— Уже никого-никого не было, — с гордостью сообщила Маша. — А на доске объявлений в фойе был прикреплен листок. Девятнадцать участников — девятнадцать мест…
— И мы — четвертые?
— Да. Своими глазами видела.
Санька не знал, радоваться или горевать. В эту минуту ему хотелось на крыльях перелететь в дом, где сейчас, скорее всего, ужинали хозяйскими пельменями мышьяковцы, растормошить их новостью, наверное, обрадовать. Или опечалить? Каждый оценил бы четвертое место по-своему. Оно давало надежду на победу, но и одновременно забирало ее.
— А кто первые три? — все еще находясь в мыслях в Перевальном, спросил Санька.
— По порядку назвать?
— Да.
— Первое место — «Молчать». Второе — Жозефина. Третье «Ася и Бася»…
— А кто это? — не мог он вспомнить, что же за фрукты такие.
— Попса, — по-пацанячьи оценила Маша. — У них песня смешно называлась — «Поцелуй меня насмерть»…
— Ничего себе попса! — удивился Санька. — Хард-кор какой-то! В чистом виде!
— Нет, попса. Мотивчик веселенький такой…
— А бард… этот… Джиоев? — еле вспомнил он.
— Десятый, — после паузы ответила она.
По сморщенному лобику можно было судить, что она с трудом отыскала эту строчку в памяти.
— Да, точно десятый! После него группа с длинным-длинным названием. Я еще подумала шутя, что их в десятку не включили только потому, что их на финале трудно и долго объявлять надо…
А Санька, сразу забыв всех участников конкурса, забыв Перевальное, забыв о четвертом месте, вдруг предложил Маше:
— Давай выступим в финальном туре вместе!
— Как это? — густо покраснела она.
Сверху, с ресторанной палубы, растекалась по набережной мягкая шелковистая музыка, дул легкий бриз, ноздри щекотал запах шашлыков и жареной кефали. Хотелось подпрыгнуть, ввинтиться в смесь, состоящую из этих звуков и запахов, и она чуть не сделала это прямо при Саньке. А может, и сделала бы, если бы не его странное предложение. Оно окаменило ступни, и она, только чтобы избавиться от этого ощущения, переступила с ноги на ногу.
— Как это? — повторила она.
— Понимаешь, в финале нужно исполнить две вещи. Желательно новые. Андрей предлагает сделать римейк из наших прежних песен, а я… Я хочу новое, совсем новое. Одна вещь… это… это… вальс! — почти выкрикнул он первое, что пришло на ум.
— Как там, наверху? — вспомнила она их танец.
— Да. С теми словами. Я уже дописал. Не шедевр, но с рифмами. Проблема в том, что я не могу вальсировать сам. Мне нужна ты!
Она еще раз покраснела. И еще сильнее стала похожа на прежнюю девочку-роллершу.
— Я приглашу тебя из зала на сцену, и мы провальсируем вместе… А вторая песня… вторая… Нужно что-то яростное, современное, как твои коньки-ролики…
— Напиши про ролики, — наивно предложила она.
— Ты думаешь?
— А я попрошу наших мальчишек устроить на сцене что-нибудь в агрессив-стайле…
— Надо подумать, — напрягся Санька. — Что-то в этом есть. Можно Ковбоя пригласить. Он здорово гоняет…
— Ковбоя не надо, — насупилась Маша.
Он еле отыскал ссадинку на ее щеке. Она сузилась до точечки, но все еще сидела на коже.
— Ладно. Не надо, — согласился он.
А музыка с ресторанной палубы стала заметно громче. Она казалась вылетающей из магнитолы, которую поднесли чуть ближе. Музыка одуряла, пьянила, хотя он и не мог объяснить почему. Букаха, девицы, измазанные в грязи, сановные гости — все, все и даже парни из «Мышьяка», уже почти родные парни, были оттеснены временем, новостью о четвертом месте, музыкой оркестра. И Санька сдался.
— Пошли потанцуем, — протянул он правую руку ладонью вверх.
— Пошли, — послушно накрыла она эту ладонь своей узкой загорелой кистью.
И теперь уже забылось все. Даже то, зачем он ей протянул руку.
Настолько сильно забылось, что он прижал ее к себе, обнял и медленно, осторожно отыскал ее губы. Маша напряглась, стала суше и угловатее. Она не отклоняла голову, но и не теряла своей одеревенелости. Ее руки плетями висели вдоль туловища, и Санька только теперь что-то понял. Он оторвал свои горячечные губы от ее холодных и тихо спросил:
— Тебя никогда не целовали?
— Не-ет, — еще тише ответила она и ребенком, глупым сонным ребенком положила ему голову на плечо.
Он накрыл ее затылок ладонью и подумал, что теперь ему просто жалко целовать ее. Ведь целуя, он изменял Машу, делал ее взрослой. Ее жизнь теперь резко разделялась на жизнь до него и после. А может, уже разделилась? И у него тоже?
Он только собрался сказать об этом, как внизу, у трапа, противно взвизгнули тормоза. Машины по набережной не ездили. Даже ночью. Это он знал точно.
Подав голову влево и не отнимая руки от ее теплого затылка, он увидел «Жигули» у трапа. Багажник был уже открыт, и из него доставал чемоданы невысокий коротко остриженный парень. А рядом с ним переминался с ноги на ногу высоченный пижон с длинными, кольцами вьющимися волосами и терпеливо слушал речь невысокого.
