— Американские паспорта, — сказал Кори.
— Ничего лучшего предложить не можем, — сказал Бэк и расхохотался.
Сорсен покосился в зеркало заднего вида, и их машина поехала быстрее.
— Они сзади, — встревожился Сорсен.
Кори оглянулся. В полумиле позади них катила целая кавалькада машин, настигая их «вольво». Фары идущих сзади машин далеко высвечивали автостраду.
— «Мерседес-300», — сказал Бэк. — Нам не уйти от них.
— Сверни в сторону, на боковую дорогу, — предложил Сорсен.
— Поздно. Они все равно догонят нас.
— Четыре машины, — сосчитал Сорсен.
В голосе Сорсена слышалась обреченность. Как, впрочем, и в голосе Бэка.
Кори полагал, что они готовы к своему возможному провалу и аресту.
— Зачем им четыре машины? — спросил Бэк. — Дали бы радиограмму — и дело с концом.
Колонна машин между тем почти догнала их.
— Было бы лучше, если бы я рассказал вам о работах Хаузера, — сказал Гиллель, бросив на Кори взволнованный взгляд. — Вам придется провести оставшуюся жизнь на Бойконуре. Они никогда не поверят, что я ничего не сказал вам о секретах Хаузера.
— Возможно, — сказал Кори. — Их логика отличается от той, к которой привыкли мы с вами.
Колонна почти поравнялась с ними. С головной машины раздался воющий звук сирены. Устрашающим казалось мигание красного огонька на крыше этой машины. Сорсен прижался к правой обочине и остановился. Но колонна промчалась мимо, не сбавляя хода.
Несколько минут четверо ошеломленных мужчин сидели, приходя в себя.
— Я чуть не помер со страху, — сказал Сорсен, снова заводя машину и трогаясь в путь.
— Не каркай, — хрипло отозвался Бэк — Еще успеешь помереть.
— Какие-то важные персоны, — сказал Сорсен. — Может, даже их самый главный во всей зоне.
— Не называй это зоной. Тебя здесь за это повесят. Они не зона, они верят, что представляют независимое государство, подлинную Германию. А вот Западная Германия для них — Американская колония. Вы согласны, доктор? — ироническим тоном спросил Бэк, к которому уже вернулось прежнее самообладание.
— Хотел бы я, чтобы так оно и было, чтобы весь мир был американским, тогда бы нам нечего было бояться, что нас пристрелят на Восточно-Германском автобане, — сказал Сорсен.
И Сорсен с Бэком захохотали, как люди, чудом избежавшие неминуемого расстрела.
— Давайте приклеимся к этой кавалькаде, — предложил Сорсен. — Может, пограничники поверят, что мы сопровождаем их. Или как-нибудь еще проскочим под их прикрытием.
— Не выйдет. Даже если мы прицепимся к ним на буксире, нам не пересечь с ними границу, — обернулся Бэк к Кори. — Их замыкающая машина уйдет вправо, если вы идете правее их, и влево, если вы слева хотите обогнать их. Вас блокируют. Это похоже на танец. Вас как будто заранее подозревают в том, что вы знаете, в какой машине сидит кто-то из больших начальников. — Бэк улыбнулся, обнажив зубы, неровные и чем-то похожие на крошечные надгробные плиты, наудачу воткнутые в землю.
— В Праге все будет нормально, — сказал Сорсен, — но вы должны будете держать язык за зубами. Там сплошное доносительство. Сами чехи многого не решаются говорить вслух, даже у себя дома.
— Тень Сталина. Там все за всеми следят, но уже забыли, для чего. А нужна ли эта слежка? Возьмите любую шведскую, английскую или американскую газету и сразу узнаете, что делается в мире. Но они не пропускают в свою страну иностранных газет и журналов, кроме, конечно, некоторых русских, которых никто у них не читает. Так что старайтесь поменьше говорить.
— Личности там не нужны, индивидуальность не в чести.
Оба — Сорсен и Бэк — снова засмеялись, так, словно радовались неожиданной отсрочке смертного приговора. Они как будто уже приготовились к смерти, но она прошла мимо, и теперь они не могли сдержать своего ликования.
Впереди показался щит с надписью «Оттендорф Окрилла».
— Еще десять минут — и мы будем в Дрездене. Кажется, успеваем, — сказал Сорсен.
— Американцы бомбили Прагу. Они летели на Дрезден, увидели внизу реку и мосты и давай сбрасывать бомбы. Прага пострадала по недоразумению. Я был в Дрездене после налета. Шесть тысяч тяжелых бомбардировщиков! Семьдесят тысяч трупов осталось на Старой рыночной площади. Это все равно, что атомная бомба, только без радиации, — сказал Бэк.
Узкие дома тянулись рядами параллельно автобану.
— Лучше бы они построили автобан вокруг города, — сказал Сорсен, — а то ехать через Дрезден приходится очень долго. Полно светофоров, больше стоишь, чем едешь. Им нравится наблюдать за теми, кто едет через город. Ни дать ни взять — редиски! Снаружи красные, внутри белые. Нацисты, подкрашенные красной краской, эти саксонцы!
Чем ближе к городу, тем больше становились дома. Ряды недавно построенных жилых домов, похожих на казармы и ничем не отличающихся один от другого, тянулись на целые мили. В просветах между домами за деревянными оградами высились груды щебня и кирпичей.
