на
щеке,
страшной цепью танки лезут
на
Же-Хе.
Отливает маслом потным
морды
сталь –
глядя дулом пулеметным,
Робот
встал.
Среди старья –
развинчен
и разверчен,
развороченный,
как труп,
кошмар, –
забракованный
за нечто
человечье,
Робот,
брошенный,
лежит плашмя.
Робот мертв.
Ржавеют валики.
Ненужный Робот
в грязном стоке
под грудой жести
спит на свалке.
На нем цветет
узором окись…
Кто б
знал!..
Вороны,
каркая,
над свалкой пролетали,
и мимо –
так как пищи не увидели.
А мелкие,
блестящие детали
раскрали
юные радиолюбители.
Медь зеленеет
и пятнится,
как
осенний мох
под палою березою.
И чудный панцирь
разъедает рак,
железный Cancer –
трупная коррозия…
Осколки ламп
раскинуты пинком,
и руки врозь,
забывшие о жесте…
Спи, Робот,
спи,
прикрытый,
как венком,
обрезками
консервной
жести!
Запахом пороха
воздух тронут.
У пулеметов
лежим по два.
Траншеями изморщинен фронт.
Высота 102.
Темнеет.
За спиной – Республика.
Шинель у ног.
Комрот молоденький
(три кубика)
глядит
в бинокль.
И в шестикратных
два круга
в деленьях накрест
вплыл курган.
Сначала
туманен и матов,
резче,
и вблизился в круг
рак
в защитных латах,
вытянув
лопасти рук.
Сумерки. Холм извилист…
Из-за пригорка
вылез,
сузив мерцанье линзы,
вытянув черный хобот,
глянув глазами слизней,
стопочервячный
Робот.
– Встааа-вай!..
– К пулеметам!..
(А вы пока
телефонируйте в штаб полка:
у речки Суслонь замечен отряд
бронированных, страшного роста;
ждем приказаний…)
С кургана
подряд
приподымались
количеством до́ ста
вооруженные
до подошв,
лоб
по графам размечен.
Птица упала
с облака в рожь,
в обмороке
кузнечик.
В атаку ли
ринуться?
Ждать?..
Наступать?..
– Прицел одиннадцать!
Це-лик пять!..
Из-за кургана
вполоборота
выходят,
баллонами
плечи сутуля.
Очередь грохота…
Не берет пуля…
Пружиня в рессорах,
пулей не тронуты,
как ящеры
в проволочном лесу,
пошли – гипнотически – двигаясь – роботы,
свинцовые
лапы
держа
на весу.
– Орудия… огонь! –
шарахнулся взвод.
Шепот цепочкой: «Лечь…»
Но и снаряд
отклоняется от
странно мерцающих плеч.
Идут,
расползается газовый запах,
идут
на гусеничном ходу.
Как паровозы на задних лапах,
идут,
несут беду.
Слизисто сиз люизит[7],
полполя дыханием выжгли.
Маску сжимая, шепчет связист;
– Телефонограмма…
Держитесь…
Вышли…
Сейчас… (захрипел).
Из Бобриков
вылетели,
запрятавши в сталь
дизелей сердца,
из куска монолитного
будто вылитые,
топыря когти
хватательных цапф,
сто самолетов.
Беда!
На морде у Робота рупор,
пулеметного речью
орущий вокруг…
Ложится зарево
на лица трупов,
на крючья хватающих воздух рук.
Вытянув клещи чудесной закалки,
шагают в рост колоколен.
Пунцовые!
В зареве!
Как при Калке!
Как на Куликовом!
Сквозь вихрь
напролом
аэро стремятся,
звезда
под крылом –
комсомольским румянцем.
Самолет
показался,
жужжа мириадами ос,
когти расправил,
полетом
бреющим снизясь,
рванул одного,
схватил на лету
и понес
когтями железными –
Робота
в дымную сизость.
Ночь.
Забилась в кусты перепелка.
