— Мне важно знать истину. Поможешь?
— А что делать, если я твоя должница. Вот только…
— Что «только»?
Митасова погрозила Климову пальчиком, сосредоточилась, покусывая губки, придвинула телефон и набрала номер.
— Алексей Михайлович, здравствуйте! Узнали?.. На комплименты вы мастер, а вот что скажете в ответ на мою просьбу… Я два года в отпуске не была, а здесь путевка подвернулась, почти бесплатная, в Дом творчества литераторов на остров Родос… Да не Лесбос — Родос… Как и положено — двадцать четыре рабочих дня… Спасибо! — Митасова положила трубку, сцепила в замок пальцы, уперлась в них подбородком и спросила: — Климов, а я не вляпаюсь в кучу дерьма, как, например, Краева, от которой одно воспоминание осталось?
— Не бойся, девочка, тебя подстрахуют.
— Кто?
— Крепкий паренек — Яша Колберг.
— Ты меня с ним познакомишь?
— В этом нет необходимости. Он объявится и поможет тебе именно в тот момент, когда обстоятельства сложатся не в твою пользу. Но я думаю, до этого дело не дойдет.
— Дай Бог! — Митасова обреченно, как будто этот момент уже настал, вздохнула, резко встала и, подойдя к зеркалу, привычно и с удовольствием огладила грудь и бедра. — Значит, пришло время собирать камни? — не то вопросительно, не то утвердительно проговорила она.
Климов кивнул, бросил на стол визитку.
— Будем собирать вместе. — Он легко поднялся и направился в прихожую. — Удачи, Катерина!
Озадаченная улыбка сменилась улыбкой Джоконды, и Климов вместо традиционного «Пошел к черту!» услышал:
— Милый, а ты ревновать не будешь?
— А ты постарайся сделать так, чтобы у меня не было для этого повода.
Подмосковный городок, в котором встретили свой последний час супруги Турусовы, был небольшой, новости в таких распространяются мгновенно, поэтому, когда лейтенант Грошев прибыл на привокзальную площадь, расположенную рядом с рынком, продавщицы коммерческих палаток и частные торговки — женщины пенсионного возраста, вынужденные заниматься спекуляцией, чтобы не умереть с голода, встретили его участливо-заискивающими улыбочками.
— Чего потерял, милок? — спросила крашеная бабенка неопределенного возраста, выглядывающая из-за щита-стенда, на котором были наклеены пустые пачки-образцы сигарет как импортного, так и российского производства. — Иль ищешь кого?
— Ищу, — признался Грошев. — Утром, часов в одиннадцать, не попадался ли тебе на глаза залетный мужичонка средних лет?
— Да таких, милок, здесь полно.
— Мне нужен тот, который… ну, скажем, немного странно себя вел — суетился, бегал, может, выпивал.
— А зачем тебе?
— Не твоего ума дело!
— Да ты не серчай, — спохватилась бабенка, нарвавшись на гневный взгляд молодого лейтенанта. — Был. Только не один, а двое. И не залетные, а наши.
— Кто?
— Художники. Игнат Палыч и Гнилой.
— А чего они такого натворили?
— Напились вдрибадан!
— Ну и что здесь странного? — жестко спросил Грошев. — Что они — мужики пьющие, каждая собака знает.
— Пьющие, — подумав, согласилась бабенка, — но не пьянь, которая с утра за стаканом тянется, а здесь… Две бутылки засандалили!
— Ты что, следила за ними?
— Зачем же следить, когда все перед глазами, как в театре. Первую они здесь раздавили, закусывали чебуреками, у Надьки взяли, закусили, значит, и — на перрон, вроде бы в Москву собрались, но ни хрена у них из этого не вышло — взяла их уже водочка, вернулись обратно, загрузились и — в сквер… Оттуда уже на четвереньках выбрались, лаялись, как собаки, потом дали Петровичу червонец, и он их домой увез.
— Точно домой?
— А куда еще в таком состоянии можно? — вытаращилась бабенка. — Не веришь, у Петровича спроси. Вон подъехал.
Грошев оглянулся, увидел закативший на стоянку синий «жигуленок» шестой модели, а затем, когда дверца распахнулась, и его водителя, кряжистого, лет пятидесяти, мужика с безмятежным, как у ребенка, взглядом огромных синих глаз, и заспешил ему навстречу.
— Здорово, Петрович! — сказал он, подойдя к машине. — Далеко ль мотался?
— А почему я должен перед тобой отчитываться? — поразмышляв, спросил Петрович. — Я что, уже под следствием?
— Ты обязан помогать следствию. — Грошев уселся рядом с водителем и, захлопнув дверцу, скомандовал: — Поехали!
— Куда? — обалдело заморгал Петрович.
— Туда, куда ты утром отвез Гнилого и его приятеля.
Петрович задумчиво провел ладонью по гладко выбритой щеке, неторопливо закурил.
— Так они, поди, еще не проспались.
— Разбудим.
— За бензин заплатишь?
— А ты мне лицензию на право заниматься частным извозом предъявишь?
— Душегубы! — выругался Петрович. — Бандитов надо ловить. А не безработных, которым жрать нечего.
Грошев беззлобно рассмеялся.
— Слушай анекдот… У армянского радио спрашивают: «Можно ли на Красной площади изнасиловать девицу?» — «Можно, говорят, — если психика здоровая».
