Ночью к ней тихонько подошла Аннушка.
— Не спишь? Знаю — тебе не до сна… — Мягкая ее рука легла на плечо. — Ты не мучайся, милая. Если страшно — откажись. Никто тебя не осудит. Это дело добровольное.
«Не осудит…» Да разве чьего-то суда боялась она? Нет, совсем нет, просто холодный, липкий страх вполз в душу и не давал покоя. И за это она сама, сама судила себя.
Аннушка вздохнула и отошла. А Фрида точно холодной водой освежилась, ей стало легче дышать и спокойнее думать.
— Ну, а на воле опять к своим? — слышался тихий — шепот Аннушки, — Опять за бомбы?
— Нет, нет, — горячо протестовала Наташа, — к террору я больше не вернусь.
— И верно… этим ничего не добьешься. Помнишь завещание народовольца Михайлова: «Завещаю вам, братья: не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть, давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить их все духовные силы…»
Наташа долго молчала. Потом тихо спросила:
— А разве он так завещал?
— А ты и не знала?
Фриду начала окутывать синяя дымка сна. Засыпая, она думала: «Они уже думают о воле…»
Утром, когда уголовных увели, вновь начались обсуждения деталей побега. Решили — Наташа будет ведать деньгами и документами, Аннушка — адресами, Вера — одеждой. А Вильгельмине по решению друзей с воли отвели самую трудную роль.
От того, как она исполнит ее, зависело почти все.
Шура, или, как ее теперь официально называли, «надзирательница двадцать семь», Спыткиной, которой не так-то легко угодить, понравилась. Была она расторопна, смышлена, на дежурстве не смыкала глаз, все приказания исполняла быстро и с охотой. Веселая и общительная, Шура легко, с двух-трех слов, сходилась с людьми, не кичилась, не важничала, а главное — не брезговала никакой черной работой.
Невзлюбила ее одна лишь Федотова — по номерному знаку семнадцатая, а за что — и сама не знала.
— Болтушка какая-то, — говорила она, по обыкновению своему брезгливо выпячивая всегда мокрые губы. — Не приживется она у нас — помяните мое слово.
Когда прошел слух о женихе-кавказце, Федотова даже громко рассмеялась, что было с ней крайне редко.
— Видали мы таких женишков — не маленькие. Да если бы действительно был у нее жених, разве бы он позволил жить ей при тюрьме?
— А вот и позволил бы! — заступалась Веселова. — Он еще до помолвки хотел ей номер в гостинице снять. А она отказалась.
— Это еще почему? — недоверчиво скосила глаза Федотова.
— А потому, что порядочная.
Федотова фыркнула и, поворачиваясь на стуле всем своим грузным телом, недовольно махнула рукой — дескать, поживем — увидим.
И тут с парадного позвонили.
Федотова пошла открывать дверь, да так и обмерла — перед ней стоял молодой, среднего роста, широкоплечий, стройный грузин в отличном костюме. В левой руке он держал на весу маленькую, отделанную костью тросточку.
— Пардон, — сказал он, слегка наклоняясь, — прошу, любезная (у него вышло как «лубэзная»), позвать Александру Васильевну Тарасову.
В руке у Федотовой блеснула крупная монета.
— Приехал… — только и могла произнести она, вернувшись в привратную и уставясь стеклянными глазами на Веселову.
— Кто приехал?
— Да он… жених!
Веселова бросилась к двери, а Федотова тяжело опустилась на стул.
«Смотри-ка ты, явился, — думала она, — словно подслушал наши разговоры. Ну и ферт — целый полтинник отвалил».
Жених произвел ошеломляющее впечатление на многих.
Когда русобородый извозчик, нагруженный кожаными заграничными чемоданами, отдуваясь, проходил через тюремный двор в Шурину комнату, из окон на него смотрело множество глаз.
«Подарков, подарков-то сколько», — шелестело повсюду.
Даже княжна Вадбольская, получившая сигнал от Спыткииой, поднялась с кресла и чуть отодвинула тяжелую штору.
— Боже мой, — сказала она, с грустью покачивая головой, — какие у людей дикие вкусы. Выбрать себе в невесты эту «мовешку» — не понимаю, решительно не понимаю…
Слово «мовешка» (безнравственная) было из лексикона девиц Смольного института, где княжна проводила годы своей ранней молодости.
А Шура витала на седьмом небе и хотя и пыталась скрыть свою радость, ей это плохо удавалось — глаза так и искрились смехом, лицо пылало, а розовые ушки, казалось, вот-вот вспыхнут и загорятся.
Жених пробыл у Шуры недолго — всего четверть часа. Прощаясь, он галантно раскланивался, ловко щелкал каблуками и вручал Шуриным сослуживцам пригласительные билеты.
На великолепном лощеном картоне в обрамлении виньеток крупным прописным шрифтом было напечатано:
«СЕРГЕЙ КОРИДЗЕ И АЛЕКСАНДРА ВАСИЛЬЕВНА ТАРАСОВА
НИЖАЙШЕ ПРОСЯТ ВАС ПРИБЫТЬ В РЕСТОРАН «СЛАВЯНСКИЙ БАЗАР»
К 6 ЧАСАМ ВЕЧЕРА 5 ИЮЛЯ С. Г.
НА БАНКЕТ
ПО СЛУЧАЮ ПРЕДСТОЯЩЕЙ ПОМОЛВКИ».
