— Ништо, ответил Алешка. — Одно плохо, до своих мне не добраться. А что, никак ты это меня всего замотала?
— Я, — потупилась девочка, — весь сарафан вон извела.
— Э, да ты нагая вся, то плохо, как же ты до Москвы теперь добежишь?
— А пошто мне, дяденька, на Москву бечь? — спросила девочка.
— А то, что побежишь ты сейчас к Данилову монастырю, туда, где воинство наше все стоит, прямиком к гуляй-городу, да найдешь там тысяцкого Василия Янова, да скажешь ему, что сын боярский Алешка Воротынский раненый лежит у Котлов на бережку да подмоги ждет.
Девочка испугалась, аж задрожала вся и тоненьким голосочком ответила:
— Нет, дяденька, не побегу. Страшно уж больно. Тамо весь седнишний день пушки великие палили, тамо мертвяков везде полно, уж больно я мертвяков боюсь.
— Да не боись, дура, мертвяки тебе ничего не сделают, ты живых бойся, татар стерегись, да и наших жеребцов опасайся.
Алешка помолчал немного, подумал, посмотрел на худое, бледное тельце девочки и сказал:
— Ты вди, пошарь в сумах татарских, найди там себе одежку какую нито, прикройся.
Девчонка побежала к падшему татарскому коню, вытащила из сум ворох шмотья, разыскала там сарафан какой-то дорогой с шитьем многоцветным, да сарафан-то великоват оказался, запуталась в нем девчонка. Догадалась подол оторвать, и так вроде ничего стало. Алешка посмотрел на это пугало огородное, вздохнул и сказал вдруг:
— Ежели сполнишь все, я тебя к себе возьму, в усадьбу свою отошлю, будешь там сыта и при деле. — Потом помолчал немного да вдруг и говорит: — Да и вот еще что. Тамо дозорные у гуляй-города кликать будут: кто идет? — дак ты кричи: Москва! Москва! А то стрелят еще.
Девчонка вся дрожала аки лист осиновый, но, видно, уже смирилась со своей участью и не противилась. Алешке еще что-то хотелось отмолвить ей, но он сомневался. Наконец преодолел свои сомнения и сказал:
— А как тысяцкого-то Василия Янова увидишь, то кажи только ему да в самое ухо: дескать, Алешка Воротынский царя крымского зарубил, ранен царь-то крымский крепко, навряд в бой еще пойдет. Смотри, крепко запомни, что наказывал. И Бог тебя упаси молвить кому еще это!
Девчонка вскочила и как подхваченный ветром лист унеслась прочь от светлой реки куда-то в сгущающуюся тьму.
В ночь с 4 на 5 июля 1591 года в Москве, кажется, никто не спал. На стенах Белого и Китай-города толпились ратники и ополченцы. Везде горели факелы, тлели угли у готовых к бою пушек и пищалей. Везде слышался гомон неисчислимого сонмища людей. Под стенами города тоже ходили ратники. Воинский стан у Данилова монастыря не спал. Нападение татар ночью не ожидалось, но в воздухе было что-то тревожное, всполошное, и люди московские все были как всполохом великим объятые. В одиннадцатом часу вечера, уже как совсем смеркалось, из дверей Благовещенского собора Кремля вышел крестный ход великий. В прерывистом мерцающем свете свечей золотились древние хоругви и богатые оклады святых икон. Впереди несли Донскую Божию Матерь, работы приснопамятного Феофана Грека. А сказывают, что не людской работы та икона святая. Что явилася она с небес, как покров охранительный для людей русских, кои на Дон ушли и там в постоянных опасностях и страхах пребывали. После с Дона ее казаки донские в Москву привезли и князю Дмитрию Ивановичу Московскому оставили. А в те поры Мамай на Москву пошел, и князь Дмитрий икону ту с собой в поход на Мамая взял. И на поле Куликово икона та вместе с полками русскими пришла. И вот в ночь перед битвой великой смутился дух у князя Дмитрия и воскорбел он душой. Тогда ожила вдруг икона и сошла с нее Божия Матерь, утешила она Дмитрия, предрекла она победу воинству русскому. И сбылось все. Князь Дмитрий после оставил ту икону в соборе Успенском кремля коломенского. Собор тот заложен был по обету Дмитрием за победу над Мамаем. Но не восхотела Божия Матерь, чтоб лик ее святой в Коломне пребывал, и вскоре икона та чудесным образом явилась в соборе Благовещенском Кремля московского. Икону ту любил царь Феодор. В отличку от других икон, Божия Матерь на Донской чуть улыбалась, радовалась и улыбка та, радость та святая умиляли кроткого царя, и слезы невольные капали из его глаз.
Крестный ход неспешно двигался вдоль стен Белого города. Ночь стояла тревожная, глухая. Низкие черные тучи стлались по небу. В разрывах туч светила красная, смутная луна. Порывами задувал ветер, холодно становилось, зябко. Неясные всполохи дальних беззвучных зарниц освещали ночной небосвод над Москвой. Народ в темноте стоял и сидел кучами вдоль стен. Множество кострищ не рассеивало тревожный мрак. Шли с пением псалмов. Монахи Чудова монастыря, что в Кремле, несли икону Донской Божией Матери, святые хоругви. Вынесли и ту древнюю хоругвь, с которой князь Дмитрий Донской выходил на Куликово поле. Хоругвь эта, наособицу от других — красных, была черной и золотом вышит был на ней лик Спаса Нерукотворного. Царь шел в скромной одежде, схожей с монашеской, беспрестанно крестился и подпевал пению псалмов. На полдороге он ослаб, его подхватили под руки чудовские монахи и так вели. Как уже обошли все стены, вдруг ночное небо над Москвой просек резкий, острый, как сабля, блеск молнии. Страшный гром, как будто лопнуло само небо, разразился над Москвой. Все встали на колени, патриарх Иов, что шел рядом с царем, воздел руки к небу и воскликнул что было мочи:
— Спаси и помилуй, Матушка Богородица! Сжалься над русской землей! Изведи мучителей ордынских! Рассей их полчища! — И снова страшный пронзительный свет молний озарил Москву, и снова ударил тяжкий гром. А дождя не было. Только косматые тучи все неслись и неслись над русской столицей.
