ипаться глаза. Деревенские дома всегда наводили на меня сонную одурь. Я снова подумал — странно, что Ральф живет в таком месте. Где-то в глубине дома послышались шаги, и я понял, что они приближаются. Скрипнула верхняя ступенька лестницы, и через перила перегнулся Ральф. Прежний Ральф — растрепанный, небритый, с покрасневшими глазами, в обесцвеченной солнцем рубашке хаки. Увидев меня, он коротко охнул и начал спускаться. Ботинки, конечно, были чистые, но те же самые — мне ли их не узнать! Сперва мы хотели обняться, но потом кто-то из нас передумал — я не успел понять, кто именно. Секундная заминка — и мы пожали друг другу руки.
— Рената! — крикнул он, запрокинув голову. — Накрывай на стол!
Знакомя меня с женой, Ральф сказал «мой лучший друг». А я, принимаясь за свиные ребрышки, подумал, что он, наверное, довольно одинокий человек, если считает меня лучшим другом. Я бы это так не назвал, просто, когда пришлось делить на двоих тесную палатку, мы с ним научились не мешать друг другу. Вечерами, забравшись в палатку и застегнув полог, мы лениво болтали перед сном. Сперва — о находках, сделанных или не сделанных за день, или о том, кто сломал домкрат. Это были ни к чему не обязывающие разговоры. Настоящее сближение началось, когда я мимоходом упомянул о своей библиотеке, сказал, что теперь, слава Богу, слишком устаю, чтобы лежать в постели с книгой, и заметил, что чтение для меня — это вредная привычка, сродни алкоголизму. Никогда не забуду, как в детстве, оказавшись в харцерском лагере, я вдруг остался без единой книги. Лето было отравлено — я мучился, скучал, возненавидел своих родителей, которые привезли мне только персики и черешню, а о книгах забыли. Подозреваю теперь, что это было подстроено нарочно, ради моего же блага, но даже годы спустя это воспоминание ужасно.
Оказалось, что с Ральфом в детстве произошел точно такой же случай — он читал все без разбору, с маниакальной жадностью. Его родители, как и мои, проморгали момент, когда обычная любовь к чтению переросла в слепую похоть — иначе и не назовешь. Он читал за едой, на ходу, в постели, в туалете, читал любую книгу — с начала, с конца, с любого места, по нескольку раз подряд — был бы перед глазами текст — остальное не так уж важно. Разбираться в том, что он читает, Ральф, конечно, начал позднее. И нам, как двум маньякам, встретившимся в больничной палате, было о чем поговорить. Впрочем, у Ральфа была еще одна страсть — он собирал старинные часы и говорил о своей коллекции с настоящей нежностью.
Ральф ел без аппетита. Я думал, что он уже успел поужинать, но потом заметил, как тревожно поглядывает жена в его полную тарелку. Он вертел в руке вилку, брал и тут же откладывал хлеб и с сонной улыбкой смотрел на меня. Выглядел он неважно — как гриппозный больной. Вялый взгляд, тени под глазами, слегка заторможенная речь. Я спросил о раскопках, но он отделался двумя-тремя общими фразами. Рената торопливо поменяла мне тарелку и поставила на стол теплый пирог. Она в самом деле была немного похожа на девочку — маленького роста, очень худая, с какими-то испуганными глазами. Растянутая синяя кофта доходила ей до колен, на ногах были простые бумажные чулки, как у деревенской бабы. Она ни разу не улыбнулась — ни мне, ни мужу. А Ральф как будто ее не замечал. Разговор не клеился, и я снова подумал, что приехал напрасно. И ведь раньше рассвета отсюда не двинешься — я слишком устал, темно, да и туман. Чтобы как-то оживить разговор, я восхитился фарфоровыми часами. Ральф отодвинул свою тарелку — он так и не поел, только выпил водки — и повел меня наверх. Там, наверху, оказалась обычная городская комната: паркет, телевизор, полированная мебель. Он отпер бюро, поднял крышку, и я увидел в застекленной витрине бархатную доску с гнездами, в которых мерцали потертые или совсем новые на вид часы. Здесь были часы луковицей, и медальоном, и наручные. Часы с гравировкой, с филигранью, с масонскими брелоками, с венецианскими цепочками, с эмалью, с перламутровой инкрустацией. Были часы с музыкой — Ральф нежно тыкал в стекло кончиком обглоданного карандаша — он всегда грыз карандаш, за день съедал чуть не половину.
