— То может быть, — засомневался и Мстиславский. Он с правителем никогда не спорил, оттого и крепко на своем месте сидел.
— Дозволь, государь правитель и ты воевода набольший, я свою тысячу подниму и к стану их в Коломенском схожу, — молвил тысяцкий Янов. Он казался спокойней других. Приближение боя, схватки делали его, опытного бойца, спокойнее и выдержаннее. Что бы там ни задумали татары, он их не боялся. Со своими молодцами — лихими конниками — он черта готов был воевать.
Помялись немного правитель с воеводой набольшим и согласились с тысяцким — послали его в дело. А русский стан уже весь поднялся на ноги и на Москву побежали гонцы с приказом набивать пушки градские, разжигать фитили, быть готовым к татарскому приступу среди ночи.
Москва всполошилась. Люди бежали за укрытия стен и земляных насадов, ратники надевали брони, пушкари спешно набивали пушки порохом, подтаскивали ядра, стрельцы заряжали пищали. На стенах запалили несметное количество факелов — все было в огне и дыму. Москва готовилась к бою. И вот — началось. Со стороны Данилова монастыря долетели сначала звуки конского топота неведомого войска, а потом ударили походные пушки гуляй-города.
— Ну, пали! — первым подал команду дьяк пушкарского приказа, начальник над всеми пушкарями русскими Иван Тимофеев.
— Да куцы палить-то? — спросил у него стрелецкий сотник Фрол. — Темень-то какая, ни зги не видать.
— Все едино, пали! — отвечал ему Тимофеев. — Хоть отпугнем нехристей, пусть видят силу нашу огневую.
Сотник побежал по стене Китай-города к своим пушкарям.
— Пали! — на ходу кричал он. Пушкарь Иван Дрозд давно уже снарядил свою пушку добрым картузом черного пороха, а ядро не клал, все едино — в ночи не видать, куда стрелять. Теперь он скоро помешал угли в горшке, сунул туда конец железного прута, накалил его добела и после воткнул прут в особую дырку в казенной части орудия. Огромная медная крепостная пушка, по прозванию Гамаюн, ахнула тяжким ударом грома, выдохнула всей своей могучей статью столб белого дымного пламени, но не сдвинулась с места, так как была наглухо закреплена в мощном деревянном станке. Ей отвечали другие орудия Китай-города и Белого города Москвы.
Хан татарский Казы-Гирей, как услышал крики «Иблис! Иблис!», выбежал из шатра, но уже не увидал небесного дива. Блюдо черное невидимо унеслось за облака. Но всполох в ордынском стане не прекращался. Страшный грохот, доносившийся со стороны Москвы, заставлял предполагать, что урусы пошли в битву. С вершины коломенского холма хан видел московские стены, которые все были озарены вспышками крепостных орудий. Ему донесли, что к Коломенскому приближается неведомого числа конное войско, а орда бежит, невозможно собрать даже охранную тысячу ханской ставки.
— Где мой возок?! — заорал хан. — Возок!!! Собачье отродье! — и, не обращая внимание на боль в раненом плече, на то, что был плохо одет, бросился с холма вниз по узкой стежке в направлении к обозам.
Великое бегство татар из-под Москвы свершилось. Конным дворянам Василия Янова не пришлось даже срубиться с ордынской сторожей. Все бежали сломя голову, как безумные. Бросили все награбленное добро, бросили весь полон, бросили турские пушки. Ханская ставка, мурзы и царевичи бросили шатры богатые. Припасы воинские, доспехи, оружие, узорчатые ткани и нарядное платье богатых ордынцев и бе-серменских купцов, что шли вместе с крымским войском, намереваясь перекупать богатую добычу и полон, — все, все было брошено в страшном беспорядке, великом всполохе, который объял крымский стан.
Когда русские всадники подскакали к коломенскому холму, в бывшем ордынском становище царила полная тишь. Лишь выли брошенные напуганные собаки, да кой-где бродили потерянные лошади. Русская тысяча простерлась полумесяцем по луговине у холма, и в наступающих предрассветных сумерках четко выделялись черные силуэты всадников. Воевода Янов наказал дозорным обскакать ордынский стан, посмотреть — нет ли там кого. Вскоре сторожа вернулась, всадники были веселы, занимающаяся заря золотила их лица, и золото светилось в русых волосах.
— Батюшка воевода! — кричал дозорный десятский. — Нет николи нехристей, а все добро брошено! Добра-то, добра — неисчислимо!
— Ладно вам, крохоборы! — зычно крикнул тысяцкий Янов. — Сказывайте, как там полон русский, целы ли люди наши?
— Весь полон жив и здоров, все и женки, и мужики наши, и детки — все счас путы режут, разбега-аются! — аж запел десятник. Конь под ним плясал, и казалось, не было бессонной ночи, тяжкого ожидания битвы, бешеной скачки к Коломенскому.
— Ну, добро, — воевода неторопливо, в окружении своих бойцов поехал по татарскому обозу. Вскоре он уже был у толпы русских полоняников. Полоняники уже освободились от пут, коими были связаны на ночь, и теперь сторожко оглядывались вокруг, боясь еще разбегаться. Внимание Василия Янова привлекла молодая женка, красовитая, в холщовой длинной рубахе, со светлыми волосами и с ременной петлей на шее, которую она еще не успела содрать — крепко вяжет орда. Он подъехал к ней, хотел спросить что-то, как вдруг к нему споро подскакали два всадника, а на передке у одного из них сидела девчонка махонькая, та самая, которую Алешка Воротынский в гуляй-город посылал. Женка та, как увидела девчонку, то как закричит, да как бросится к ней, да как схватит ее прямо с конской холки, да слезами зальется. Воевода спросил:
— Что, никак, дочерь это твоя?
