— В как…ком?
— Так ты еще и заика!
— Нет. Я не заика.
— А что ж ты, когда бежал, не сказал, что в том доме сожитель твоей мамаши живет, а?
— Ты… это…
— Да прямо на первом этаже. Да прямо напротив двери подъезда.
— Я… это…
— Симпатичный мужик. А чего он все время жует?
Ковбой замер. Возможно, он никогда не замечал, что мужик, к которому сейчас ушла жить его мать, без остановки жует, и теперь пытался запомнить это. Мужика он не любил, но до сих пор не мог понять за что. Теперь у этого чувства появилось что-то существенное.
— Короче, расскажи, кто тебя заставил почтальоном работать, — уже настоятельнее предложил Санька.
— Как…ким по… почтальоном? Я того… не это…
— А записки кто развозил? Тетя Мотя с пулеметом?
— А-а-ых? — ну что-то уж совсем нерусское вскрикнул Ковбой, ногами сбил Саньку со стула и кинулся к окну.
Его ловкости позавидовал бы классный каскадер. Видимо, тренировки на роликах дают еще кое-что, кроме синяков и ушибов. Бледное, облитое лунным светом тело парня беззвучно, будто это уже и не парень был, а прозрачный фантом, взлетело на подоконник и так же беззвучно кануло в ночь.
«Трава!» — еще на полу вспомнил Санька, что под окном нет ни асфальта, ни камней, и, не став тратить время на прыжки на подоконник, с корточек бросил себя на улицу. Еще в детдоме на уроках физкультуры они так пацанами перелетали через «козла». Пятерку ставили только если после перелета получался кувырок. Но там пацанячьи спины встречал хоть и жестковатый, но все-таки мат. Здесь встретила земля. На ней были камни.
Спина недовольно заныла, и он прижал ладони к пояснице. Спина просила отдыха, но длинное бледное пятно, мелькнувшее за угол дома, заставило Саньку забыть о ней. Оторвав ладони от поясницы, он ринулся за Ковбоем.
Этой ночью он был хозяином положения. Ковбой лишился своего главного преимущества — коньков, Санька получил возможного помощника— кроссовки. Их подошвы пружинили в строгом соответствии с обещаниями рекламы. Если бы хозяева «Nike» увидели его бег этой ночью по узким переулкам, они бы сделали из него лучший в мире рекламный ролик кроссовок.
Местные собаки, оборвав свои голодные сны, задыхались в лае. Их было так много, что на секунду у Саньки даже возникло ощущение, что большая часть собак мира собрана за заборами Приморска. А может, и не большая, но что самая злая — это точно. Ковбой ни разу не попытался перемахнуть встреченные на пути заборы. Он бежал строго по проулкам, сворачивая то влево, то вправо, и Санька с удовольствием видел, что преследуемый с каждой минутой все заметнее устает.
— Ы-ой! — ну уж на совсем неизвестном языке вскрикнул Ковбой, прохромал и обреченно сел на пригорок.
— Ду… думаешь легко… бо… босиком бегать? — усмиряя одышку, спросил его подошедший Санька.
— Я-a пятку про-опорол, — заныл Ковбой.
Повернутая в сторону Саньки черная подошва на глазах становилась еще чернее. Ковбой держал ее демонстративно, будто одним этим хотел укорить ночного гостя.
— Дай сюда, — потребовал Санька, хотя и сам не знал, что же ему нужно давать.
Подойдя, он схватился за лодыжку пораненой ноги, высмотрел в черном, заливающем черное, нечто еще более черное и двумя пальцами рванул его к себе.
— У-й-е-о-о! — взвыл Ковбой. — Что же ты, падла?!
— Осколок. От бутылки. Между прочим, портвейн. Ты любишь портвейн?
— Как я теперь… на роликах?
— Нашел о чем горевать! У вас водяные колонки есть?
— Е-эсть, — простонал Ковбой.
— А вода в них есть?
— Е-эсть… Но-очью есть. Днем нету…
— Показывай ближайшую…
Взвалив Ковбоя на плечо, Санька проволок его по переулку, свернул за угол и сам по неожиданно ударившей по лицу сырости определил колонку.
— Ну и грязь тут! Она, что, не закрывается?
— Я ж сказал, днем воды нету, — напомнил Ковбой. — К полуночи течь начинает. Все бросаются огороды поливать. Шланги цепляют. То один, то другой. По очереди. Кто-то ведрами носит. Вокруг много разливают. Это ничего. К утру просохнет.
— Мужики, щас моя очередь, — заставила тьма вздрогнуть Саньку.
Из тьмы вырисовался силуэт с огромным колесом на плече. Мужик с грохотом сбросил его на землю, и колесо, распавшись, превратилось в шланг. Длинный-длинный, в кольцо свернутый шланг.
— Мы быстро, — опередил его Санька. — Рану промоем и все.
— Ну, давайте. — Отвернулся мужик.
Ковбой послушно подставил ногу под воду. Даже глубокой ночью она все еще была теплой. Держась рукой за шею Саньки, он промыл раненую ступню, той же ладонью, складывая ее корабликом, попил воды и почувствовал, что он уже не сможет просить помощи у мужика, мрачно курящего рядом со своим драгоценным шлангом. А в мгновение, когда тот выплыл из тьмы, сердце забилось в надежде, что плен закончен, что он сейчас взмолится, прося защиты от незнакомца. Но прошло уже не меньше пяти минут, а шея парня, за которую он цепко держался, казалась уже роднее и ближе мужика.
