Белаш закурил сигарету и спросил:
— Так я не понял: вы мне предлагаете стать вашим добровольным помощником? Это, кажется, так называется?
— Мне безразлично, как это называется, — сказал я. — Но я должен как-то сориентироваться в этом хаосе людей и их отношений.
Белаш недоуменно пожал плечами:
— А почему вы обратились именно ко мне?
— По многим причинам. Вы разумный, интеллигентный человек. Вы в курсе отношений Полякова и Иконникова, наверняка знаете многих из их общих знакомых. Поэтому вы скорее других поможете мне отыскать истину.
Белаш махнул рукой:
— Да ну! Борьба за истину вообще вроде перетягивания каната — у кого сил больше.
— В каком смысле?
— В любом. Допустим, что мы с вами истину установим. Но Иконников об этом никогда уже не узнает.
— Но остается еще Поляков, — напомнил я. — Мы еще все остаемся.
— А-а! Я хорошо знаю Полякова и могу утверждать, что ему познание истины такой ценой было не нужно.
— Мне кажется, вы путаете логические понятия «из-за этого» и «после этого», — сказал я. — Я хочу сказать, что Иконников умер не из-за того, что украли скрипку…
— А из-за чего? — взвился Белаш.
— Во-первых, не исключено, что это был несчастный случай… — не спеша начал я.
Несмотря на то, что Белашу я верил — допросами свидетелей и проверкой документов было установлено, что он в день кражи находился в Ленинграде, это был непреложный факт, — я все равно не хотел без острой необходимости подробно информировать его. Человек такого склада ради красного словца и интересной байки мог разболтать полученные сведения именно в том кругу людей, где, по моим расчетам, мог затаиться вор.
Белаш твердо перебил меня:
— Не рассказывайте мне сказок. Вы же сами пригласили меня для доверительного разговора. И чтобы найти выход из этого положения, нам надо смотреть фактам в лицо…
— А почему вы думаете, что смерть Иконникова — это обязательно самоубийство? — спросил я осторожно.
— Потому что оценка улик напоминает мне возникновение суеверий. То, чему мы не придаем значения в обычных условиях, в обстановке трагической приобретает зловещий характер.
— А именно?
— Да не смогу я вам всего этого объяснить сейчас — ведь предчувствия не могут быть следственным аргументом.
— А у вас были предчувствия на этот счет?
— Были. После разговора с вами у меня осталось какое-то неприятное ощущение. Не знаю, как это объяснить: я почему-то стал волноваться за Иконникова.
— И вы с ним повидались, чтобы сообщить об этом? — спросил я лениво.
Белаш тяжело вздохнул:
— К сожалению, нет. Ведь у каждого из нас впереди целая вечность, и отрываться от важных дел ради какого-то смутного беспокойства мы не можем. И всегда есть утешение — завтра поговорим. Или послезавтра. В крайнем случае, через неделю — никуда все это не уйдет. И разговор, действительно, не уходит. А вот самого человека иногда уже… — Он огорченно махнул рукой и снова вздохнул.
— Но ведь это было не пустячное дело, — сказал я — Вы-то знали, в какой связи нас интересует Иконников.
— Да. Но, несмотря на мои дурные предчувствия, я не представлял, что кончится так страшно.
— А как? Как вы это себе представляли?
— Ах, чего сейчас об этом говорить! Тут не объяснишь. Надо было знать Иконникова.
— В смысле?..
— В манере поведения. Иконников всегда говорил и чувствовал на таком накале, что иногда казалось, будто сей миг он заплачет. Но он ни разу не заплакал, и от этого я ему перестал верить. Мне как-то в голову не приходило, что он способен на такой поступок. А вот смог…
Белаш замолчал, сердито раздавил окурок сигареты в пепельнице, походил по кабинету, о чем-то раздумывая. Я его не торопил, мне важно было, чтобы он согласился мне помочь. Белаш спросил:
— Ну а конкретно, в чем может выразиться моя помощь?
— Мне нужно, чтобы вы постарались вспомнить всех людей, которые поддерживали достаточно близкие отношения и с Поляковым и с Иконниковым. Не только лично вам знакомых, но даже тех, о которых просто слышали в разговорах.
— Ничего себе работенка! — дернул плечом Белаш.
Я промолчал, И Белаш больше ничего не сказал. Он долго думал, потом сказал:
— А почему бы вам у Полякова об этом не спросить?
Я усмехнулся:
— Еще спрошу. Но, помимо перечня людей, мне нужна их характеристика. Так сказать, социально-психологический портрет. А здесь вашему жизненному опыту, интуиции и созерцательной объективности я отдаю предпочтение.
— Понятно, — кивнул Белаш, — Хорошо, я постараюсь вам помочь. Не по душе мне ковыряться в чужих отношениях, но я это сделаю ради Иконникова.
— Почему — ради Иконникова?
— Мне кажется, перед смертью он догадался, кто мог украсть скрипку. Но не стал говорить об этом. И, по-моему, был не прав. Но мы с ним никогда ни в чем не соглашались, и я обязан сделать ответный ход. Нельзя злодейство усугублять глупостью.
Я кивнул:
— Вполне с вами согласен.
— Пишите, сказал он, — Первый: Белаш Григорий Петрович…
Я поднял на него взгляд.
