вой такую добычу у крымцев брали. Чуялось, не бывать орде боле на Москве, уж больно победа велика.
Правитель России великий боярин Борис Феодорович Годунов возвращался из войск в Москву. В стольном граде ему уже был уготован неслыханный прием. И царя Ивана Грозного так не встречали. На всем пути от Коломенского до Москвы стояли стрелецкие полки, боярское ополчение, дворянская конница. Патриарх с высшим духовенством в золотых одеждах, кои только два раза на год надевают, на литургии в Рождество да на Пасху, вышел за черту города встречать героя великого. Царь Феодор Иоаннович ждал, волнуясь, своего шурина в Благовещенском соборе московского Кремля, где должна была быть пета торжественная обедня. Сияла сказочно убранная икона Донской Божией Матери. Царь в память молитвы своей всенощной повелел воздвигнуть особую обитель для иконы, обитель ту назовут Донской. Богатые дары ждали Бориса, среди них была золотая чаша, которую в 1380-м году от Рождества Христова на Куликовом поле русские ратники в мамаевом шатре взяли. Золотую гривну превеликую, на золотой же цепи царь готовился возложить на плечи Бориса Годунова. Земли, имения, крестьяне — это уже не в счет. Богатейшим человеком в государстве Российском становился Годунов. А был ли счастлив он тогда?
Как уже подъезжали к Москве, завернул Борис в сельцо малое Остров, что чуть ниже по Москве-реке от Коломенского лежит. Там церковь древняя, чудесная на высоком берегу над рекой высится. Похожа она на ту церковь, что в Коломенском стоит, да и не похожа, однако. Кто строил те церкви — неведомо. То говорят, что иноземцы некие из земель фряжских при Иване Грозном строили, однако ж, если рассудить, буде это иноземцы, то имена их уж, наверное, в летописях бы остались. Вот ведь известен же Аристотель Фиораванти — мастер знатный из земли фряжской, что в Москве собор Успенский строил. Да только не так строены храмы в Коломенском да в Острове. Другие они. Шатры белокаменные без единой подпоры внутренней стоят уж который век и ничего им не делается. Словно и не человек сотворил их, а Дух Святой. Так уж с тех пор не строили, языческое, дескать, что-то в сих храмах, соблазн велик! Но манят они людей к себе. Думается возле них легко. Душа словно летает.
Борис остановил коня на вершине холма у храма над широкой в этом месте Москвой-рекой. Сам сел на откосе, задумался. Все было хорошо, как нельзя лучше. Теперь ему нет препон в государстве Российском. Все считают его победителем, которого сама Божия Матерь осенила. Царь теперь смотрит на него как на святого. Но уж больно легко все это ему далось. Сама победа в руки свалилась. Не побеждал никого Борис, сами татары ушли, а кто вспугнул их, Бог? А нет ли тут козней бесовских? Когда слишком везет, сама удача в руки плывет — не чисто это. До коих пор везти будет? Что Бог так просто дает, не отберет ли потом разом? Терзало все это Бориса. Он и в Остров заехал, чтобы помолиться на спокое, в безлюдье. Да не молилось ему. Храм на горе стоял, как белая свеча, неприступный, холодный. Не принимал он Бориса. С замоскворецких лугов потянуло холодом, ветер подул по-осеннему. Передернул Борис плечами под богатой ферязью, да и пустился в путь-дорогу дале на Москву к великой славе, а там… Что Бог даст!
Анна МАЛЫШЕВА
БЕГЛЕЦ
Он дал мне свой адрес в самый последний день раскопок — в деревне Матание. Это на шестьдесят километров южнее Каира. Наша группа сидела в кузове грузовика, под натянутым на каркас тентом. Другого укрытия от солнца у нас не было. Деревенские жители, привыкшие к набегам археологов, едва обращали внимание на нашу шумную компанию. Они успели усвоить, что с нас взять нечего. Под облупленной белой стеной арабской кофейни сидела тощая черная кошка. Казалось, она одна интересовалась нами. Зверек то и дело отрывался от умывания, вытягивая вперед мокрую костлявую лапку, и вопросительно смотрел в нашу сторону. Ральф кинул в пыль окурок, кошка сорвалась с места, подбежала к колесам грузовика, обнюхала то, что посчитала подачкой… Я бросил ей кусок овечьего сыра. Солнце светило мне прямо в глаза, сухой неподвижный воздух забивал горло — тот самый воздух, который когда-то высушивал мумии, найденные нами в песчаных ямах, неподалеку от пирамиды. Глаза Ральфа казались сделанными из зеленого бутылочного стекла. Мы пили на прощание теплое пиво — недурное пиво местной марки, если, конечно, к нему привыкнуть… Многие из нас возвращались домой, иные — в их числе и Ральф — собирались в Мазгуну, где по плану раскопок присоединялись к основной группе. Ральф отставил в сторону бутылку, открыл планшет, где у него лежали блокноты и карандашные огрызки и, рисуя мне план, попутно давал объяснения. «Если не разберетесь, — сказал он мне, — то, как въедете в область, сразу спрашивайте. В ноябре я буду дома». Я обещал приехать. Зимой он жил в деревне, под Кутной Горой, и я решил поехать к нему из Праги своим ходом — на машине.
