— Гляди-ка, — произнесла женщина басом. — Молодежь явилась не запылилась.
Из-за спины женщины выглянуло низкое и широкое в плечах существо ростом с Люську, но пожилое.
— Давно пора, — сказало существо. — Нам нужна свежая кровь.
Существо было облачено в черные брюки и черный фрак — наверное, так одевались могильщики и гробовщики.
Оно вынуло руку из-за спины. В руке был черный, блестящий, правда, погнутый цилиндр. Существо надело цилиндр, видно рассчитывая, что станет выше ростом.
— Подходите, не стесняйтесь, — сказала толстуха. — Чего уж, мы с вами одна семья.
— Это Люська Тихонова, — сообщил Пыркин, не скрывая радости. — Представляешь, соседка по дому. Надо же, такое совпадение.
— У тебя все время совпадения, — проворчало существо в цилиндре. — Мне приятно встретиться с новыми добровольцами. Как тебя зовут, корнет?
Человек глядел на Егора стеклянными бешеными глазами. И хоть был на голову ниже его, показался Егору высоким и имеющим право приказывать.
— Егор!
— Фамилия, спрашиваю!
— Чехонин.
— Неправильно! Еще раз!
— Егор Чехонин. Георгий Артурович Чехонин.
— Из дворян?
— Кончай, Партизан, дети проголодались с дороги. — Толстая женщина отодвинула его, зазвенели браслеты. — Сейчас чай будем пить. Вениамин, — обернулась она к Пыркину. — Вы не возьмете на себя эту задачу?
— С удовольствием, Марфута, — ответил Пыркин. И уничижительное имя прозвучало в его устах уважительно, почти подобострастно.
— А ты выпить принес? — спросила Марфута.
— В некотором смысле одна сохранилась.
Пыркин вытащил из-за пазухи последнюю бутылку водки.
— Пришлось от нелюдей отбиваться. Жулик спас.
— Да, — произнес Партизан. Непонятно было — с маленькой буквы его произносить или с большой. — Теряем людей. Ты за Жуликом получше смотри, сведут его у тебя.
— Ты точно знаешь? — спросил Пыркин.
— Сейчас только что проезжал самокатчик из дворца, — сказала Марфута. — Узнавал, не держим ли мы животных. Я спросила, каких животных он имеет в виду. Есть указание, говорит, привезти на Киевский собаку. Очень они ее там хотят испытать. Сюда, говорят, только люди попадают. А животные не попадают.
Жулик словно почувствовал, что речь идет о нем, подбежал к Пыркину и улегся у него в ногах.
— Не попадают, не попадают, — проворчал Пыркин. — Неужели хуже людей? Неужели у него тоже не бывает чувства полной безысходности, когда тебя никто не любит и все хотят на живодерню отдать?
Пыркин пошел в дом, а Жулик затрусил за ним, что вызвало реплику Партизана:
— Собакам не место в доме.
— Помолчал бы! — огрызнулся Пыркин.
— Пока что я руковожу нашим небольшим коллективом, — сказал Партизан.
Егор спросил Люську:
— Ты есть хочешь?
Спросил, потому что вспомнил, как сам он был голоден совсем недавно, новогодней ночью.
— Не знаю, — ответила Люська. — Погляди.
Между бытовкой и рекой на площадке грудой лежали цилиндры, шляпы, фуражки, каски и кепки.
Марфута перехватила взгляд Люськи и ответила за Егора:
— Это Партизан собирает. Ему все носят. Он по размеру ищет и по форме. У него голова как груша.
И Марфута засмеялась, оставив Егора в недоумении, шутит она или нет.
— А почему он Партизан? — спросила Люська.
— Пускай сам скажет.
— Пожалуйста, я готов, — ответил Партизан. Он уселся на стул с рваным мягким сиденьем, что стоял, прислоненный спинкой к голубой стенке бытовки.
Изнутри зазвенело.
— Пыркин опять чашку разбил. На него не напасешься, — сказала Марфута. — У него руки дрожат от алкоголизма. Алкоголизма не осталось, а руки дрожат.
— А ты бутылку в холодильник поставила? — спросил Партизан.
— Поставила, поставила, рассказывай, дети ждут.
У Егора возникали все новые и новые вопросы. Страха не было — попал в незнакомую взрослую компанию, как в гости. Страх рождается от одиночества или непонятной угрозы. А здесь все было мирно, даже безмятежно.
Конечно, эта безмятежность была ненастоящей, но лучше она, чем велосипедисты.
— Моя биография укладывается в пять строк, — сказал Партизан. — Я был поручиком Ингерманландского полка. Слыхали о таком? Не слыхали, не важно. Теперь мало кто помнит. А у нашего полка была славная история. Во время Первой мировой войны.
— Партизан, не надо подробностей. Подробности, дай бог, потом расскажешь. Ты суть дела.
— Марфута. Я могу и замолчать. Если ты все знаешь лучше меня.
Личико Партизана густо покраснело. И это было особенно странно, потому что у всех здесь, то ли от малокровия, то ли от освещения, лица казались серовато-тусклыми. А глаза блестели, как у больных.
— Говори, говори. — Марфута пошла, тяжело ступая, в бытовку, и от ее шагов домик задрожал.
