Санька чуть не матюгнулся вслух на Андрея. Оказывается, вхождение в десятку лучших оборачивалось двухмесячной барщиной на дядю Буйноса. Дорога к славе и известности шла через шестьдесят суток рабства. Он представил, с каким бешеным потовыжимательным графиком повезут их по стране, но Нина оборвала его мысли.
— Впрочем, если дела у нас пойдут так и дальше, то ваша группа, как минимум, попадет в десятку, — печально сказала она.
— Почему? — не понял Санька ее грусть.
— Сегодня вечером еще две группы и один певец заявили об отказе от участия в конкурсе.
— А чем они это… ну, обосновывали?
— Ничем. Просто позвонили в оргкомитет и сообщили, что уезжают утренним поездом.
— Две группы — это те, что в одном номере с кавказцем жили? С этим… Джиоевым? — еле вспомнил он фамилию.
— Нет, — вздохнула она, — это уже другие две группы. Из нижней части списка. Последними записались, первыми уехали.
Скомканная обертка мороженого — все, что осталось от сладкого сгустка сливок и сахара — полетела в урну.
И как только она исчезла, Нина неожиданно сказала что-то не своим, более тонким голоском, и он недоуменно посмотрел на нее. Посмотрел — и чуть не вздрогнул.
Из-за Нины выехала на роликах утренняя знакомая Маша. Это она что-то произнесла на ходу.
— Здравствуй, — невпопад брякнул он, получил в ответ обиженный взгляд и, глядя на удаляющиеся загорелые плечи Маши, вынужден был спросить Нину: — Она говорила что-нибудь?
— Я вижу, ты время зря не теряешь, — снисходительно ответила она. — Она сказала: «Спасибо за знакомство».
— Какое знакомство?
— Откуда мне знать?
— Странный у вас город, — не сдержался Санька.
— Почему?
— По всей стране торговцы вытеснили всех, кого только можно, с самых бойких мест, а у вас во-он какой кусок набережной им не сдается.
— Не сдается?
— Ну, там, где клуб роллеров, — лыжными движениями ног по горячему асфальту изобразил он подобие коньков.
— А-а, ты про это!.. Так это просто объясняется. У кого-то из роллеров, что там гоняют, папа — мэр города. Подписал постановление, и тот кусок набережной отдали клубу роллеров.
— Надо же! — сокрушенно произнес Санька. — Я и не думал, что все так просто!
— Мой автобус? — сменив вялый тон на радостный, объявила Нина.
Санька повернул голову туда, куда с просветлевшим лицом вглядывалась девушка, и только теперь понял, что в этом месте над набережной на асфальтовом пятачке парковались пригородные автобусы.
Минут через десять оранжевый уродец, дребезжащий всем стальным, что только могло на нем дребезжать, увез Нину и еще сотню пассажиров.
Переулок уже давно проглотил автобус, а Санька все стоял и не мог понять, отчего под сердцем неудобно, иголкой, стоит тревога. Он вроде бы все предусмотрел, все продумал. От отъезда до снятия дома в Перевальном. Но иголка все колола и колола. Значит, уже пятеро из двадцати семи покинули конкурс. Последних трех Санька не знал, а те, что жили в одном номере с Джиоевым, по отзывам музыкантов, репетировавших сегодня во дворце культуры, как минимум попадали в призовую тройку. Только эти две группы работали в роковой стилистике, и хотя русский рок — это скорее тексты, чем музыка, их заумные песни вполне могли тронуть жюри, половина членов которого гордо причисляла себя к рок-, а не поп-музыкантам.
И еще внутри тревоги жили слова роллерши Маши. «Спасибо за знакомство». За какое знакомство? С ним? Но почему — спасибо? И отчего этот ироничный тон? У девушек ирония всегда появляется после обиды. Она может и не признаться, что после обиды, но себя-то не обманешь.
