— Ольга.
— Ольга Сергеевна Турусова?
— Да. Она однажды пришла к Андрею вместе с Тепловым… Глеб всю ночь читал стихи, пел… Краева его и зацепила. В общем, обыкновенный любовный треугольник.
— С небольшой пальбой и двумя трупами, — язвительно усмехнулся Климов.
Митасова соображала быстро. Она поняла, что Климов сообщил ей ровно столько, сколько положено знать агенту. Остальное — осталось за кадром. За дверью с табличкой: «Посторонним вход воспрещен». Но она вышибет эту дверь и докажет Климову, что без нее ему не обойтись.
— Там где пальба, там и трупы, — кивнула Митасова. — Кофе хочешь?
— Я бы сейчас и от куска мяса не отказался.
— Тогда сворачивай ко мне.
— Ты засветилась, Катерина, к тебе уже сегодня ночью может нагрянуть братва.
— И что ты предлагаешь?
— К себе приглашаю.
— Надолго? — В глазах Митасовой мелькнула смешинка, действующая подобно замедленному взрыву, перед которым редкий мужчина, если он еще не забыл, что почем на свете, способен устоять.
Климов свернул на Садовое и через несколько минут припарковал машину у знакомого подъезда.
Митасова не лгала, когда говорила Климову, что воспитывалась в детском доме, причем очень приличном — бассейн, прекрасно оборудованный спортзал, молодые и серьезные преподаватели, которые производили среди своих учеников, так сказать, естественный отбор — кому после окончания десятого класса катиться на все четыре стороны, а кому топать дальше. Митасова сказала Климову, что попала в группу «кому топать дальше». Здесь бы опытному сыщику и задуматься, спросить себя: «А кто и когда видел в Советском Союзе детские дома, в которых бы о здоровье и умственных способностях ребят заботились с таким же рвением, как, скажем, в частных швейцарских школах? И что это за естественный отбор, когда одному — к ядрене фене, а другому — в Инъяз?» Но Климов, пораженный внешними данными раскаявшейся проститутки, не догадался задать себе этот непроизвольно напрашивающийся вопрос и остался в дураках — подводная часть рассказа Митасовой так и не приоткрылась его взгляду. А именно она, эта подводная часть, и представляла собой особый интерес.
Детский дом, в котором воспитывалась Митасова, отличался от своих собратьев тем, что в него попадали дети… родившиеся, как правило, в больницах при зонах общего и строгого режима. Причем мать новорожденного очень часто даже не знала, кто отец ребенка — то ли муж, свидание с которым разрешалось раз в год, да и то только тем, кто не отлынивал от работы и не имел дисциплинарных взысканий, то ли кто-нибудь из лагерного начальства, отказать которому в любовной утехе не смела ни одна заключенная, ибо отказав, моментально и автоматически попадала под то самое дисциплинарное взыскание, которое лишало ее свидания с мужем.
До года мать кормила сына или дочь грудью, затем писала заявление об отказе, и малыш, так и не успев понять, кто он и зачем родился, начинал свою вторую жизнь — вымышленное имя, вымышленные родители, вымышленная биография.
Сила тоталитарного режима покоится на двух китах: пропаганде и терроре. Инструментом террора в Советском Союзе являлся КГБ, пропаганды — КПСС. И Сталин, который долгие годы возглавлял Центральный Комитет партии, не раз и не два повторял, что молодое Советское государство — в блокаде, и вопрос стоит так: или мы их, или они нас. Мы не имеем права проиграть, говорил он, мы должны победить. Но для победы необходима Идея. Идея — это светлое будущее, это социализм в нашей стране, а затем во всем мире. И подлил масла в огонь, подсластив пилюлю: и претворить в жизнь эту Идею способен только великий народ.
Как ни странно, Идея сработала. Народ, который, правда, на семь восьмых состоял из безграмотных крестьян и рабочих, поверил в свои силы, в свои возможности, в свое великое предназначение.
Поверила и Екатерина Митасова. В четвертом классе на призыв старшей пионервожатой: «Пионер, к борьбе за дело Ленина будь готов!» — она бойко выкрикнула: «Всегда готов!» В седьмом — вступила в комсомол и была очень горда и одновременно опечалена, узнав из личного дела, которое ей любезно предложил почитать директор, что ее папа — герой-стахановец — погиб в шахте во время взрыва, устроенного врагами народа. В десятом, когда ей негласно сообщили о предстоящей поездке в Москву и что эту поездку и все шесть лет учебы в Институте иностранных языков оплачивает Комитет государственной безопасности, — она была уже стойким бойцом первого в мире социалистического государства, бойцом, способным сражаться за свое место под солнцем с любым противником и при любых обстоятельствах.
…Три часа полета на загруженном под завязку всевозможным армейским барахлом, предназначенным для одного из молодых африканских государств, Ил-76 вогнали Митасову в усталую дремоту. Она бы, наверное, и заснула, но на плечо легла жесткая ладонь инструктора.
— Пора, девочка!
Ил снизился до трех тысяч, разворачиваясь, лег на крыло, и сквозь медленно приоткрывшиеся створки кормового отсека Митасова увидела ослепительной голубизны небо, а затем и землю — уходящие в бесконечную даль пески.