— Вы только послушайте, как у них называются улицы: «Сквер Солидарности»! — сказал Сорсен. — «Улица Освобождения»! А вот улицы Семнадцатого июня у них нет. В тот день восточные немцы восстали против своего правительства. Это единственный случай, когда немцы показали свой характер. У них никогда не было настоящей революции. Чуть только им становится похуже да поголодней, как уже где-то в кулуарах сходятся какие-то люди и тайно решают избрать нового лидера. Победитель получает все.
— Гитлер, — не то подтвердил, не то спросил Бэк.
— Великий фюрер? Это была не революция Они любили его. Он сделал только одну ошибку, которой немцы не могут ему простить: проиграл войну.
Оба снова расхохотались.
— Вы знаете дрезденский девиз? «Дрезден живет и работает». Взгляните на эти груды кирпича и гравия. Весь город засыпан ими — сказал Сорсен.
Их «вольво» миновал руины какой-то церкви, перед которой стояла неповрежденная бронзовая статуя — монах с Библией в руке.
— Мартин Лютер, — сказал Бэк. — Он тоже начал войну, которая продлилась тридцать лет и коснулась всей Европы. И кто победил в этой войне? Все, кроме немцев.
Дома снова стали меньше, и вот уже «вольво» покатил по двухрядной дороге.
— Через час — граница. Или мы пересечем ее, или нет, — сказал Сорсен тоном фаталиста. — Восточные немцы не жалуют людей, выезжающих за их границу. Да вы сами в этом убедитесь.
Однообразные, гладкие поля, копны сена, тускло освещенные домики… Казалось, без конца будет одно и то же.
— Я не могу перестать думать, анализировать, сопоставлять, — неожиданно заговорил Гиллель.
— Анализировать — что? — спросил Кори.
— Мне не дает покоя одна математическая задача, которую я хотел бы вытеснить из своего сознания. Она возвращается снова и снова… Скажите мне, что означает обычно символ F?
— Силу, свободную энергию, фокусное расстояние, емкость — да мало ли что еще?
— В этой задаче F означает парциальный дифференциал второго порядка со специфической симметричной экспоненциальной функцией в значении, близком к нулю… — Гиллель сделал жест отчаяния. — Стоит мне закрыть глаза, и я ясно вижу эту формулу перед собой.
— Ничего не записывайте, — предостерег Гиллеля Кори. — Не записывайте, пока мы в Восточной части Европы.
— Это преследует меня и не дает мне покоя… Если F представляет магнетическую силу… между константой и F и взаимодействием…
Кори ощутил холодок в груди. Что если сознание Хаузера до сих пор все еще проявляется в попытках Гиллеля решить те задачи, передача решения которых на Запад опасаются русские? Что если Гиллель под влиянием одного из своих приступов депрессии упомянет или сошлется на нерешенные задачи Хаузера, и тогда выяснится, что секреты, которые при жизни хранил в своем сознании Хаузер, теперь хранятся в мозгу Гиллеля Мондоро?
— Не думайте об этой формуле, — твердо сказал Кори, — и никогда не упоминайте о подобных вещах, с кем бы вы ни говорили — даже со мной. Никогда!
Гиллель улыбнулся:
— Разве можно перестать думать?
— Если Васильев увидит, что перенесенная в чужой мозг память, содержащая знания, способствует продолжению конструктивной, творческой работы мозга нового хозяина, нам с вами уже никогда не вернуться домой.
— Не сомневаюсь, что такая идея может придти ему в голову, — лукаво блеснув глазами, сказал Гиллель. — Хаузер вывел свою формулу, он уничтожил все относящиеся к ней записи, сжег их. Я знаю об этом, я — Хаузер!
— Только никому не говорите этого!
Гиллель слегка насупился:
— Сперва вы пытаетесь побудить меня открывать вам, что было в сознании Хаузера, а теперь предостерегаете, чтобы я об этом не говорил и даже не думал. Я больше не верю вам.
Кори не нашелся, что ответить на это Гиллелю, но решил и впредь контролировать сознание Гиллеля.
— Если не будете верить мне, останетесь в одиночестве.
— Хаузер остался в одиночестве, — сказал Гиллель и отвернулся, глядя на дорогу, вдоль которой стояли разрушенные бомбежками дома, почерневшие стены и плакаты «Близко не подходить. Опасно!».
Тем временем они достигли границы.
Вдоль дороги — молоденькие пограничники, вооруженные автоматами. Колючая проволока в рост человека. Припаркованные авто мобили, словно брошенные владельцами. Казармы. Огромные плакаты с надписью «Германская Демократическая Республика борется за мир», а ниже — предупреждение «Будьте осторожны — высокое напряжение».
Еще один барьер. Солдаты с автоматами через плечо. Сверлящие взгляды. Напоминания: «Фотографировать запрещено». Шипы, воткнутые в землю на коротком расстоянии друг от друга и под небольшим углом, вынуждают автомобили передвигаться очень медленно и осторожно. Это препятствие напоминает слалом. Отдаленно, впрочем, потому что эти шипы сделаны из стали. «Скорость — пять километров в час». Ехать быстрее невозможно — автомобиль тогда окажется в ловушке.
Барьер открыт, и солдаты заглядывают внутрь «вольво». В лучах мощных прожекторов дорога впереди кажется белой как мел.