Матрос, стоящий у трапа, козырнул пижону и просигналил наверх. Тут же мячиком по нему скатились два коротких матросика и угодливо подхватили чемоданы пижона. «Жигули», распугивая гуляк, понеслись от трапа не меньше, чем на ста кэмэ, и Санька вспомнил, что и в Москве крутые запросто заезжают на тротуар на Новом Арбате. Каждый живет по своим законам.
— Ты любишь меня? — в плечо, глухо спросила она, и Санька пробормотал:
— Во-о… На ловца и зверь…
— Не любишь? — оторвала она голову от его груди.
Через секунду из глаз хлынули бы слезы. А по трапу грохотали кирзачами-прогарами матросы. За ними лениво поднимался Витя-красавчик, их самолетный попутчик, предсказатель-экстрасенс.
— Люблю, — вынужденно сказал он. — Очень.
— И я.
Витя-красавчик, за которым Санька гонял Ковбоя по элитным гостиницам и казино, оказывается, преспокойненько жил на теплоходе. Чемоданы, впрочем, могли означать и переезд. Или вообще прилет. Значит, что-то заставило его прервать отпуск. Или у экстрасенсов-предсказателей нет отпусков?
— Машенька, я тебя очень люблю, — сжал он ее руки у груди. — Ты меня отпустишь на минутку?..
— Это нужно? — похоже, обиделась она.
— Очень. Я увидел одного знакомого. Могу потерять…
— Хорошо. Иди.
После такого обиженного, подрагивающего голоса никуда идти не хотелось.
— Не дуйся, пожалуйста, — попросил он.
— Я не дуюсь, — вырвала она руки из его тисков, повернулась и стремглав бросилась по палубе.
МЕФИСТОФЕЛЬ СПУСКАЕТСЯ В ПРИМОРСК
— А, это ты, — тоже узнал его Витя-красавчик.
Он только что ступил с трапа на палубу, но у него был такой изможденный вид, будто трап оказался километровой длины.
— Переезжаете?
— Почему же? — тряхнул он золотистыми кудрями. — Я только что из Москвы.
— Так мы же вроде вместе летели…
— Ну-у, тогда я всего день здесь пробыл. Дела позвали назад. А теперь вот вернулся. Поработаю с отдыхающими. Экстрасенсов все любят. Можно неплохо срубить деньжат…
— Вам помочь? — попытался Санька забрать один чемодан у матроса, но тот держал его мертвой хваткой.
За хватку ему платили, и Санька не стал изображать из себя конкурента.
— Пошли в мою каюту, — дружелюбно предложил Витя-красавчик. — В ногах правды нет. К тому же сейчас что-то взорвется.
— В каком смысле? — отступил, пропуская матросов Санька.
— В прямом. У меня по пути в самолете видение было. Я иду по палубе, а там, — показал он на берег, — какие-то взрывы. И очень красиво. Очень. Как в калейдоскопе…
Справа, на берегу, что-то громко разорвалось, и ужас развернул Саньку в эту сторону. Ни огня пламени, ни разрыва он не увидел, и оттого ужас стал еще сильнее. Хотелось открыть рот, чтобы выпустить его наружу.
А небо, черное южное небо, проткнутое в тысяче мест звездами, вдруг разорвалось именно этими звездами, и они, став крупнее и ярче, медленно поплыли вниз.
— Салют! — не сдержался он.
— Как в калейдоскопе, — напомнил Витя-красавчик, и Санька снова ощутил ужас.
Теперь уже оттого, что рядом стоял человек, для которого не существовало тайн в грядущем.
— День города, — лениво сообщил матрос, у которого еще недавно Санька пытался отобрать чемодан. — Салют по плану…
Матрос тоже оказался экстрасенсом. Во всяком случае, будущее в виде салюта ему было известно. Мог бы и не молчать, когда пер чемодан по палубе и слушал рассказ Вити-красавчика о предсказании.
В глубине города снова взорвала воздух салютная пушка, радостная набережная взвилась в крике и свисте, и Санька ощутил в душе пустоту. Ужас, трижды испытанный им за несколько секунд, ужас туземца, впервые увидевшего пламя, извергаемое зажигалкой, иссушил его изнутри, и он долго не мог вспомнить, зачем же он пошел навстречу Вите-красавчику и отчего просил Ковбоя отыскать его.
— Хорошая каюта, — уже в номере предсказателя вернулась способность говорить к Саньке.
— Средне, — поморщился он. — Я непритязателен.
Матросы ушли, получив мзду, и они остались вдвоем. За иллюминатором безмолвно высверкивал салют, настырно напоминая Саньке о его минутной слабости.
— Ну и духота тут! — ослабил галстук на шее Витя-красавчик. — Не могли, жлобы, кондиционеры поставить!
Он отвинтил все заглушки, и иллюминатор, пропев ржавую песню, впустил в каюту гром салюта. От этого Саньке стало еще неприятнее.
Воздух в каюту так и не потек. Наверное, ему больше нравилось на улице, и он не хотел вливаться в духоту, внутри которой сейчас страдали два человека.
— Ну, как ваш конкурс? — распаковывая чемодан, спросил Витя-красавчик. — Победили?
— Он еще не закончился.
— А я, честно говоря, думал, что все, фанфары отзвучали…
— Только первый тур прошел.
— Значит, твоя группа попала в финал, — не оборачиваясь, произнес Витя-красавчик.
— С чего ты взял?
С каждой минутой называть его на «ты» становилось все труднее и труднее. Санька не знал, отчего возникает этот барьер. Возможно, экстрасенс мог гипнотизировать затылком.