И Робот гудит
в железной руке,
как летучая мышь
вися в перепонках
в белизне
осветительных ракет.
А когти аэро
впиваются в латы,
как рука шахматиста
хватает ферзя, –
напрасно!
Идут и идут автоматы,
прожекторным светом
качая глаза.
Их ноги
хрустят
по мертвым и раненым,
уже показались
в горящем лесу,
ворочая тысячевольтными гранями,
свинцовые
лапы
держа
на весу.
Остановилось метро.
Воздушна повисла.
Стали автобусы.
Ни одного пассажира.
Город застыл, полумертв.
И только, вытянув дыма перо,
аэро над городом мчится к сияющей пропасти
и на вокзале
татакает пулемет.
Уже
у магазина Смитса и Верндта
висит афиша:
«Правительство свергнуто.
Исполнительный Комитет».
На площади Мира
четыре трамвая лежат.
Мимо витрины шляп
провели арестованных полицейских.
Ночь пришла.
По звездам
прожекторы тянутся,
и, гильзами выстреленными соря, –
уже! –
занимают радиостанцию
вооруженные слесаря.
Уже ревком
добивает войну
и, дулом лоб кольнув,
уже говорят радисту:
– А ну,
переведи волну.
«Маузера» у monsieur в висках:
– Давай-давай! –
Под надписью «Робот»
распределительная доска,
и тихо ворчит мотора утроба.
Товарищ
в доску ткнул сгоряча, –
monsieur под маузером залихорадило.
– Не мешкать! –
и вниз опущен рычаг,
управляющий Роботами по радио.
И на фронте,
оступившись о траншею,
Робот мотнул
пневматической шеей.
Широкие пальцы
из никеля
скрючились…
и сникли.
Будто кровь
подобралась под угли –
прожектора
потухли.
Заворчав
глухой утробой,
будто заспанный –
стал отваливаться Робот
на спину.
Замолчал на морде рупор,
замотались хоботы,
повалились
к лицам трупов Роботы.
Помутнела линза глаза,
искривились челюсти,
и последний
выдох газа
низом тонко стелется.
Их радиаторы стынут.
И стынут
с подбородками-ямочками винты.
И уже мы стоим
на сияющих спинах,
наворачиваем бинты.
Утро легло
лиловатою тенью,
и солнечный блик
по Роботу – вскользь…
И птица
села ему на антенну,
и суслик
в ухо вполз.
К цветастым клумбам и траве
песочком тропок
приходит с лейкой в голове
садовник Робот.
Доспехом светя,
идет –
быстрорукий,
на травку
летят
распыленные струйки.
Подходят детишки, –
Робот –
добрый –
дает им потрогать
и локоть
и ребра.
По Москве
в большом количестве –
ходят слуги
металлические.
Вот –
метлу держа в ладонях –
с тротуара ровного
пыль сосет
высокий дворник,
весь никелированный.
Железный
полон лоб забот –
пылищу
вытянуть,
на лбу клеймо:
«МОСРОБЗАВОД,
511».
Гуднули машины,
пахнули булочные,
и Робот
другой –
в стекле
управляет
движением уличным,
блестя рукой.
– В Маяковский проезд
проехать как? –
Робот
слов не тратит.
Карта Москвы
на стеклянных руках,
и стрелка снует
по карте.
А вот и столовая.
Зайду, поем
после писания
трудных поэм.
Столы стеклянные стоят.
Блестя щеки полудой,
эмалевый
официант
несет
второе блюдо.
От него
не услышишь:
«Как-с и что-с
сосисочки-сс,
слушаюссь,
уксус-с
нету-с…»
Безмолвный Робот
качает поднос,
уставленный
феерической снедью.
И в мраморе бань,
потеплев постепенно,
Робот исходит
мыльною пеной.
Ноготки
у Робота
острее
лезвий «Ротбарта».
Станьте вплотную –
Робот ручьистый
вытянет
бритвы ногтей,
он вас помоет,