Приглашение получили также старшие надзиратели Спыткина и Куликов и двадцать четвертый номер — Федоров. Он так застеснялся, что чуть не выронил билет, но Коридзе ловко подхватил его у самого пола и, сверкнув белозубой улыбкой, воскликнул:
— Держи, дорогой, крепче. Вылетит — не поймаешь!
Все весело засмеялись — шутка показалась необыкновенно остроумной. Коридзе вскочил в пролетку, галантно махнул рукой.
На Новинском бульваре он сказал как бы про себя:
— Визит прошел удачно.
— Слишком удачно, — сказал возница, не оборачиваясь. — Нет ли здесь ловушки?
После отъезда нежданного гостя Веселова не удержалась и, улучив минутку, забежала в комнату Шуры — ей очень хотелось хоть краем глаза взглянуть на подарки. Но, к удивлению своему, она увидела, что чемоданы стоят нераспакованные.
— Что же ты сидишь, дурочка? Давай посмотрим.
Шура осторожно начала поднимать крышку чемодана — блеснуло что-то белое, ажурное, точно морская пена, — и тут же захлопнула.
— Не могу, — сказала она с дрожью в голосе, посмотрела на подружку жалобно, бросилась ей на плечо и заплакала.
— Эх ты, да разве от счастья плачут? — тихо сказала Веселова, сама готовая заплакать, но приставать с расспросами больше не стала и вскоре ушла.
Долго обсуждали надзирательницы подробности этого нежданного визита.
А Федоров, устраиваясь на ночь в прихожей на ларе, надрывно кряхтел и чесал пальцами за воротником и за ухом.
«Я ведь почему выронил визитку, — говорил он сам себе. — Вот смеются — увалень, мешок с вилками. А тут не то… Тут почудилось, что узнал я этого грузина. Видал его, кажется, в Бутырках, когда был там надзирателем».
Подумав Немного, он вспомнил о «Славянском базаре», о чемоданах с подарками и заключил:
— Нет, не тот. Просто показалось. Был бы он русский, тут уж я бы не оплошал. А грузин — кто их разберет.
И сквозь мгновенно нахлынувшую дрему надзиратель попытался представить банкет, но так как на банкетах он никогда не бывал, то ничего и не представил, кроме жирного окорока, который он ел на пасху.
Изучая филерские доклады, Пересветов видел, что дело с побегом подвигается довольно быстро. Вот сообщение о том, что «Босяк» (Владимир Калашников) приходил на свидание с фальшивым паспортом, как брат каторжанки Королевой, и надзирательница Спыткина в нарушение всех правил предоставила им свидание в отдельной комнате. Потом «Босяк» о чем-то шептался с надзирателем Федоровым. Коридзе, как сообщили из Кутаиса, в списках дворян не значится. Он сменил несколько квартир, приезжал в тюрьму и привез якобы для своей невесты «Изразцовой» четыре туго набитых чемодана. Конечно, в них одежда для побега.
Пересветов радостно потирал руки, удивляясь тому, с какой наглостью действуют преступники.
Ну, а деньги? Ведь для сокрытия убежавших необходимо немало денег.
И об этом было специальное донесение.
«29 июня в 10 часов 30 минут утра, — сообщал филер Бирюков, — «Образцовый» вышел из дома Локтевых по Первой Мещанской улице, где он теперь проживает, и пошел в дом Морозова по той оке улице, откуда вышел через 10 минут. Затем наблюдаемый проехал по конке к Сухаревой площади, а оттуда по трамваю до Старой Божедомовки, где зашел в почтовое отделение. Минут пять спустя я также вошел в отделение, где застал «Образцового» сидевшим на скамейке и считающим деньги. Удалось заметить, что «Образцовый» положил в кошелек пачку денег в полпальца толщиной. Какого были достоинства кредитки, я не заметил. На скамье же около «Образцового» на пространстве примерно в четверть листа писчей бумаги лежали деньги звонкой монетой, частью золотыми пятирублевиками, частью серебряными рублями. Выйдя из почтового отделения, «Образцовый» сел в трамвай и приехал в дом № 8 по Волкову переулку».
Итак, все ясно. Побег действительно назревает. Теперь только не упустить, терпеливо ждать, не спугнуть, а когда рыбка войдет в сеть — тут уж хватай, не зевай!
А может, сообщить Воеводину или сразу самому начальнику? Недаром говорят: дружно не грузно, а один и у каши загинет. Но Пересветов тут же отогнал эту дикую мысль. Боже упаси! Дай только знать, они не то что ложку, а и весь котелок с кашей отберут. И будешь потом сидеть, да облизываться. Нет, тут дело верное. Сам начинал — самому и кончать надо… Может быть, сообщить Вадбольской? Нет, нет, это совсем глупо — она перепугается, тут же позвонит градоначальнику, и все-все рухнет. Но шутить с такими серьезными противниками тоже нельзя.
У парадного входа тюрьмы нет часового. На углах маленького переулка сидят лишь городовые-будочники.
И чтобы не оказаться в дураках, Пересветов тут же принял решение: на ночь расставлять вдоль всей церковной ограды пятерых городовых, строжайше приказав им замаскироваться в кустах акации и следить до утра за входом. А филерам, размышлял пристав, нужно указать, чтобы понаблюдали за надзирателем Федоровым. Не исключено, что «Босяк» подкупил его.
…Неслышно вошел вахмистр и осторожно положил перед приставом телефонограмму. На листе бумаги рукою писаря было четко выведено: «Предлагается к 16 часам сего числа явиться в Московское охранное отделение для получения срочных инструкций».