Первым влетает громадный сержант с черными от грязи или мазута руками, которые он выкидывает вперед, чтобы не врезаться мордой в стену. На поблекших от старости обоях остаются темные отпечатки его больших ладоней. Вторым вваливается подполковник — ушастый недомерок, страдающий, судя по походке, комплексом Наполеона. Уверен, что в детстве он болел энурезом и в пионерском лагере был посмешищем отряда. В милицию пошел, чтобы отомстить за те унижения.
— Кто такой? — наезжает на меня подполковник.
— Человек, который звучит гордо, — с издевкой отвечаю я.
— Сейчас ты у меня позвучишь! Почему дверь не открывал? Привлеку за сопротивление властям!
— Власти приходят с ордером прокурора.
— Молчать! Наручники надену! — брызгает слюной ушастый недомерок. — Страна, понимаешь, в опасности, а он!..
Хотел я ему кое-что сказать, но услышав про страну, заткнулся, задумался над вопросом: чем больше крыша съехала, тем выше звание, или сначала звание, а потом крыша?
Участковый проник в квартиру скромненько, я не сразу заметил его. На свое начальство он смотрел с такой же иронией, как и я.
— Кто еще здесь живет? — стараясь казаться грозным, спросил подполковник.
— Никого.
— Проверим.
Он ввалился в первую комнату, пустую, обошел ее по периметру. Во второй проделал то же самое. Войти в третью я ему не дал, стал перед дверью и произнес спокойно:
— Там женщина одевается.
— Проверим, — подполковник попытался отстранить меня.
Он оказался слабее, чем я ожидал. Да и зачем начальнику мышцы, ему нужна задница крепкая, чтобы высидел целый рабочий день в кабинете.
— Сержант, наручники! — взвизгнул райотделовский наполеон.
Сержант пожал широкими плечами и недоуменно посмотрел на участкового. Тот, наученный долгим общением со скандальными и сутяжными москвичами, на рожон лезть не стал, попросил громко:
— Дамочка, поторопитесь!
Вера постучала в дверь, давая понять, что одета. Я вошел первым и стал рядом с ней, потому что от «спасителя Отечества» можно было ожидать чего угодно. Вера была бледна, будто милиция застукала ее с поличным во время кражи. Мне захотелось защитить ее, спасти от мусоров и в то же время овладеть ею, страстно, напористо.
— Кто такая? — рявкнул ушастый недомерок.
— Гостья, — ответил я. — Прописана в Москве.
— Паспорт, — требует у нее подполковник.
— У меня нет с собой, — испуганно лепечет Вера. — Я же не знала. Он дома, можете проверить…
Подполковник замечает стоящий на полу у матраца черный телефонный аппарат образца шестидесятых годов, довольно хмыкает, берет трубку и набирает номер.
— Фамилия, имя, отчество? — спрашивает он у Веры.
— Полетаева Вера Ефимовна.
— Адрес?
— Бориса Галушкина, девять, комната семнадцать-тринадцать.
— Общежитие?
— Да.
— Совпадает. Можешь идти. — Он поворачивается ко мне. — Давай паспорт.
Я даю документ и начинаю одеваться на выход. Вера отходит к окну, открывает косметичку и пытается привести лицо в порядок. Краем глаза слежу за ней. Макияж — дело интимное, наблюдать за процессом позволяют близкому мужчине или тому, кого мужчиной не считают. Мусора явно не относятся к близким…
— Ага, не москвич! — радостно орет райотделовский Наполеон. — Понаезжали тут! Страна гибнет, а они шляются туда-сюда!
Он отдает мой паспорт участковому, смотрит на Веру, подыскивая, наверное, к чему бы придраться. Не найдя, к чему, бросает мне:
— Быстрей одевайся и вниз, в машину!
Они втроем выходят, вскоре я слышу, как вышибают дверь в квартиру напротив.
Вера докрашивает ресницы, прячет косметичку в сумку. Прижавшись грудью к моему плечу, говорит шепотом:
— Я так испугалась.
— Напрасно. Обычный милицейский беспредел. В провинции еще и не такое вытворяют, московские скромнее.
— Боже, как я хочу уехать из этой проклятой страны! — произносит Вера так отчаянно, что мне становится страшно за нее.
— А мне здесь нравится: не соскучишься.
Возле дома стоял микроавтобус, переделанный в милицейскую машину, с «обезьянником» в задней части и решетками на окнах. Возле него восемь жильцов нашего дома ждали следующей команды. Театральная режиссерша, женщина за сорок, расхаживала по двору и курила. На ней был коричневый балдахон с разрезами, который развевался на ходу, и чудилось, что режиссерша машет крыльями: то двумя, то тремя, то сразу полудюжиной. Она была спокойна, видимо, потому, что вчера уже прошла через подобное унижение.
Из-за машины выскочил старший сержант с такими же ухоженными усами, как у лейтенанта, который наведывался к нам неделю назад. Такое впечатление, что в мусора они пошли, чтобы никакая работа не мешала отращивать усы.
— Куда?! — преградил он дорогу нам с Верой. — В машину!
— Она москвичка, — сказал я, — ее отпустили.
Поморщив лоб, он бросил взгляд на дверь в подъезд, ожидая увидеть там начальство и узнать, как действовать. Не увидев никого, расправил усы побоевитее и решился:
— Пусть идет. А ты вернись!