Из кабины, резко отодвинув в сторону дверь, вышел второй пилот. Улыбнулся, дал знак приготовиться — вскинул согнутую в локте правую руку. Митасова, не глядя на инструктора, короткими шажками направилась к отверзшему пасть люку. В полутора метрах остановилась, развернулась на сто восемьдесят градусов и замерла, ожидая команды.
— Пошел! — Пилот резко опустил руку, и Митасова, сделав шаг назад, опрокинулась в твердую пустоту — так летчики называют струйное течение, которое несколько секунд тащит парашютиста за самолетом.
— Порядок! — крикнул в кабину пилот.
Створки кормового отсека плавно сошлись, Ил вздрогнул и, загрузив двигатели, лег на прежний курс.
— И где вы только таких берете? — с восторженным удивлением спросил пилот. Он еще на аэродроме втрескался в Митасову с первого взгляда, пробовал войти с ней в контакт и во время полета — предлагал кофе, но каждый раз нарывался на упреждающе поднятую ладонь инструктора — от винта, парень!
— В Африке, — отмахнулся и на этот раз инструктор, укладываясь спать. — Иди работай.
…Джип, подобравший Митасову, въехал в огороженное колючей проволокой пространство. Справа тянулось длинное бетонное строение, слева — три ряда обшарпанных деревянных бараков.
«Филиал санатория МВД в Сочи», — усмехнулась Митасова, подлаживаясь под скорый шаг шофера-араба.
— До моря далеко?
— Двести миль.
— Хорошенький пляж отгрохали!
Шофер не ответил — или с юмором было глухо, или не имел права разговаривать с новоприбывшими.
Через центральный вход они вошли в здание, выложенное из бетонных блоков. Шофер открыл одну из многочисленных дверей, расположенных в нишах длиннющего коридора, сказал кому-то несколько слов по-арабски, жестом приказал Митасовой войти и растворился, как будто его и не было.
Митасова оказалась в небольшом кабинете — два стола и несколько стульев. На одном столе гнездился компьютер со всеми принадлежащими ему предметами, за другим — восседал человек неопределенного возраста со шрамом на левой щеке. Одет он был, как и шофер-араб, в военную форму без каких-либо знаков различия, выглядел молодцевато, говорил по-английски с сильным американским акцентом.
Шекспир сказал: «Шрамы украшают воина». Может, он и прав. Но работнику спецслужб такое украшение совершенно ни к чему — фонарь в ночи, маяк, на свет которого плывут как свои, так и чужие. Поэтому, когда такое происходит, агент спецслужб мгновенно исчезает со сцены, уходит в тень, а если и продолжает работать, то только во внутреннем аппарате или на его задворках — учебных центрах, каковым являлся, например, лагерь Ибн-Абад в Ливийской пустыне, где Митасовой и предстояло закончить «свои университеты».
— Полковник, — представился человек со шрамом. — Одни считают, что это — звание, другие — кличка. Мне лично — наплевать. Здесь у всех имена вымышленные. — Он открыл лежавшую перед ним на столе тоненькую, с одним вложенным в нее листочком папку. — Как мне прикажете вас величать?
— Элен.
Полковник склонил в признательном полупоклоне голову.
— Вы правы, Элен. Это… — Он ткнул в сторону окна большим пальцем, — далеко не санаторий, но уверяю вас, кормят у нас не хуже — лучше. Жить вы будете в отдельном номере, заниматься по категории «А». Теперь перейдем к делу…
Голос Полковника мгновенно отвердел.
— Политика, идеология… Этим дерьмом в нашем лагере не интересуются. Поэтому разговоры на эту тему запрещены. Уяснили?
— Да.
— Второе. Умерьте любопытство до нуля — никаких личных вопросов. В данный момент в лагере тридцать шесть человек, в том числе три женщины. Все они из разных стран, исповедуют различные религии, носят вымышленные имена. Это — единственное, что вы можете о них знать. И не думайте, что я говорю глупости. Нам приходится бороться с возможностью внедрения посторонних людей. За время моего пребывания здесь таковые были выявлены дважды. Так что, каждый, кто попытается задавать лишние вопросы, будет наказан. А наказание у нас одно — смерть.
— Значит, тех двоих убили?
— Вы удивлены? — задал встречный вопрос Полковник.
Митасова промолчала.
— Вы удивлены, — уже в утвердительной форме повторил Полковник. — Поэтому буду с вами предельно откровенен… Вы пробудете у нас тридцать дней. Не очень большой срок для свежего человека, но смею заверить вас, что эти тридцать дней вы будете вспоминать всю жизнь.
— Надеюсь, с чувством благодарности.
Полковник задумался.
— Вы уедете отсюда либо отлично подготовленным боевиком, либо вообще не уедете. Вам все ясно?
— Да.
— И запомните: все, чему вас учили раньше — вождение автомобилей, компьютеры, стрельба и всякие там подслушивающие устройства, — дело, конечно, хорошее, но второстепенное. В нашей профессии, чтобы выжить, необходимо научиться убивать. Убить человека в принципе легко. Нажал курок, всыпал в стакан яд — и будь здоров, не кашляй. Но чтобы осуществить это действие, нужно перешагнуть через некий психологический барьер… Вы меня понимаете?