фронта. С югом — имеется в виду Кавказ — связан кровью, хотя навряд ли зов крови играет для этого человека первейшее значение; скорее, он прикипел душой к царицынским событиям годичной давности.
Столкновение с наркомвоеном прошлой осенью не забылось; напротив, Сталин с прищуром следил издалека, с невских берегов, за тем, что происходит между Волгой и Днепром. Особого труда не составляло получать информацию о делах на Южном фронте; сиди в рабочем кабинете и не ленись каждое утро раскрывать газеты, центральные и местные; не пропусти в ворохе и листок размером в четыре ладони «В пути» — «личная» малотиражка наркомвоена. Печатается она на колесах — в бронепоезде. Троцкий не скупится на слово; отражен каждый чих его…
Для Сталина не были чем-то неожиданным такие яростные нападки наркомвоена на оперативный план, действующий на Южном фронте. От Троцкого надо всего ожидать; об этом знают все из присутствующих. Больше всех понимает сам Ильич; волновался он сперва, покуда Троцкий совсем не раскрылся. Останется наркомвоен и в этот раз, как в июле, при смене главного командования, в гордом одиночестве…
Летом Троцкий так же яростно защищал бывшего главкома Вацетиса, не хотел замены его Каменевым; встав в позу обиженного, заявил об уходе со всех своих постов. Ситуация, конечно, ненормальная. Рассматривали заявление, всесторонне обсуждали и пришли к единогласию — отклонили отставку. Орг- и Политбюро создали все, чтобы сделать наиболее удобной для Троцкого и наиболее плодотворной для Республики ту работу на Южном фронте, самом трудном, самом опасном и самом важном, которую избрал он сам. В своих званиях наркомвоена и предреввоенсовета Троцкий вполне может действовать и как член Реввоенсовета Южного фронта с тем комфронтом, какого сам наметил, а ЦК утвердил. Всплывшее «дело Вацетиса» резко остудило наркомвоена…
Развязали Троцкому руки, предоставив полную возможность всеми средствами добиваться того, что тот считает «исправлением линии» в военном вопросе. Избрал командующим фронтом Егорьева, никто ему не навязывал, принял и оперативный план Каменева; страстно проводил в жизнь, рвался поснимать всех, кто не верил в его успех…
Он, Сталин, как член Политбюро, подписал ту бумагу; тогда уже видел в ней смысл, ощущал скрытую силу. Сила та сказывается — Троцкий хлещет сам себя нещадно. Наблюдая исподволь за Ильичем, завидовал его проницательности. Да, нужна была такая бумага в то время! Не мог постичь только одного — великорусского долготерпения. А что предложит Ильич теперь?
Не испытывает желания выступить. Сказать есть о чем, хотя бы дать оценку вывернутой наизнанку позиции Троцкого. Именно этого и не хочется заявить вслух; наркомвоен задел в тайнике его души струну, созвучную теперешней своей. Думками, появившимися совсем недавно, во время поездки на Южный фронт, не посмел поделиться даже с Ильичем. Да, и он, Сталин, склонен считать, что главный удар сейчас от Царицына на Дон и Кубань цели навряд ли достигнет; надо бить на центральном участке, где-то от Орла. Коль Деникин стучится в ворота Москвы, донские и кубанские казаки трехкратно увеличат сопротивление.
Лежит на ладони личная заинтересованность. Сам он назначается членом Реввоенсовета Южфронта, вновь образованного из армий, каким наркомвоен прочит наносить главный удар. Заговорить — значит встать рядом с Троцким, принять его позу и манеру сваливать с себя ответственность и перекладывать ее на других. При одной этой мысли Сталина передернуло. Нет, он продумает, взвесит все, потом выскажет свои соображения по плану Ильичу наедине.