— Вернусь, не боись. Мой паспорт у вашего наполеона.
Старший сержант улыбнулся. Видимо, о мании величия начальника знали все подчиненные.
Мы прошли с Верой метров десять. Со мной редко бывает, чтобы влюбился так просто и так глубоко. И чтобы так сильно боялся потерять. Я не хотел отпускать ее, но и везти в мусорятник — тоже. Произошел редкий в моей жизни случай, когда не знал, что делать. Любовь наехала неожиданно, я не успел подготовиться к обороне, а теперь уже и не хотел защищаться.
— Тебя надолго заберут? — спросила Вера с сочувствием.
— Часа два подержат, соберут дань и отпустят.
— Значит, вечером будешь свободен?
— Не сразу. Надо будет шефа отвезти в ресторан, тот самый, где мы были вчера. В половине седьмого у него там встреча. Потом отвезу его домой. Часам к одиннадцати освобожусь.
— Поздно, я уже буду в церкви.
— В какой? Я встречу после службы.
— Еще не знаю. с подружками договорилась, что позвоню, вчера надо было… Давай завтра встретимся. Ты же выходной? — губы ее сложились в улыбку, но глаза прятала, потому что из них, как из мигающих прожекторов, выстреливались нехорошие, злые лучи: так относятся к липкому, нудному любовнику, которого не на кого променять и терпеть надоело.
— Да, — ответил я, тоже потупив глаза.
— Я позвоню, — она легонько губами коснулась моей щеки, кончиками пальцев как бы промокнула след от губной помады, резко развернулась и торопливо застучала каблучками вниз по переулку, ни разу не оглянувшись. Если бы оглянулась, то услышала бы номер моего телефона, который она не знает.
Я вернулся к ребятам из нашей фирмы. Они были с большого бодуна, кубометрами выдыхали перегар. Грузчик Женя трясущейся рукой потер красный нос и спросил у меня:
— Шефу позвонил?
— Не успел. Поеду к нему, когда отпустят.
— Не будет нам житья в этом доме, — сделал грустный вывод грузчик. — Повадились мусора, теперь не отстанут, пока не перебьешь их. А попробуй тронь! Это тебе не воры в законе, а узаконенные воры.
Раньше я считал Женю глуповатым малым. Теперь не удивлюсь, если окажется, что образование у него не хуже моего. В России такие варианты не редкость.
Чуть в стороне от нас стоял белобрысый паренек, чем-то напоминающий мне киллера-неудачника, которого я ранил. Была в нем зажатость, будто живот прихватил, а никак не найдет туалет.
— Тоже наш? — спросил я грузчика, кивнув на белобрысого.
— Нет, из банды, следователь.
Я подошел к следователю, спросил:
— Что, стыдно невинных людей забирать, не привык еще?
— Кто-то же должен, — ответил он с вызовом.
— Кто-то должен бандитов ловить, а не взятки собирать с невиновных, — усмехнулся я ему в лицо. — Учись, сынок, наглей, а то не станешь начальником!
Он ничего не ответил, отошел в сторону, чтобы его не было видно из окон фирмы, расположенной в соседнем доме. Почти все служащие фирмы стояли у окон, пялились на нас и, наверное, пытались угадать, кто мы — явка наркоманов или подпольный бордель. Склонились, видимо, к последнему, потому что из подъезда участковый и старшина вытащили непричесанную и небрежно одетую девушку. Она плакала и долдонила:
— Грех, грех, грех!.. Сегодня Великая суббота!.. Грех!..
— Все в машину! — рявкнул подполковник.
Мне досталось место в обезьяннике. Пришлось стоять полусогнутым между двумя сидящими. Рядом со мной точно в такой же позе ехал Женя-грузчик. Если кто-нибудь из нас шевелился, то делал больно соседям. Матюки не смолкали, потому что машина ехала лихо.
Высадили нас во дворе отделения милиции, где около ворот стоял большой кузов для мусора. Если милиционеры поставили его сами, то не лишены юмора, не совсем пропащие.
— Всех в ленинскую комнату, — приказал подполковник.
Комната, действительно, была ленинская: с портретом вождя мирового бандитизма и лозунгами времен строительства социализма, смести с них пыль — и середина восьмидесятых, а не девяностых. Такое впечатление, что коммунисты уже выиграли президентские выборы и начали репетировать девяносто седьмой год. Я по старой памяти занял место в последнем ряду и приготовился кемарить под бормотание номенклатурщика.
Участковый ушел и вскоре вернулся с пачкой бланков протоколов и тем самым лейтенантом с идеально горизонтальными усами. Сев за застеленный красной скатертью стол, лейтенант наклонился очень низко. У меня сложилось впечатление, что он с помощью усов проверяет ровность стола. Проверка удовлетворила его, поэтому он взял из пачки бланк и принялся заполнять. Участковый кивком позвал меня за собой и вышел из ленинской комнаты.
В конце коридора, у окна, стоял подполковник и распекал белобрысого следователя. Наверное, объяснял, что чистоплюям и не хапугам нет места в доблестных рядах милиции. Следак что-то пробурчал и прошлепал мимо меня набыченный.
— Мне сказали, что ты шофер хозяина дома, — произнес подполковник.
— Да.