— А при чем здесь психика? — попался Петрович.
— Советами замучают, — хмыкнул Грошев. — Гони!
Игнат Павлович Широков в свое время окончил художественное училище имени 1905 года, зарекомендовав себя в короткий срок хорошим живописцем, вступил в Союз художников и довольно скоро зашагал по… административной лестнице — секретарь, член правления, председатель худсовета. Соответственно росло и материальное положение — машина, шикарная мастерская, госдача в Зеленом городке. И вдруг — бац! — Перестройка, которая, словно проголодавшаяся акула, в один момент заглотила не только партийную организацию, но и все блага, связанные с ней. Игнат Павлович остался у разбитого корыта (успел выкупить по госцене — считай, за бесценок — и приватизировать лишь госдачу). Это настолько потрясло его, что он впал в хандру и запил. Но жизнь есть жизнь — вешаться в один прекрасный день расхотелось, а на еду и водку требовались деньги. Что делать?
Этот извечный для России вопрос Игнат Павлович решил в об-щем-то правильно. Он сдал внаем за баксы квартиру в Москве, которая обрыдла ему до похмельной рвоты, и перебрался на дачу, где предался любимому занятию — стал писать акварелью незамысловатые пейзажики и продавать их у местного антикварного магазина, расположенного на центральной улице Зеленого городка. Здесь-то и произошла встреча, после которой Игнат Павлович встряхнулся, как воробей после дождя, и вновь почувствовал вкус к жизни. Его новый знакомый — некогда подающий надежды художник-самородок Гриша Шмаков — приторговывал иконками, которые выменивал, выпрашивал, а иногда и просто воровал у жителей окрестных деревень. Когда все избы и церкви в области были обчищены, Гриша стал совершать вояжи подальше — под Рязань, Тулу, Владимир, Воронеж, но однажды в одной небольшой деревеньке под Александровом нарвался на себе подобных и вернулся домой с переломанными ребрами, выбитыми зубами. После чего и заработал кличку Гнилой, и, естественно, без копейки денег. Это обстоятельство и определило его дальнейшее место в жизни — продавец. Продавец чужих картин. Надо сказать, что Гриша, как, впрочем, все несостоявшиеся художники, был болезненно честолюбив, поэтому, продавая картины, он выдавал их за свои. И настолько поднаторел в этом деле и вошел во вкус, что вскоре стал принимать заказы — осенний пейзаж, грибная полянка, речка на закате дня и т. д. и т. п. На этой почве Гриша и познакомился с Широковым. Тщательно изучив работы последнего и убедившись, что их уровень много выше уровня местечковых гениев, он подошел к нему, представился и без обиняков спросил: «Не могли бы вы нарисовать смертельно раненного лося?»
Широков моментально смекнул, в чем дело, и дал согласие — больно уж унизительно было для него, бывшего секретаря Союза художников, торговать на улице собственными картинками. Колесо завертелось. Теперь Игнат Павлович безвылазно сидел на даче и рисовал — блаженствовал, — а Гриша реализовывал продукцию и получал новые заказы. Так возникло это странное на первый взгляд сотрудничество, союз, который местные жители (от соседских глаз нигде не спрячешься — ни в городе, ни в деревне), в том числе и Турусов, знакомый с Широковым еще по Москве, и оперуполномоченный лейтенант Грошев, искренне обрадовавшийся, что его подопечный Гриша Шмаков наконец-то образумился и встал на путь исправления, окрестили «союзом серпа и молота». Правда, не все. Те, которые почувствовали в объединившейся парочке конкурентов, мгновенно выдали на-гора частушку: «Слева молот, справа серп, это наш советский герб, хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь х..!»
Вспомнив частушку, Грошев улыбнулся и толкнул калитку. Взору открылась двухэтажная, с большой верандой и витиеватым балкончиком дача. По узкой, петляющей в зарослях кустов тропинке он прошел к дому, который вблизи выглядел довольно-таки плачевно: фундамент осел, нижние бревна растрескались и покрылись плесенью, ступеньки крыльца покосились и сгнили, краска на оконных рамах облупилась. «Ремонтика требует дачка, причем, капитального», — подумал Грошев, поднимаясь на веранду.
— Дома кто есть?
Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и вошел в комнату. В глаза бросились развешанные по стенам картины — лирические лесные пейзажики, а затем и сам хозяин, мирно похрапывающий на широкой тахте.
— Здравствуйте, Игнат Павлович! — сказал Грошев, на всякий случай повысив голос.
Широков с трудом оторвал от подушки голову. Взгляд мутный, невидящий.
— Вы кто?
— Оперуполномоченный лейтенант Грошев.
— И что вам нужно?
— Хочу задать несколько вопросов.
Широков с трудом сел, подошел к столу и, открыв банку пива, не отрываясь выпил.
— Извините, что не предложил… Желаете? — Он направился к стоящему в углу комнаты холодильнику.
— Спасибо. Я в норме.
— А я с похмелья.
— А по какому поводу выпили? Да еще так крепко?
— Это ваш первый вопрос?
Грошев утвердительно кивнул.
— Да вы садитесь, — предложил Широков, сел сам и, приложившись к банке, процитировал: «Для пьянства много есть причин: мороз, охота, новый чин и просто пьянство без причин».