сломанной ногой), срезал с пояса татарина кошель с монетами, хотел взять кафтан ордынский, да он весь кровью перепачкан. — Тьфу, гадость! Ну ладно. После этого Алешка отковылял к берегу реки и сел там на песок у воды. Ему стало худо, голова потяжелела и сама собой клонилась к земле, раненое плечо болело все сильнее и кровь продолжала идти довольно сильно. В глазах мутилось, блещущая голубая гладь реки под уже вечереющим небом расплывалась тысячью бликов и неслась куда-то, а куда? Алешка сидел-сидел у воды, а потом и завалился набок, и головой в мокрый песок.
Вечер стлался над пустынными равнинами Замоскворечья. Все, что было здесь живого — сгинуло, сгорело в пламени татарских пожаров и развеялось в дым над притихшей, посуровевшей Москвой. Московский царь Феодор Иоаннович, последний, слабоумный царь великой и древней династии, лежал под медвежьей шубой, так как с утра, по обыкновению, занемог, на широкой лавке в горнице у своей жены Ирины, родной сестры правителя Годунова. Ирина сидела тут же, на лавке, у изголовья царя и читала по большой, в кожаном переплете с золотыми застежками и эмалевыми бляшками книге, Жития святых. Она только что прочла о мученичестве одного из первых христиан, которого, как явствует из описания и жгли огнем, и поднимали на дыбе, и колесовали, а потом отрубили голову и тело бросили на съедение диким зверям. Пока дело шло о пытках и мучениях, царь Феодор Иоаннович помалкивал и только сопел под своей шубой. Но вот великомученика привели и поставили пред очи некоего могучего ересиарха, и ересиарх, увидев, в сколь жалком положении находится святой, насмешливо сказал ему: «Ты ли возомнил себя посланцем Господа?» На что не дрогнувший святой ответил: «Не мы выбираем участь свою, но Господь все видит, все слышит, без него же ни один волос не упадет с головы моей. Он только есть мне суд и правда». Ересиарх, услышав эти слова, захохотал прегромко и воскликнул: «Что ж, ты скоро предстанешь пред Его судом, ты сам этого хочешь!» И взяли несчастного мученика и, надев на него ошейник железный, повели его в изгородь к львам и тиграм, но те не тронули его. Повели его в клеть к шакалам и гиенам, но и те расступились перед ним. И бросили его в водоем к крокодилам, прежде измазав кровью убитой свиньи, но и крокодилы не тронули его. И тогда повели его в место, где содержались прокаженные, и сказали им: «Вот святой! Он говорит, что Господь послал его. Если это так, он излечит вас». И приползли к нему прокаженные со всех сторон, и стали касаться его и тереть об него свои язвы, и целовать его, и говорили: «Излечи, излечи нас словом Господним!» Он же отвечал им: «Не я, но только единый Господь может излечить вас. Молитесь Ему, покайтесь во гресях ваших и будете прощены».
Прокаженные же, видя, что он не хочет лечить их, воспылали дикой злобой и, схватив палки и каменья, начали бить святого, и плевали ему в лицо, и заушали его, и рвали на нем волосы, и едва не убили его. Тут явилась стража и спросила у прокаженных: «Ну что, излечил он вас?» Прокаженные завопили: «Нет, он обманул нас! Он не святой, а обманщик! Распни! Распни его!» И вывели святого на площадь, а день был праздничный, и на площади был базар. И вышел ересиарх и спросил у народа: «Что делать с этим лжепророком?» И народ весь кричал: «Распни! Распни его!» И сказал ересиарх торжествующе: «Вот, теперь ты слышал волю Господа? Глас же народный — суть глас Его!» Святой же ответил ересиарху: «Обманув народ, обманул ты Бога, нечестивец, а заблудшие овцы не ведают пути истинного». И бросилась стража на святого, и распяли его, а после, отрубив голову, кинули тело на съедение диким зверям. На этом месте царь Феодор Иоаннович заворочался под шубой, заплакал как ребенок. Ирина отложила книгу в сторону и, наклонившись к царю, сказала ему: «Ну что ты, что ты, батюшка, Господь добрый, он всем праведникам уготовил Царствие Небесное!
Над Москвой медленно сгущалась вечерняя мгла. Московский посадский люд, весь день проторчавший на стенах, расходился по домам. Потоки людей шли от стен Белого города и от земляных насадов Замоскворечья. Это все было городовое ополчение, слободские ратники: кузнецы и гончары, медянщики и плотницких дел мастера, оружейники и ткачи, красильщики и хлебопеки. Смутно было на сердце у людей. Помнилось еще страшное нашествие орды в 1571 году. Тогда Грозный царь отбыл в Ливонию, чтобы самому вести полки на поляков, да и увел с собой всех ратных людей. Как уходил царь с полками в ливонскую землю, то приказал выкатить на Пожар бочки с пивом, поставили ушаты с медовухой, вынесли снеди всякой в корзинах, ешь не хочу! Сам обходил ряды, ласков был с людьми, обещался вскоре назад быть с великой славой да с замирением. После стоял службу в Покровском соборе, что на рву, а как с крыльца сходил, то Ванька блаженный юродивый, что завсегда на соборной паперти и зимой и летом обретался, в ноги-то ему кинулся, да как заревет белугою: «Уж ты, говорит, великий царь, зачем Москву-то кидаешь, уж пропадем мы все без тебя, загнием». Усмехнулся тогда царь и ласково так говорит юродивому: «Небось не загинете! Вот я вам воевод оставляю!» — и на Ваську Грязного с Михаилом князем Черкасским показывает. А юродивый как посмотрел на них, так и еще пуще слезами заливается. «А с ними и подавно загнием!» Нахмурился тогда царь, посуровел, но промолчал, а сходя с крыльца, поклонился юродивому и сказал: «Молись, Ванька, за меня!» И поехал после на перевоз через Москву-реку в Данилов монастырь поклониться гробу Данилы Московского, первого князя на Москве.