— Во время Гражданской войны, — произнес Партизан, — мое подразделение действовало в тылу у красных частей. Меня боялся сам Троцкий. Белые партизаны поручика Веснина! Мы пленных не брали! Славное время, залетная песнь! А потом меня схватили. Повязали. Затащили в подвал. И я попал в лапы к совдеповскому профессору, который научился уменьшать людей. Вы поверите, что до плена во мне было две сажени роста? Я ведь Гейдельберг кончал! Этот Фридрих Иванович Мольтке производил опыты над пленными. За три недели он уменьшил меня вдвое.
— Но зачем? — удивился Егор.
— Троцкий приказал сделать специальную команду разведчиков, шпионов, которые не занимают много места и могут быть переправлены за границу в дамских ридикюлях. Разведчиков, которые могут протиснуться в щель под дверью! Они хотели заполнить Европу неуловимыми шпионами. И я стал лабораторной мышкой…
— Чай готов! — закричала изнутри Марфута.
— Идем! — откликнулся Партизан.
Он замер и стал присматриваться к дальнему берегу реки, где, словно гигантская банка из-под шпрот, возвышался стадион. Что-то блеснуло у самой воды.
— Марфута, — позвал Партизан, — высматривают. От стадиона.
— Этого следовало ожидать, — откликнулась изнутри бытовки Марфута.
Но вышла не она, а Пыркин. Он тоже посмотрел на тот берег. Если приглядеться, можно было различить махонькие человеческие фигурки, сидящие у воды.
— И как они только узнают! — воскликнул партизан Веснин, приложив ладонь козырьком ко лбу. — Неужели правда, что нелюди им докладывают?
— Как они доложат? — крикнула из домика Марфута. — Если у них ртов нема.
Марфута говорила мягко, как говорят на юге, порой неправильно ставила ударения.
— Бог с ними, спрячем детишек, — сказал Пыркин.
— А что случилось? Кто они? — спросил Егор.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила Марфута.
— Не все сразу, — поддержал ее Партизан, поднимаясь. Он взял стул с собой, прижал к груди и понес в бытовку. Стул был с него размером. Несчастный человек, если он говорит правду. Он был в две сажени ростом, а стал почти карликом.
Внутри был стол, покрытый клеенкой. На нем стояло четыре чашки и стакан с отбитым краем. Посреди стола возвышался сверкающий начищенный чайник, на блюдечках лежали сухарики и печенье.
Марфута уселась во главе стола.
Партизан поставил свой стул, прыгнул на него с ногами и сел на корточки. Привычно, видно, каждый день так садился.
— Сначала по маленькой? — спросил Пыркин. — С приездом.
— Мне в чашку, — сказала Марфута, будто был какой-то выбор.
— Я сегодня не пью, — сказал Партизан.
Пыркин налил себе и Марфуте. Егор вспомнил, как Пыркин пил водку там, возле метро. И жаловался, что водка на него не действует.
Марфута стала разливать из чайника воду по чашкам. Вода была совершенно чистая, бесцветная. Вода из-под крана, и все тут.
— У нас плохо с огнем, — сказала Марфута гостям. — Огонь здесь горит плохо, да и мало горючих материалов. Так что чай пьем негорячий. Вы уж не обижайтесь. Вода зато у нас хорошая, родниковая, из Москвы-реки. Промышленности нет, загрязнения никакого. Пейте, не бойтесь.
Егор отхлебнул из чашки. В ней была холодная вода.
— Берите печенье, дети, — сказала Марфута. — Печенье хорошее, фабрики «Большевичка». Сама из фирменного киоска брала.
— Это не чай, — сказала Люська. — А чаю нет?
— Другого для тебя не приготовили, — проворчал Пыркин. — Что сами пьем, то и тебе предлагаем. А если водки хочешь, прошу — пожалуйста, присоединяйся.
— Я не пью и тебе не советую, — сказала Люська. — Известно, чем это кончается.
— Пей не пей — конец один, — ответил Пыркин и поднес стакан к губам. Затем запрокинул голову и плеснул в открытый рот.
— Ну, с богом, — сказала Марфута. И тоже стала пить. Но маленькими глоточками, морщась, фыркая и наслаждаясь вкусом водки.
— Не бойся, — сказал Партизан. — Опьянения не наступит. Проверено.
— Знаю, — сказал Егор.
— А зачем пить тогда? — спросила Люська.
— А затем, чтобы вкус ощутить, — сказал Партизан. — Можно, я вам свою историю доскажу?
— Конечно, — сказал Егор.
— Мне удалось убежать от Фридриха Мольтке. И случилось это под новый, 1920 год. Я мчался как зверушка. Ведь я привык большим быть, а меня уже вдвое успели уменьшить. И стали меня настигать! И деваться некуда. Но лучше смерть, чем судьба в руках большевиков. «Нет! — закричал я себе. — Я хочу умереть!» Но пробило двенадцать часов, и я оказался здесь. И было это более семидесяти лет назад.
Партизан отхлебнул воды из чашки, стал хрустеть сухариком, потом кинул сухарик на пол, спрыгнул со стула и, рыдая, пошел наружу.
— Что с ним? — спросила Люська.
— Трагедия у него, — ответил Пыркин серьезно. — Он там полюбил одну девушку. Великую княжну Евдокию.
— Семнадцати лет, — вставила Марфута.
— Семнадцати лет. Она тоже была в лапах этого Фридриха. Но ею занимались раньше. И когда он увидел ее в день побега, пробравшись с риском для жизни в женское отделение, он увидел существо ростом с кошку. Это была его возлюбленная. До сих пор он не может пережить.
— Любовь, — объяснила Марфута, — не терпит компромиссов.