Белаш твердо сказал:
— Да-да. Я много лет знаком и с Поляковым и с Иконниковым, и все мои показания тоже нуждаются в проверке, — и со смешком добавил: — А сам я — в социально-психологическом портрете…
Я пожал плечами и записал его фамилию.
— Пишите дальше: скрипач Казаринов, дирижер Станиловский, композитор Шевкунов, шофер Полякова — Симоненко, виолончелист… парикмахер… — начал перечислять Белаш.
— У меня дочка. Брунетка, Студентка. Третий курс, Чтобы я так видел ее счастливой, как то, что я вам говорю, — правда.
Соломон Александрович Кац посмотрел мне пристально в лицо и снова убежденно сказал:
— Чтобы я так видел своих внуков здоровенькими — это святая истина. Перед каждым ответственным концертом Паша Иконников приходил ко мне — он всегда говорил: «У тебя, Соломончик, счастливая рука…» Это правда, как вы видите меня стоящим перед вами.
Быстро, плавно, легко Кац провел бритвой по правочному ремню, взял меня своей счастливой рукой за подбородок, взял твердо, точно, и стальное блестящее жало с тихим треском поползло по намыленной щеке. В этот послеобеденный час я был единственным посетителем маленькой парикмахерской Дома композиторов.
— Если бы он не перестал ходить ко мне, может быть, все не получилось так некрасиво, — продолжал свое неспешное повествование Кац, Видимо, у меня дрогнула кожа от ухмылки, потому что он заметил это и сказал мне нравоучительно:
— Вы зря смеетесь с меня, молодой человек. Для человека, связанного с риском судьбы, парикмахер много значит. Иногда парикмахеры делали вкус и моду на несколько веков…
Отворилась стеклянная дверь, и вошел очередной клиент. Я его не видел, поскольку Кац, отложив бритву, воздел мое лицо к потолку, и я рассматривал неизвестно как попавшую сюда среди зимы муху, неспешно гулявшую по потолку с лепниной. Я только услышал глуховатый, с сипотцой голос:
— Соломончик, привет!
Не отпуская моего подбородка, Кац оглянулся и радостно заперхал:
— О-о, хе-хе-хе! Кого я вижу! Мосье Дзасохов! Сколько лет, сколько зим!..
— Смотри, не забыл, оказывается, — удивился глухой голос.
— Чтоб я о вас так забыл, как я о вас помню! — весело сказал Кац.
— Намекаешь, дорогой мой Соломончик, что мы расстались, а должок за мной в сто рублей числится? — сказал человек за моей спиной.
Кац сделал изящное пассе бритвой по моей щеке — не то, что пробрил, а прямо скрипичный ключ нарисовал, заметил со смешком:
— Это не просто должок, это почти волшебный долг. Когда вы у меня брали на пару дней деньги, они назывались тысячей рублей. После реформы получилось сто рублей. Еще немного — и они могут стать одним рублем, а это как раз моя такса, и мы будет считать, что однажды я вас обслужил бесплатно.
Человек сипло засмеялся:
— Ну мудрый Соломон! Ты же знаешь, что не в моих правилах заставлять людей работать бесплатно. Так что я долг принес…
Кац удивился так сильно, что отпустил мой подбородок, Я посмотрел в зеркало и увидел человека с сиплым голосом, которого Кац называл простенько, но со вкусом — «мосье Дзасохов».
— Ну вы слышали что-нибудь подобного? — сказал Кац. — Я как будто нашел этих денег. Хе! Когда бедняк радуется? Когда теряет, а потом находит!..
Дзасохов захохотал:
— Соломончик, брось прибедняться! У тебя в чулке наверняка припрятана тугая копейка — сыну на свадьбу, дочке на кооператив, молодым на обзаведенье…
— Вы забыли мою любимую поговорку, — кротко сказал Кац.
— Какую?
— Считать чужие деньги — главное занятие дураков и бездельников. Вы не думаете, что это кто-то хорошо сказал?
Дзасохов снова засмеялся:
— Соломончик, мое несчастье в том, что я только бездельник. Я же ведь не дурак, ты это знаешь.
Кац ответил:
— Главное, чтоб вы это знали. Кстати, вы намерены привести свою голову в порядок? Я чувствую, — что последние пару лет вы стриглись у какого-то горного маэстро в очередь с овцами…
Дзасохов внимательно посмотрел на себя в зеркало. И я смотрел на него — тоже в зеркало. Да-а, тут для парикмахера был фронт работы. Наверное, мне в жизни не доводилось видеть более волосатого человека. С висков волосы тесно надвигались на небольшой лоб, густой чернотой выползали прямо из-под глаз, синей проволочной щетиной перли со щек, клубились в расстегнутом вороте рубашки. Из прически можно было сделать потрясающий женский шиньон. В общем, лицо, как в школьном учебнике — «волосатый человек Евтихиев».
Дзасохов мельком взглянул на меня, повернулся к Кацу:
— А у тебя еще много работы, Соломончик?
— На полчаса. Вы же знаете, я гарантирую качество.
Дзасохов мгновение колебался, потом махнул рукой:
— Нет, я лучше тогда завтра забегу. Сегодня обойдусь одулянсионом на дому.
— Ну, как вам будет удобнее. Но сегодня я бы вас обслужил бесплатно, по самому высшему разряду.