— Руби им головы!
— Будет сполнено, государь!
Грязной самолично ставил безропотно повиновавшихся опричников на колени перед рвом, рвал на каждом ворот кафтана, так что видна становилась голая шея с шнурком от креста нательного, после примеривался кривой своей саблей и одним взмахом ссекал буйные головушки в ров. Туда же лилась кровушка, туда же царевы охранники сталкивали тела. После, ночью придут их дружки, стянут с мертвецов сапоги, не пропадать же добру, а кафтаны брать не будут — они кровью замараны, не отмоешь…
А царь после той казни долго еще смотрел в ров и чего-то никак уразуметь не мог. А потом дошло до него — жизни-то я их лишил, а вернуть ее им не могу, не волен в том, хоть и помазанник Божий!
Со следующего дня опричное войско стало собираться к отходу из Новгорода в новый поход — на Псков. Псков был более всего виноват в измене, как думал царь Иван. В Пскове сидел давний царский недруг — архимандрит Корнилий, игумен Печерского монастыря, человек, близкий к бывшему новгородскому архиепископу Пимену — главному, как мнилось Ивану, заговорщику. Царю попалась в руки тайная грамота, которую как будто бы Пимен слал литовскому королю. А в ответной грамоте литовские власти будто бы обещали Пимену прийти со всеми силами в Новгород, но сомневались насчет Пскова — главной военной твердыни Российского царства на северо-западе. Так Пимен вроде бы в ответе литовцев успокаивал, говорил, что в Пскове у него надежный друг и товарищ сидит — архимандрит Корнилий. Он-де да еще наместник Пскова боярин Юрий Токмаков ворота города литовцам да полякам откроют. Так ли это все было или не так — Бог весть. Грамоты те до нас не дошли, но ведь не открыли же псковичи ворота своего города славному польскому королю Стефану Баторию. А уж то был полководец, не чета иным! Да нет, не покорился ему Псков. То короли хоть и славные, да чужие. Русь своим царям покорна, были бы цари добрые да разумные — была бы и Русь сильна да богата.
Накануне выступления из Новгорода царь Иван снова поехал в Рождественский монастырь к отцу Арсению. Государь многое передумал, что-то решил в глубине души своей и теперь пришел к Арсению со словом покаянным и обещанием, что в Пскове его людишки никого не тронут, конечно, если не обнаружится явной измены. Старый инок молча выслушал царя, а после и говорит:
— Слаб я стал, царь Иван, чую, скоро помру, но верю, что даст мне Господь силы сопроводить тебя во Псков, проверить правдивость речей твоих.
После таких слов Иван в другой раз рассвирепел бы — как же, его, его — царя — проверять! Да кто он такой, монах этот дремучий, весь как гриб высохший. Кто власть ему дал такую — царя уличать да за руку хватать… Но не возмутился тогда Иван, а был он на удивление тих и рассудителен.
— Даю слово свое царское, отец, — уверенно говорил царь, — что не трону никого во Пскове и тебя с собой возьму, вот завтра с утречка, до света еще и собирайся. Сам заеду за тобой.
Потом государь помолчал немного, словно тяжело ему было просить о чем-то старца, но он решился и со вздохом произнес:
— А теперь… Благослови меня, отче!
И тут со старым монахом что-то произошло. До этого он был тих и негромкословен, но после царской просьбы он поднялся во весь свой рост, разогнулся весь, так что, к удивлению государя, стал едва ли не с него самого, и прямо в лик государев, в темные очи его промолвил, как выдохнул:
— Нет! Нет, великий царь Иван, не будет тебе моего благословения! Ты, зверь кровожадный, кровью христианской весь облитый. Многие души безвинные ты послал в царствие небесное, а сам не узришь его… — Старик задохнулся, снова закашлялся своим свистящим кашлем, опустился на лавку, а после тихо добавил: — Да и сейчас ты замышляешь новое кровопролитие, не верю я тебе.
Царь стоял холодный, прямой как столб, и чуялось, что все вокруг него леденеет от какого-то запредельного ужаса. Он снова, ровным голосом, спросил у Арсения:
— Так не благословишь ты меня, человек Божий?
Арсений искоса, снизу вверх посмотрел на него и сказал тихо:
— Я не Божий, я грешный человек. Божьего человека ты, Иван, после встретишь.
— Как же я узнаю его я, червь неразумный? — все так же ровно, но с какой-то издевкой в голосе спросил царь у монаха.
— А тебе и узнавать его не надо, — устало ответил Арсений. Он закрыл глаза и сидел на лавке, немного раскачиваясь вперед-назад, как это делают иногда старые люди. — Это ты здесь, для нас — рабов твоих великий царь, а для человека Божьего — ты так, прохожий только. Все мы в этом мире у Господа прохожие… Упокой, Господи, душу мою…
Он что-то бормотал, все тише и тише, а после и совсем замолк и сидел так с закрытыми глазами, весь согнувшись и подрагивая своим иссохшим телом. Жидкие седые пряди волос его из-под клобука упали ему на грудь, он, казалось, умер или застыл.