Мы возвращались домой. Наступал мертвый сезон, когда египтологи сидят в своих кабинетах, описывают находки, составляют каталоги, посылают статьи в научные журналы. Нет больше опасности подцепить какую-нибудь местную заразу — ленточных червей, например, или лихорадку. И все же, это похоже на похмелье. Чистые руки, гладко выбритое лицо, голос жены или матери, которые спрашивают, что приготовить на ужин… И… Тоска. Я не мог представить себе Ральфа в другой обстановке — в домашних туфлях, глаженых брюках, возможно, в халате… На раскопках он не менял выгоревшую на спине рубашку по три дня. В обычных условиях, это равняется месяцу. Я как сейчас вижу — сидя в сумерках возле нашей палатки, он отпивает из бутылки пиво, кашляет, сплевывая в сторону каменную пыль, которой мы дышали в подземных ходах пирамиды. Вижу его тяжелые солдатские ботинки, испачканные желтой глиной — он столько возился, отчищая найденную нами царскую статую, что на собственную обувь у него сил не оставалось. Ральф в цивильном костюме, при галстуке? Не могу себе это вообразить, и сразу вспоминаю, как одна из подземных камер пирамиды оказалась затопленной, и Ральф первым спустился в это густое, остро пахнущее месиво. Его обвязали веревкой, на голову надели шахтерскую каску с фонарем. Перед спуском Ральф пошутил, что с детства боялся провалиться в нужник. Он пропадал в расщелине минут двадцать — а нам казалось, что прошло несколько часов. Мы спустили ему на веревках две сильные лампы, железный щуп и фотокамеру. Из трещины поднимался острый, аммиачный дух — Ральф не зря упомянул о сортире. Когда мы его наконец достали, он оказался мокрым до подмышек и, фыркая, заявил: «А ведь бабка меня пугала — не будешь учиться, золотарем станешь». Обследовать камеру оказалось невозможно — Ральфу не удалось достать до дна. Помещение было затоплено очень давно — вода поступала из Нила по невидимой трещине в подземной скале. Позже, уже в палатке, Ральф сознался мне, что вода неожиданно оказалась ледяной. Ночью я просыпался оттого, что он глухо кашлял и что-то бормотал во сне. Однако обошлось — он не заболел. Во всяком случае, тогда. Мы занялись описаниями наземной части пирамиды, и оставались там, пока не кончился сезон.
В конце ноября я позвонил Ральфу. Сперва к телефону подошла какая-то девочка, я подумал — дочка. Немного удивился — Ральф не упоминал, что у него есть ребенок. Но когда я говорил с ним, где-то на заднем плане послышался тот же детский голос, и Ральф сказал: «Приезжайте, не сомневайтесь, тут жена говорит, что будет рада». Голос у него был какой-то непривычный. Усталый? Напряженный? Я почему-то вспомнил, как мы склонялись над расщелиной, куда спустился на веревке Ральф. Когда он заговорил с нами, мне тоже показалось, что голос принадлежит не ему, что на другом конце веревки — вовсе не Ральф, кто-то другой — как теперь, на другом конце телефонного провода. Но я обещал приехать. Я выехал сразу после обеда, рассчитывая добраться до Кутной Горы, пока не стемнеет. Но к двум часам начал подниматься туман, и мне пришлось несколько раз снижать скорость. В половине третьего я видел на горизонте черный сырой лес, а к трем, когда поравнялся с ним, едва разглядел деревья на опушке — их затянуло серой погребальной пеленой. Я еще раз сбавил скорость — впереди маячили габаритные огни тяжелого грузовика. Теперь было ясно, что до деревни, где жил Ральф, мне предстоит добраться поздним вечером. Я закурил, слегка опустил стекло, и моего лица будто коснулись холодные влажные руки. Стемнело раньше, чем я думал, голова стала тяжелой, в висках пульсировала кровь. Не выношу сырости, ненавижу эти глухие темные вечера. И тут на миг — очень короткий миг — меня снова опалило солнцем, я увидел покатый, осыпающийся бок кирпичной пирамиды Сенусерта III — сигарета, дотлевшая до фильтра, обожгла мне нижнюю губу — я вскрикнул — и пропустил поворот.
За оградой из железной сетки смутно белел двухэтажный дом. Обзор закрывали старые, разросшиеся плодовые деревья, но я различил между ветвями несколько светящихся окон. Остановил машину у ворот, посигналил, ожидая, что мне откроют. Никто не вышел, даже собака не забрехала, хотя мне показалось, что я вижу во дворе конуру. Калитка была слегка приоткрыта. Я запер машину и пошел к дому. Мне смутно подумалось, что меня не ждут. Звонка на двери не оказалось, но может, я его просто не заметил. Зато дверь, стоило нажать на ручку, неожиданно приоткрылась. Я вошел в дом вместе с клочьями тумана, который к этому времени стал таким густым, что казалось, прилипал к одежде. Большая деревенская кухня оказалась пустой, но дома кто-то был — от высокой печки с голубыми кафелями тянуло жаром. Я жадно прислонил ладони к горячим изразцам. Сильно и горько пахло свежим кофе, на широком, чисто выскобленном столе стояла стопка мокрой, только что вымытой посуды, рядом лежал ситцевый передник. Под потолком висели длинные ожерелья из лука и чеснока, пучки душистых трав, какие-то мешочки. На окнах — вышитые занавески, без единого пятнышка. И это — дом Ральфа? Изразцы уже обжигали мне руки, но я не отнимал их от печки. Какую-то секунду я думал, что ошибся, зашел не в тот дом, пока, обводя кухню взглядом, не увидел на стене большие фарфоровые часы, увенчанные крохотными, очень живыми фигурками — плачущая пастушка и веселый пастух. Ножку в коротком красном чулке пастушка свесила прямо на циферблат. А я знал, что Ральф собирал часы. На втором этаже, прямо у меня над головой послышался глухой стук — что-то уронили или откормленный кот спрыгнул с лежанки. От усталости и от жары на кухне у меня начинали сл