— Дочка, дочка моя единственная, — заливалась слезами женка, — давеча захомутали меня ордынцы, а она бежала, куда не знаю. Я уж мыслила — ввек ее не увижу, кровиночку мою.
— Ладная у тебя дочка, — молвил воевода. — Она нынче дело великое сделала, воина моего, сына боярского спасла.
Он помолчал немного, а потом запустил руку в кошель, что на поясе у него висел, вытащил пригорошню серебряных рублей, взял женщину за руку и вложил деньги ей в ладонь.
— Возьми, — молвил он глухо, — избу себе отстроишь, а может, и мужа найдешь.
Он уже отъехал от толпы полоняников, когда вдруг обернулся и еще раз посмотрел на светловолосую женщину с ременной петлей на шее и маленькую девочку рядом с ней.
Уже совсем рассвело. Летнее утро над Москвой было какое-то теплое и тихое одновременно. Из русского стана у Данилова монастыря подошли новые отряды конного войска. Следом за ними валила пешая рать. Годунов правитель распоряжался вовсю, от него во все концы скакали конные вестники с поручениями да приказами. Василия Янова с его отборной тысячей уже не было в Коломенском. Он ушел в угон за татарами, преследовать отступающую орду.
Хан Казы-Гирей задержался на переправе через Пахру. Как стали переправлять его возок, то никак не могли плот сколотить, а русские — вот они. Спешно набрали царевичи татарские охранную тысячу, всех собрали, кого смогли, и навстречу Янову их бросили. На широких лугах вблизи тихой, мелководной Пахры разгорелась последняя битва. Янов посмотрел на близящихся татар, махнул рукой своим сотским.
— Руби их всех, мать их в душу!
Русские конники неторопливо, на рысях, рассыпались широкой волнистой линией, вынимали сабли, готовились рубиться.
Молодой татарский воин Аслан первый раз был в набеге на Русь. Ему было семнадцать лет, он жил в ауле близ Кафы, там, где виноградники устилают сизозеленым ковром тесные горные долины и круто обрываются к морю. Там, бывало, режешь спелые, зрелые янтарные кисти и смотришь на море, на голубую блещущую гладь. А там по глади морской весело бежит белый кораблик куда-то далеко в сказочные страны. Каждый год уходили молодые татарские воины-аскеры в ханское войско. А ханское войско уходило в набег на неверных. Так было заведено от века, и никогда не задумывался Аслан, а правильно ли это. Человеку не надо много думать. Аллах все обдумал, когда создавал этот мир. Так всегда казалось Аслану, и весело было ему идти по русским землям, весело было рубиться у стен гуляй-города, тащить в полон русских девок, весело было есть печеную на углях конину. Молодому все хорошо. Но вот теперь, когда страшные урусы на гнедых рослых конях приближались неторопливо к нему и сам он неудержимо летел встречь им, тут ему стало страшно, и сабля невольно каменела в руке.
Алексашка Трепьев уже заранее выбрал себе супротивника. Этот вот молодой сопливый ордынец для начала рубки был неплох. Надо же поразмяться для начала. Он неторопливо крутил саблю над головой, разминал руку. Вот уже ордынец рядом, он торопится, дергает коня, раньше времени пошел в намет, замахнулся и пролетел мимо. Тут Алексашка скосо наотмашь махнул саблей, и голова татарского аскера, как деревянная чушка, отлетела в траву. Последнее, что поблазнило Аслану, — виноградник над голубым блещущим морем и белый кораблик в солнечной дали.
Татары не выдержали прямой рубки, скоро рассеялись по лугам, много их было порублено у берегов Пахры. Но хан Казы-Гирей утек-таки на правый берег.
Второй раз русские конники нагнали ставку Казы-Гирея уже у крутого песчаного откоса Оки. Мишка Нагай остановил коня у самого обрыва. Внизу копошились ордынцы, спешно грузили ханский возок на плот. Сам хан уже отплыл на лодке на другой берег. «Эх, — подумал Мишка, — утек царь крымский, теперь уж его не достать. За Оку угоном не пойдем. Ну уж хоть возок».
Он заставил коня подойти к самому обрыву и здесь спускаться по узкой, еле заметной тропке. Песок под копытами коня осыпался, легко было и сорваться с откоса, но уж больно хотелось взять богатую добычу. Да и за ханский возок небось Калитой денег пожалуют. Как снег на голову обрушились конные дворяне русские на ордынцев. Те и не пытались отбиваться. Сразу подняли руки, закричали: «Аман!» Лишь один злой ордынец забрался на крышу возка, все сабелюкой махал, ругался зло. Ну, позабавились с ним ребята. Подкололи пикой под зад да так на пике сохнуть и подвесили. Он не сразу помер, еще долго бородой тряс. А другие ордынцы смотрели на него равнодушно. Ханский возок с богатой добычей торжественно повезли в Москву. Сам правитель Годунов саморучно возложил гривну серебряную на шею Мишке Нагаю. И то сказать — впер