Царь выскочил из темной кельи на свет Божий и, ни на кого не глядя, вскарабкался на коня, подсаженный одним из стольников своих, а после громко объявил монахам Рождественского монастыря, собравшимся тут же у кельи своего игумена:
— Собирайте отца Арсения в дорогу! Заутре он едет со мной во Псков. Буду слушать его, как отца своего… — Царь помолчал. — Если Господь так рассудит!
Разбрызгивая грязь из-под копыт, опричная сотня царской стражи выезжала из ворот монастыря и мчалась вслед за своим властелином через разгромленный город, через каменный мост над седым дымящимся Волховом, где со дна, из-под свинцовой воды, еще всплывали распухшие человеческие трупы. Редко гудели колокола на уцелевших церквях. Поредевшие вороньи стаи — нечем стало питаться в ограбленном городе, где умерли все рынки, — сыпались черным горохом к окрестным лесам. Опять чавкало под ногами — зима началась и кончалась опостылевшей оттепелью. Шел великий пост.
Любили во Пскове колокола, звон их серебряный да стройный любили, потому и звонницы свои строили чудные, веселые — не как в иных русских местах, где каждый город тщился высотой своей колокольни превзойти иные города. Нет, во Пскове звонницы не высоки, но затейливы и напоминают собой скорее чудной инструмент какой, чем каланчу пожарную. Строили во Пскове много и добротно и все из камня — а как же иначе? Край-то ведь порубежный. За Печерами уже чужая земля, ливонцы, латиняне с железными крестами, что ни год зарятся на русскую землю, тут без крепостей не обойтись. Потому из дикого полевого камня, из валунов огромных сложены стены псковского детинца, и стоят эти пузатые башни века, словно воины в железных шлемах на берегах речки Великой. Славен край псковский и людьми. Из этой земли ведь вышла великая княгиня Ольга, что первая сплотила древнерусское государство и первой принесла веру христианскую на русскую землю. Псков рано отделился от своего богатого старшего брата — Господина Великого Новгорода и зажил своей жизнью. Но в лихие годы звали псковичи на помощь к себе и братьев новгородцев, и дальних суздальцев. И вот уже спешил на помощь к плененному меченосцами Пскову сам святой князь Александр Невский со своей переяславской дружиной и новгородским ополчением. И прежде чем разбить немцев на Чудском озере, он освободил Псков. И после не раз случались военные тревоги, потому Псков знал, что без всей русской земли ему не выстоять против иноплеменников, и рано, и по доброй воле вошла псковская вечевая республика в состав московского царства. По доброй воле приняли к себе псковичи посадников московских и покорны были воле великого князя московского и государя всея Руси. Когда начинал царь Иван Грозный воевать Ливонию, то Псков был надежной опорой и базой русских войск. Но не заладилась у царя эта война. Ливонцев-то разбили, а тут вмешались шведы и поляки с литовцами. Уходили русские ратники из ливонских земель, и Псков оставался последней твердыней, закрывавшей путь королевским польским жолнерам в глубь России. И уж не безумие ли черное охватило царя, что задумал он сам сокрушить эту твердыню, сам открыть путь иноземцам? Нет, тут был хитрый и дальновидный заговор многих западных сил, соединившихся вместе ради расчленения и окончательного покорения России. Известно, что первым советником у царя во время новгородского и псковского похода был хитрый и лукавый немчин Штаден. Он хорошо изучил подозрительный нрав царя, и не он ли подкинул под скорую царскую руку те изменные грамоты, в коих и Новгород и Псков будто бы предавались под власть литовского короля? Не он ли оклеветал иерархов православных Пимена и Корнилия, дабы сокрушил царь сам своей рукой Печерский монастырь возле Пскова — главный оплот православия на северных рубежах земли русской… Бог весть. Но замысел этот хитрый вполне удавался врагам России, и торопился уже царь со своим черным карательным войском из разоренного Новгорода ко Пскову, где призывно и тревожно на чудных узорных звонницах голосили колокола главной псковской святыни — Троицкого собора.
Снился блаженному Николке, что обитал в тесной и холодной каменной каморке, под самой Троицкой колокольней, чудной сон. Будто ребенок он еще и пасет коров на весеннем лугу. А хороши луга весной за Печерами — зелено все, холмы вокруг веселые, овражки между холмами, в овражках ручейки звенят. Весна… И вот идет по лугу к Николке навстречу чудной старичок — совсем седенький, горбатенький и в белой одежде. Думает Николка, что это инок из близкого монастыря, но почему он в белой, а не в черной одежде и простоволос. Чудно… Вот подходит старичок к Николке и крестит его по-православному — двоеперстным крестом. Значит, все-таки инок. Кланяется Николка божьему человеку, принимает его благословение. А старичок и говорит ему:
— Ступай, Николка, во Псков, там ныне беда великая, идет на город страшный прохожий человек. Силен он, и злобен, и лют. Всех людей он христианских бьет, старикам головы рубит, малых детишек в речке топит. Нету в людях силы ему воспротивиться. Один ты, Николка, можешь путь-дорогу прохожему этому из Пскова указать.
Удивляется Николка, как же он, малец, сможет страшному прохожему перечить, как путь ему укажет.