— Восточный фронт считал невозможным в тот период передавать свои части, — продолжал Троцкий свое «историческое объяснение». — Тогдашнее главнокомандование обвиняло Восточный фронт в задержке. Каменев, будучи комфронтом, напирал на то, что проволочка не будет слишком долгой и опасной, ибо части будут поданы непосредственно на левый приволжский фланг Южного фронта. Отголоски тех старых планов плюс второстепенные соображения об экономии времени на переброску частей с Восточного фронта привели к созданию Особой группы Шорина. Все остальные соображения… о решающем ударе по донской, кубанской базе и прочее были притянуты за волосы уже постфактум, когда несообразность априорного плана стала обнаруживаться все резче…
Короткую заминку Ленин принял за конец выступления. Поднял глаза от листа, исписанного синим остро отточенным карандашом. Среди всяких знаков жирно выделялись фразы:
«Не изменять плана, не трогать распоряжений, не поддаваться панике…», «Дать д о б а в о ч н ы е силы!..», «Но их д а т ь с ультрабешеной силой, ибо опасность есть, величайшая, никогда не было такой», «Деникин рассчитывает вызвать панику в наших рядах…», «Им не удастся запугать нас!»
Перехватив его взгляд, Троцкий поспешил закруглиться; пыл у него прошел, он и сам это понял, последние слова договаривал как-то вяло и неуверенно:
— Теперь… чтобы скрасить действительные результаты, выдвинута новая гипотеза… если бы главные силы не были сосредоточены на царицынско-новочеркасском направлении, то Деникин был бы в Саратове и сызранский мост был бы взорван. Все эти воображаемые страхи должны служить нам компенсацией за реальную опасность, угрожающую Орлу и Туле, после потери нами Курска. При этом игнорируется, что донскому казачеству было бы так же трудно наступать на Саратов, как нам сейчас на Новочеркасск…
Все взвалено на главкома Каменева. И на ЦК. На тех, кто находился в Москве, кто вырабатывал, как выяснилось, «априорный» план и кто утверждал его. Он, наркомвоен и председатель Реввоенсовета, ни при чем. А где же место, на которое сам себя поставил Троцкий в тех событиях? Нет его ни в Москве, нет и в ставке командюжа.
Хруст кожи кресла отвлек Владимира Ильича от обидных мыслей; озабоченно глядя на усаживающегося Троцкого, он тихо, с ясным укором, пожимая плечами, заговорил:
— Смущен я до крайности, Лев Давидович… Вас нигде нет. Да, да. Вот пытаюсь определить ваше местонахождение… Не могу. Ни в Кремле, ни на Знаменке, ни в штабе Южного фронта. Где же вы?.. И почему вдруг, ни с того ни с сего, ныне действующий на юге стратегический план — «априорный»? Еще вчера вы этого не утверждали. Напротив, страстно, как и все, что бы вы ни делали, проводили его в жизнь… Нет, нет, не укладывается у меня в голове.
Какое-то шевеление в конце приставного стола, там, где сгрудились бывшие теперь уже члены Реввоенсовета Южного фронта, Сокольников, Лашевич, Владимиров, Окулов. Кто из них рискнет замахнуться на высокий авторитет? Окулов? Увидел резко очерченный нос енисейца; на VIII партсъезде разделал, что называется, под орех наркомвоена, командовавшего «из окна вагона». Правда, тогда Троцкого не было в зале, получилась как бы заглазная критика. А сейчас? Глаз в глаз, сидят почти напротив, рукой подать. А может, Владимиров? Худое, впалощекое лицо петроградца встревожено. Мирон Константинович, давно знает его, большевика-искровца; терзается человек, что не оправдал доверия партии; во всяком случае, он сам так считает, не в пример остальным, молодым и задиристым.
Проглядел Владимир Ильич поднятую руку. По кивку Склянского, указывающему через стол, догадался. Да, Смилга. Что скажет? Смешно выгребался из глубокого кресла, натужно дергая головой, посаженной прямо на толстые плечи. В августе, перед контрнаступлением, получил от него тревожное письмо; сообщал о тяжелом положении на Южном фронте, обвинял командование и Реввоенсовет в неумении управлять войсками.