Санька сбежал по ступенькам к набережной. Загорелые плечи Маши медленно плыли в подсиненном сумерками воздухе, а ботинки с коньками-шайбами, некрасивые, совсем не подходящие для женских ножек сооружения, больше похожие на валенки, чем на ботинки, одновременно плыли по асфальту, выписывая слалом вокруг кирпичей. Время вернулось назад. Именно в такую минуту — едущей вдоль линии красных кирпичей — впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.
Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
— Ты звала меня? — спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
— Ничего подобного.
Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
— Это он? — внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
— А кто же еще?! — с вызовом ответила она.
— За что?
— Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
— Правда?
— Раз в моих коньках катался, то и…
— Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
— В обед.
— А вы что, весь день катаетесь?
— Сегодня не жарко, — отпарировала она.
Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
— Значит, он, гад, тебя ударил? — с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
— А что, незаметно?
— Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
— Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
— Где мне его найти? — вопросом выстрелил Санька.
— Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
— Так ты знаешь, где он живет?
— Ничего я не знаю.
— Нет, знаешь! — впился он в нее взглядом.
Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками.
— Так где он живет?
— Я правда не знаю… Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил… Я не говорила, а он все понял… Я, говорит, Ковбою сам все скажу…
— Где этот пацан? — встрепенулся Санька.
Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
— Вон. Купается, — кивнула на берег Маша. — Только про меня ничего не говори. Ладно?
КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ
Летом на юге два хозяина: днем — солнце, ночью — комары.
Ночью сон приходил трудно. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.
Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке.
Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.
На улице его, уже одетого, встретили жужжащие братья погибших в номере и закружили над Санькой с яростью истребителей, которым приказали или умереть, или отомстить за своих. Он протащил их за собой шлейфом через ночной, постанывающий в снах Приморск, на виду у комаров перелез через забор, постоял у приоткрытого окна одноэтажного частного дома, дал себя все-таки разок укусить и только после этого перебрался через подоконник.
Комната была по-южному маленькой. Дома Приморска словно бы специально строили с такими крохотными комнатками, чтобы жители как можно сильнее страдали от духоты. Это неплохо согласовывалось с чисто русским умением страдать.
Тощий пацан спал на узкой кровати с панцирной сеткой. Никелированные дуги блестели, будто запотевшие. На стуле у ног пацана лежал джинсовый комок: штаны, безрукавка, бейсболка. Под стулом, словно под крышей, прятались от комаров пудовые ботинки с колесиками.
Санька взял со стула бейсболку, повернул ее козырьком к лунному свету и прочел то, что и ожидал прочесть: «Dallas». Смахнув на пол остальную джинсовую свалку, он сел на стул и посмотрел влево.
Глаза уже привыкли к полумраку, разбавленному слабым лунным светом, и рассмотрели плотно прикрытую дверь, двухстворчатый шкаф в углу, музыкальный центр на столике, горку кассет и дисков. На стене над кроватью ковром висели плакаты и фотографии. Артисты, спортсмены, музыканты, машины, мотоциклы. Ночью они смотрелись единой абстрактной картиной. До такого сюжета еще не додумался никто на земле.
Плечо пацана под Санькиными пальцами оказалось липким, будто закатанным клеем. Он толкнул его разок, послушал тишину и снова толкнул. Возникло ощущение, что он пытался разбудить не пацана, а тишину.
Получилось. Тишина вздохнула, скрипнула ржавыми петлями и рывком села на койке.
— Не дрыгайся, — безразличным голосом посоветовал Санька. — Под окном — мои люди.
— Ты… ты… кто… ты?
У парня был чудный запах изо рта. Как только он появился, перестали жужжать комары.
— Портвейн, что ли, любишь? — спросил Санька.
— Я-а…ты-ы…
— Мы-ы, — перекривил Санька. — Все, приехали, Ковбой. Узнал меня?
— Не-а.
Зажигать свет не хотелось. Голый роллер мог сигануть в окно, не поверив его легенде о засаде во дворе.
— Не прикидывайся шлангом, — уверенно сказал Санька. — Еще как узнал. Или забыл, как от меня драпал? Забыл, как в том доме растворился-то?