Но не только на Москве страшились. Орде в Коломенском тоже не до сна было. Казы-Гирей был ранен. А рана хотя и не шибко тяжкая была, но на коне хан сидеть не мог. И это его изводило. Опаска была — ежели что, а он и на коня не заберется. «Может, уйти из-под Москвы? — раздумывал хан. — Сил много, да задумали урусы что-то, чует мое сердце. Ночь-то вон какая, собачья ночь».
— Эй, — кликнул Гирей ближнего мурзу, — выставить тройные дозоры, никому не спать, стеречься Урусов всю ночь. У-у! Собачья ночь. Да прикажи готовить мой возок.
Ближний мурза удивленно поднял брови. Готовить ханский возок среди ночи? Аллах! Что-то будет? Но не посмел ничего сказать, молча поклонился и пятясь вышел из шатра. Хан не захотел остановиться во дворце царя Ивана Грозного, что в Коломенском, хан не любил урусских деревянных хором, он, по происхождению ногай, выросший в степи, в седле да в шатре, не терпел леса, дерева, опасался пожара.
Татарский лагерь расположился огромной подковой, как свернувшийся змей, вокруг коломенского холма. Костров было мало, татары редко варили себе пищу во время похода — где в степи найдешь дров для костра? Только в том месте, где расположились турки, где стояли султанские пушки, присланные из-за моря, там тлели огни кострищ. В ордынском становище, так же, как и в Москве, в эту ночь никто не спал — в Коломенском, как и в Москве, все ждали чего-то.
И свершилось это. Среди ночи, часу во втором после полуночи, странный призрачный свет разлился над Коломенским, над узорным, расписным дворцом царя Ивана Грозного, над золочеными маковками деревянных церквей, над пронзительным белым столпом храма Вознесения, что ставлен был еще по рождению Грозного царя. Словно бы блюдо какое черное да огромное слетело с неба. Блюдо это летело неслышно с востока, из-за реки. Огни многоцветные светили по бокам его, а из-под дна вырывался ослепительный столб белого света. И столб тот уперся в самое сердце ордынского войска. Осветил, аж к земле прижал ханский шатер.
— Шайтан! Шайтан! Иблис! Иблис! — кричали обезумевшие ордынцы. О, Аллах! Спаси! Спаси!
— Татары, турки, ногаи, простые ордынцы, десятники, сотники, ханские стражники бегали аки безумные по всему становищу, бросали оружие, хватали коней, обрезали сумы переметные с награбленным добром, падали в седла и многие без ничего скакали в ночь, прочь от Москвы, от страшного небесного дива.
В палатку правителя Годунова, что стоял средь войска русского у Данилова монастыря, всполошно аки отрок забежал сам набольший воевода русский князь Феодор Мстиславский.
— Ну, чудны дела твои, Господи! — воскликнул он. — Слышь-ко, Борис Феодорович, всполох великий у татар, никак бегут нехристи.
— Куды бегут? — не понял правитель. Он тоже в эту ночь не спал, только прилег на коник, кровать походную, одетый, даже сапог не снял.
— Да никак прочь бегут. Навовсе прочь от Москвы.
— Чевой-то? Али кто из наших их вспугнул?
— Не было такого, никто к стану ихнему в сию ночь не ходил.
Годунов был поражен вестью этой. Втайне он имел надежду, что Казы-Гирей в этот раз не пойдет на прямую битву под Москвой, поостережется, отступит в степь, может, и не даром отступит, может, выход ему заплатить придется, но главное — татары уйдут, а это будет его победа, его успех. Но что сейчас, этой ночью началось в Коломенском, это было сверх всяких ожиданий.
— Вот что, князь, собирай воевод на совет, да скоро, всех не ищи, кто близенько здесь обретается, тех зови, — молвил Годунов Мстиславскому. И не успел он это молвить, как в шатер, так же вс полотно, как прежде Мстиславский, вбежал Василий Янов — тысяцкий передовой отборной дворянской конной тысячи, сторожевого полка русского войска.
— Так что, государь правитель, — всполошно молвил он, — вести важные из татарского стана, царь-то крымский, хан Казы-Гирей ранен тяжко, порубил его сын боярский Алешка Воротынский в седнешней схватке.
— Ну?! — изумился князь Мстиславский. — Ай да лихой молодец! А дело-то неслыханное, когда это самого хана рубить приходилось. Ну, теперь татары точно уйдут, они без головы, что малые дети без дядьки, воевать не могут.
— Да точно ли рана у хана тяжкая? — усомнился Годунов. — А не сказка ли все это, не западня ли? Вот и всполох этот великий у татар — не обман ли, не морок ли на нас Гирей пущает? Мы сейчас подымемся всей силой, на орду пойдем, а они во темени кромешной нас и порубают.