— Падай, — негромко предложила голова, и Санька, повинуясь руке-кувалде телохранителя, сел на уголок стула с высокой и тоже резной спинкой.
Наверное, сейчас он сидел на паре тысяч долларов. Такие стулья да еще с такой переливающейся обивкой меньше не стоили. Изношенные кроссовки своими пыльными подошвами давили на ковер, стоимостью в десять тысяч долларов, а рука лежала на столе, тянущем, как минимум, на семь-восемь «штук», и сам воздух кабинета почудился Саньке настолько дорогим, что он даже перестал дышать. Как будто в конце разговора ему предложили бы счет за использованный воздух.
— Ты извини меня, пацан, — уже чуть громче, уже чуть злее произнесла голова, — но у меня сутки расписаны по секундам. На год вперед. Как у папы-президента. И если б не генерал, я б с тобой ни минуты не бухтел. Врубился?
— Да.
После ответа ноздри жадно впились в сухой воздух кабинета и стали наверстывать упущенное. В голове сразу опустело, будто ноздри дышали не воздухом кабинета, а тем, что остался в голове.
— Что ты хотел от меня?
Генерал — это, видимо, начальник городского УВД. Отец Нины по телефону сказал, что все согласовано, и объяснил, к какому дому на окраине Приморска нужно подъехать. О генерале он не говорил, и только теперь по уровню допуска Санька догадался, что местное милицейское начальство слишком обеспокоено покушением на Буйноса.
— Вы знаете о том, что… — начал Санька.
— Знаю. Тебе, что, показать того, кто срубил Буйноса?
Саньке стало жарко. Наверное, он покраснел, и ему сразу захотелось уйти из кабинета, чтобы никогда больше не видеть ребенка с изможденным лицом.
— У меня, пацан, десять «ходок», — грустно сказал Букаха. — С последней я вернулся четыре года назад. Я навел порядок в городе и, если хочешь знать, мне самому интересно, какая падла решила пошустрить на моей территории. Врубился?
— Да.
— Еще вопросы есть?
— Есть. Много ли врагов у Буйноса среди местных?
Санькиному лицу стало чуть прохладнее. В голос вернулась уверенность, и Букаха сразу уловил это. Он сощурил и без того маленькие глазки и отрывисто спросил:
— А ты не мент случаем?
— Был.
— Что значит, был?
— Уволился.
— В каком звании?
Букаха ерзал на кресле, будто хотел стать чуть выше, а значит, ближе к собеседнику и рассмотреть его юное смелое лицо.
— Старший лейтенант милиции.
— Три крохи на плече?.. А почему ушел? Проворовался? Зубы не тому выбил?
— Я ушел в музыку.
— Не гони, — улыбнулся Букаха, показав голливудские фарфоровые зубы. Мелкие, как у мышки.
— Правда. Я хочу петь. Одну мою песню уже крутили по радио.
— Как прозывается?
— «Воробышек».
— Не-ет… Не слыхал. А ты? — повернулся он вместе с креслом к телохранителю.
— Кажись, слыхал, — еле выдавил тот.
Он пристально смотрел на Санькины руки, и вопрос шефа заставил его изменить служебному долгу. Но как только он ответил, глаза еще сильнее впились в руки гостя. Наверное, если бы за спиной телохранителя рванула мина, и его бы швырнуло вверх, он бы и в полете продолжал смотреть на руки.
— А об чем песня? — продолжил Букаха допрос телохранителя.
— Про любовь.
— Так они все про любовь!
— Не могу знать, — прохрипел телохранитель.
Ему платили не за песни, а за то, чтобы ничьи злые руки не сделали вред хозяину.
— Так ты на конкурс, значит, приехал? — беззвучно повернулся вместе с креслом к Саньке Букаха.
— Да.
— Сам будешь петь?
— Нет, с группой… Точнее, пел бы. Уже не получится.
— Почему же?
— Те, кто совершили покушение на Буйноса, изувечили нашу аппаратуру.
— Она, что, в его офисе была?
— Нет. В доме в Перевальном. Кто-то залез ночью в окно и все изувечил.
— А с чего ты прикинул, что и у Буйноса, и у тебя — один вражина- фраерюга?
— Есть кое-какие предположения, — не стал говорить об анализе пятен крови Санька. — К вам я потому и пришел, что хотел узнать, кто из местных мог поквитаться с Буйносом…
— Можна-а? — тихо донесся до Саньки голосочек из глубины кабинета.
— Прислали? — напрягся лицом Букаха.
— В лучшем виде.
— Давай сюда!
Мимо Саньки беззвучно скользнул щупленький человечек. Схваченные микстурной резинкой волосы с плотной проседью на его затылке раскачивались конским хвостом. За него хотелось ухватиться.
Человечек с плавностью балерины обогнул острый угол стола, и опустил на стол перед Букахой цветной буклет. Маленькие торопливые пальчики перевернули первую страницу, и Санька увидел оранжевых голых девиц. Они акробатически стояли на головах. Впрочем, для хозяина кабинета, видевшего их не перевернутыми, они стояли обычно, на ногах.
— Длинные? — облизнув сухие синие губки, спросил Букаха.
— Эти две — по метр восемьдесят пять.
— А выше нету?
— Есть. Там дальше. Одна — метр девяносто, но худовата. А есть метр девяносто восемь, так это изюм! Высшее образование — только спецпошив! По парашюту на каждую грудь!..
— Где она?
Оранжевые тела замелькали перед Санькиными глазами. Девицы упорно стояли на головах, и когда они разбрасывали в стороны руки или ноги, он удивлялся, почему они не падали при съемке.