В палаты царицы Ирины быстрым шагом, как всегда хаживал, вошел правитель государства Российского боярин Борис Феодорович Годунов. Был он волосом черен, а лицом скуловат. Подозревали у него татарскую кровь, да и сам он от этого не отрекался, числил свой род от некоего князя ордынского, что после в московскую службу перешел. А там Бог весть! Царь Феодор Иоаннович полностью ему вверялся.
— Государь, — глуховато сказал Борис, — сильны ныне татарове. Великое войско крымское се дни подступила под Москву, что делать будем?
— Одна надёжа Господь! — Тонким голоском воскликнул Феодор. — Молиться будем!
— Мольбою делу не поможешь, сила надобна. Ныне я все ополчение дворянское да боярское поднял, все под Даниловым стоят, ан веры нет, что татар одолеем. Силен Казы-Гирей, есть весть, что турские люди с ним во многом числе и пушек великое множество.
— Пронеси Господь! — истово закрестился Феодор. — С нами крестная сила, сей вечор прикажу поднять иконы святые, да хоругви и обойдем все стены градские. Сам пойду.
— Это дело, — поморщился Годунов. — Да другое у меня на уме. Указ, государь, надобен. Указ о сборе ополчения земского, всей землей на орду навалиться надобно, тогда одолеем.
— Борис, что земные наши старания, ежели Господь нам не поможет, а Господь поможет, перышком махнет — и силы вражьей как не бывало.
Годунов вдруг увидел, как лихорадочным блеском загорелись глаза царя, как рьяно он крестится десницею, а шуйцей нежно поглаживает Жития святых. На царя нашел приступ молитвенного рвения. В такие минуты убеждать Феодора делать что-то другое, кроме дел богослужебных, было бесполезно. И Годунов, бывший царский постельничий, век проживший между секирою и плахою царского окружения, верхним чутьем понял — надо ловить миг, надо царскую блажь себе на пользу обратить. А поэтому делу он был великий мастер.
— Что ж, государь, подними иконы святые, обойди стены Белого города. А мы, батюшка, с силами нашими малыми пойдем на ворога. Коли Богородица осенит нас победою, стал быть с нами Бог, с нами правда. А я полки не покину в эту ночь. Главой их буду.
Хитро сказал Борис, хитро и задумал. Царь в эту ночь за воинство молиться будет, Бога просить, а во главе воинства кто? — Он, Борис. Значит, за него, за Бориса, царь молиться будет. За Бориса, а не за князя Феодора Мстиславского, который есть по чину набольший воевода русский. А воинство немалое ныне под Даниловым стоит. «Пожалуй, и без земской рати, без лапотных воинов обойдемся» — раздумывал Борис. — А наградит Господь нас победой, значит меня наградит, значит со мной Бог!»
Хитер был Борис, хитер и горд несусветно. Но и гордость свою умел до времени прятать, и Богом умел прикрыться. А Бог терпелив. До времени.
Вот и во времена Грозного царя Бог-то терпел, терпел опричнину эту злодейскую, да не вытерпел. Покарал Москву великой карой. Как ушел тогда в апреле месяце царь в ливонскую землю, то уж в мае был Девлет-Гирей под Москвой. Ан силы-то нет! Едины опричники токмо остались. А опричное войско токмо на грабежи да на расправы скоро. А супротив настоящего ворога слабы оказались воеводы опричные. Взял тогда крымский царь Москву. Един Кремль отбился, а весь посад пожгли нехристи. Народу сгибло тьма. Потом трупы хоронить некому было, по реке спускали. Так река Москва трупы хрестьянские вместить не могла, из берегов выступила. Сказывают, до восьмисот тысяч тогда русских людей сгибло, а ежели и врут, то ненамного. Вот тогда и задумался Грозный царь-то, понял, что терпение Божье не безгранично, наказал слуг адовых, опричников проклятых, головы-то им посек, а саму опричнину извел. Тогда народ радовался. И Бог смилостивился над Русью, наказал нехристей татарских поражением. Как на следующий год снова пришел Девлет-Гирей под Москву, то воевода Воротынский иссек всю их рать на реке Лопасне у Молодей. Тогда татарове поостереглись боле на Москву ходить. Да, видно, забывчивы крымцы, снова со всей ратной силой подступили. Что-то будет?
Алешка Воротынский очнулся, уж когда стемнело. Плечо сильно болело, но кровь уже не шла. И самое главное — все плечо и рука были перевязаны какой-то холщовой тканью. Перевязаны были неумело, но крепко, и сам он лежал не на голом песке, а под голову было подложено седло с татарского коня. Не сразу Алешка разобрал, кто это о нем озаботился, а потом видит — девчонка махонькая, та самая, которую он от татарина упас, у бережка сидит и на него смотрит.
— Что, дяденька, больно? — участливо спросила девочка.