— Иди, поливай, — строго приказал он хозяину шланга, а Саньке пояснил: — Пошли туда. Срежем к моему дому…
Окно больше не понадобилось. Они вошли в дом, как и положено, через двери. Точнее, Санька шел, а Ковбой по-кенгуриному прыгал. На одной ножке.
— Мамаши дома нету, — щелкнул он выключателем.
Рука Ковбоя соскользнула с Санькиной шеи.
— Я оденусь, — держась рукой за стену, попрыгал в сторону своей комнаты Ковбой.
По пути он задержался у шкафчика, висящего над ободранным ржавым рукомойником, покопался в его внутренностях и радостно сообщил о находке:
— Йод!.. Хоть одно хорошо.
— Тебя как звать? — глядя на его цыплячью шею, спросил Санька.
— Ковбой.
— Это кличка. А имя?
— Саша.
— Тезка, значит…
— Какой тезка?
Видимо, Ковбой знал не все слова на земле.
— Вернемся к нашим баранам, — вздохнул Санька и сел на единственный стульчик в комнате. — Кто тебя заставил передать нам записку?
— Меня нельзя заставить.
Он произнес эти слова с недюжинным напором. Йод короткими тупыми толчками выливался из флакона на пятку Ковбоя, смешивался в непередаваемый цвет с никак не останавливающейся кровью, а он смотрел на Саньку, не дрогнув ни единым мускулом своего загорелого лица.
На красном дощатом полу все шире и шире растекалось коричневое пятно.
— Подними ступню выше уровня головы, — посоветовал Санька.
— Это как?
— Ляг на спину и подними. Чего тут сложного?
— A-а, ну да!
Пустой флакон улетел в окно. Ковбой допрыгал на одной ноге до своей кровати, упал спиной на измятую простыню и попросил:
— Не зажигай свет. Надоело.
Санька не стал отвечать. Хозяином дома все-таки был Ковбой. Из самой большой комнаты, залитой светом, он и так хорошо видел лежащего на кровати пацана.
— И все-таки… Кто за нами охотится?
— Я не знаю, — простонал Ковбой.
— Честно?
— Как перед Богом!
— А откуда записка?
— Меня пацан один попросил. Четыреста баксов за работу дал. Прикинь, а? Где я еще такие «бабки» срублю? Я, может, всю жизнь про музыкальный центр мечтал! И чтоб не «балалайка» какая, а «Пионер» или там «Кенвуд»!
— А я не верю, — иронично произнес Санька.
— Чего не веришь? Вон, стоит центр! Я уже купил! «Пионер»! Си-ди-плеер на три диска! Отпад, а не центр!
— Не верю, что за такую чепуху, как одна записка, — четыреста долларов!
— Ха-а! Одна! — ответил с такой же иронией Ковбой. — А двадцать с лишком не хотел?!
— Сколько-сколько?
— Сколько слышал! Два дня пахал, как проклятый!
— Что, всем участникам конкурса?
— Какого конкурса?
Только после этого вопроса, заданного с глупой рожей, Ковбой перестал восприниматься Санькой как обманщик. Музыкальный центр и вправду стоял в его комнате и молча слушал диалог. Вещи не лгут. Вещи — не люди.
— Так ты не читал записки? — проверяя догадку, спросил Санька.
— Нет.
— А чего ж тогда убегал?
— Мне так сказали.
— Кто?
— Пацан один. Я его не знаю. Он пострижен так… ну, по-модному, под «быка». Мамаша говорила, что раньше такую причу «боксом» звали. В пятидесятые. Она тогда еще пацанкой была…
— Как он был одет? — спросил Санька и почему-то подумал, что сейчас услышит про серую майку.
— По-разному…
— Что значит, по-разному?
— Ну, утром один прикид, вечером — другой. Я — не баба, чтоб тряпки запоминать…
— Майку он надевал? — уже начинал нервничать Санька.
— Не помню. Может, и надевал. Мне-то что?
— Что ж ты, всех, кому записки вручал, знал в лицо?
Ковбой хмыкнул, потрогал пальцами пятку и радостно объявил:
— Подсохла, зараза!
— Так что, знал?
— Никого я не знал. И тебя, между прочим, тоже!
— А как же?..
— Он меня приводил к тому, кому это… ну, вручить надо. Показывал, давал бумажку и говорил, кого спросить. Вас так много было, что я щас почти никого не помню. Даже по названиям. Вот вас только помню: «Мышьяк». Смешной лейбл!
— Чего ж смешного?
— Ну, прикольное. С мышами.
— Ты в каком классе-то учишься?
— A-а, бросил…
Лицо Ковбоя стало кислым. Видимо, он относился к числу людей, которые считают учебу в школе садистским приложением к детству.
— Бросил-то давно?
— В восьмом классе.
— И что теперь?
— А ничего! Тусуюсь помаленьку. Там деньжат срублю, там… А чо напрягаться? Кому щас инженеры нужны? Вон, все наши инженеры на набережной стоят, шашлыками торгуют.
— Значит, химию ты плохо учил, — сказал себе Санька.
— Чего?
— Это я так, про мышьяк…
— A-а, ну да — мышьяк. А еще я запомнил «Молчать» и Жозефина. Эта Жозефина такая белобрысая. Я ей эту ксиву в руки сунул, а она расплылась в улыбке, как блин на сковородке, и заворковала: «Болшой спасибо! Болшой спасибо! Какой харо-ши город Приморск!» Дура набитая. Барби ходячая. Нерусская какая-то крыса!
— А Джиоеву ты бумажку давал? — вспомнил Санька еще одну строку из списка.