— Вот, — радостно ткнул пальцем щупленький человечек на пышку с игривым бананом во рту.
— У-у-у! — взвыл Букаха. — Заказывай! Срочно! Чтоб к вечеру была! Но со всеми справками!
— Хозяин, какие вопросы?! Все, как положено! Тест на СПИД, кровь, анализы и прочее…
— Во-во! Чтоб как в лагерном лазарете — чистота!
— А гостям?
— Это ты сам. Выбери шесть штук. По своему вкусу. Если кто-то из гостей не явится, одна в резерве побудет. Врубился?.. Вечером чтоб у меня были.
— Мы их бортом. Из Москвы.
— Вот и хорошо.
— Я могу идти?
— А дождь не помешает? — повернулся к окну Букаха.
Санька тоже удивленно посмотрел на стекла, обрамленные красными, собранными в складки шторами, и только теперь увидел капли. Окна в кабинете, скорее всего, были вакуумные. Дождь шел беззвучно, будто это и не дождь был, а просто плакали по ком-то стекла.
По пути к дому, расположенному на взгорке, всего метрах в двухстах от берега, Санька заметил, что небо над морем потемнело, насупилось. Но солнце светило с прежней южной яростью, и он не поверил, что в этих широтах вообще возможен дождь.
— Грозы хоть нет? — задал вопрос Букаха и, легко выпрыгнув из кресла, сам пошел за ответом к окну.
Он оказался чуть выше ростом, чем предполагал Санька, настолько выше, чтобы не ощущаться карликом. Подоконник был сделан непривычно низко. Он легко оперся о него узкими ладошками и со вздохом оценил ливень:
— Как в вологодской глуши. Обложной.
В словах сквозила неизбывная тоска, и Санька решил, что либо самый большой срок, либо последний Букаха отбывал именно в тех краях. Уловив испуг на лице телохранителя, он тоже встал с драгоценного стула и прошел к окну. Между ним и хозяином города остался всего метр дистанции. И только теперь, вблизи, Санька уловил хриплое чахоточное дыхание Бу-кахи и увидел, как ощутимо пульсировала вена на его тощей шее. Вену будто дергали из-под ворота за нитку.
— А ты откуда родом? — не отрывая глаз от окна, спросил Букаха.
— Кузбасс. Город Анжеро-Судженск.
— Папаша кем был?
— Шахтер. В шахте завалило.
— Не помнишь его?
— Нет.
— А мать?
— Умерла… Давно уже…
— Так ты в детдоме был? — повернул к нему лицо Букаха.
— Да. В детдоме.
— Как я.
Лицо не смягчилось. Оно по-прежнему оставалось медно-морщинистым, но в голосе появилось что-то такое, что Санька еще не слышал. Наверное, после слов Букахи нужно было что-нибудь сказать. Или спросить о том, где именно жил в детдоме нынешний босс Приморска.
Из окна, расположенного на третьем этаже краснокирпичного дома-замка, вобравшего в себя и ампир, и барокко, и модерн, и даже псевдомарокканский стиль, хорошо был виден серый, плотно усыпанный галькой берег, ровная лента асфальтовой дорожки, деревья вдоль нее, а под одним из них, похожим на каштан, стоял человек с раскрытым черным зонтом и пялился на дом. Когда Санька, заметив его, попытался рассмотреть с расстояния трехсот метров его лицо, человек обернулся к берегу и плотнее запахнул на груди куртку-ветровку.
— С грозой, — определил по безмолвному проблеску молнии за окном Букаха. — Запроси аэропорт, принимают они борты или нет.
— Будет сделано, — ментолом дохнул в ухо Саньке человечек, и тут же наступила тишина.
Стоящий под зонтом парень повернулся к дому и, неожиданно согнувшись, шагнул задом между стволов. И сразу на асфальтовой дорожке стало безлюдно и неуютно.
— Значит, ты в конкурсе дрыгаешься, — под нос пробурчал Букаха. — Прямо «Евровидение»! Мне уже корефаны с Кавказа звонили. Просили за одного своего. Я сказал, что конкурс — не моя фишка. Не мне выпала, не я и банк снимать буду…
— Извиняюсь, — ожила тишина.
Она снова пахла ментолом.
— Не принимает?
— Абсолютно точно!
— Тогда обзвони людей, что мероприятие переносится на завтрашний вечер. А девочек все равно первым бортом сюда. Врубился?
Тишина издала звук, похожий и на стон, и на вздох, и на всхлип. Ментол сразу рассосался, и Саньке тоже захотелось уйти. Конечно, так незаметно он не мог это сделать, но находиться в кабинете приморского босса больше не имело смысла. Что хотел — не узнал. Что не хотел — узнал. И ничего не изменилось. А может, изменилось, но какой в этом был толк?
— Мне бы надо идти, — напомнил о себе Санька.
— Значит, гундишь, «Воробышек»… Вот что: завтра в двадцать три ноль-ноль со всей группой чтоб были у меня. Поиграете моим гостям. Фраера из местных кабаков у меня уже в печенках сидят. Они ничего, кроме Шуфутинского и Газманова не знают. И лабают хреновей, чем кореша на зоне…
— Я же, извините, говорил.
— Что говорил?
— Нам аппаратуру переломали.
— Напиши чего надо. Из Москвы привезут. Вместе с девками. Понравится, как играете, насовсем подарю. Я все равно кроме как на зубах ни на чем лабать не могу. А ты? — повернулся Букаха к телохранителю.