Были часы с узорными стрелками и совсем без них; иногда это было только часовое стекло с алмазной гранью, лежащее отдельно, порой — изумительно украшенный циферблат, не всегда снабженный механизмом. «Похоже на коллекцию насекомых, — пошутил я. — Не хватает только булавок». — И вздрогнул — Ральф переменился в лице и резко захлопнул крышку. Правда, он тут же извинился — крышка-де выскользнула у него из рук. Включил телевизор, крикнул в кухню, чтобы Рената принесла наверх пирог и водку. И мы, все трое, просидели остаток вечера перед телевизором и смотрели старый фильм Хичкока — «Леди исчезает». Вряд ли бы я запомнил этот фильм, тем более, что устал, и почти не следил за действием. Но начиная с того вечера, я помню все. Это мешает мне уснуть, и я лежу, перебирая день за днем, слово за словом, год за годом — все эти годы, превратившиеся в бесконечную погоню, которая, я знаю, ничем не увенчается. Ральф отвел мне комнату напротив своей библиотеки, где, судя по его словам, он разбирал книги. Я спросил, не могу ли завтра чем-нибудь помочь, и Ральф сказал, что отчего же, могу. Я лег в очень мягкую, по-деревенски пышную постель, погасил свет. Сначала мне показалось, что я засыпаю, потом глаза привыкли к темноте, и я увидел, как под дверью пролегла полоска света. А потом, когда мой слух обострился в этой невероятной для горожанина, захолустной тишине, я услышал, как напротив, в библиотеке, Ральф шелестел и шелестел страницами. Он листал книгу так быстро, словно искал что-то спрятанное и забытое — засушенную в детстве бабочку, растение или, что всего вероятнее — чей-нибудь адрес или банкноту. Я проснулся в пять утра, выпил воды и увидел, что щель под дверью все еще не погасла. Потом медленно, сквозь туман, рассвело, но шелест все не смолкал. Я выкурил сперва одну сигарету, потом другую. И понял, что уже не усну. Меня все больше тревожил этот притаившийся в тумане дом, в глубине которого упорно и бессонно, будто жук-точильщик, шуршал страницами Ральф… Я встал, босиком подошел к окну, приоткрыл разбухшую форточку. Утро было серое, смазанное туманом — будто по влажной акварели провели губкой и наполовину стерли рисунок. За оградой, по гравие-вой дороге кто-то шел — я слышал громкий хруст шагов, но не смог рассмотреть, баба это или мужик. Темная тень — больше ничего. На соседнем дворе неожиданно закричали гуси. Я оделся и, выйдя в коридор, постучал в дверь библиотеки.
— Это вы? — негромко ответил Ральф. — Заходите.
Я открыл дверь, собрался было поздороваться, но замер на пороге. Библиотека Ральфа была не намного обширнее моей и зрелище десяти тысяч книг меня потрясти не могло. Но дело было в том, что все тома, все до единого, были развернуты. Звучит это далеко не так удивительно, как выглядит.
— Уберите книги со стула… — сказал Ральф. — Присаживайтесь. Рената через полчаса принесет сюда кофе.
— Составляете каталог? — спросил я. Ничего другого мне в голову просто не пришло. — Ну, и развернулись же вы. Чем я могу помочь?
— Ничем, наверно, — сказал Ральф. — Я подумал и решил — зачем вам этим заниматься? Довольно того, что я сам иногда в отчаяньи. Но надежда у меня все-таки есть… Да, есть.
Он вернулся с раскопок в конце октября, никуда не заезжая по дороге, так что никаких сомнений относительно происхождения этого насекомого у него не оставалось. Ральф обнаружил его приблизительно через неделю после приезда — тогда он еще не записывал точное время его появлений. Как-то Ральф лег в постель с томиком Клавдиана. Он читал «Хрусталь, внутри которого вода» и, кажется, задремал. Проснулся оттого, что голова резко качнулась вниз, к открытой книге. Хотел погасить свет, но что-то ему помешало. Ральф понял, что причина в странице, на которую он минуту назад смотрел так близко. Он пригляделся и вдруг увидел, что одна из букв несколько выше и толще, чем другие. Теперь это просто бросалось в глаза. Он уже не мог смотреть на что-нибудь, кроме этой буквы (он даже не помнил, какой именно), но вдруг утолщение исчезло. Ральф мог бы поклясться, что ему не показалось, только что оно царапало его взгляд, но теперь его не стало, и он даже не мог решить, какой оно было природы. Более тщательно рассмотреть его и узнать в нем муравья ему удалось гораздо позднее. Не будь это снова Клавдиан, он вряд ли обратил бы на него внимание. Он читал книгу вторую «Против Руфина» и, дойдя до своего излюбленного «Альпы одолены, спасены гесперийс-кие царства…», вдруг понял, что дальше читать не может. Что-то цепко и неотступно держало его взгляд на этой строке. И он снова увидел то, что сначала принял за типографский порок. Ему показалось, что это слишком, и Ральф поднял книгу к свету. На мелованной бумаге появилась четкая тень — ее отбросило «утолщение». Тень муравья — потому что утолщение и было муравьем. Ральф хотел сдуть насекомое, но оно с оскорбительным спокойствием проигнорировало эту попытку. Он провел ногтем по его красноватому хитиновому хребту и ничуть не потревожил его. Тогда Ральф вернулся на сорок страниц вперед и нашел строку, где видел его впервые. Там его не было. Через некоторое время опустела и страница сто семнадцать. Ральф показал мне блокнот, куда он вот уже почти месяц заносил дату, время и место каждого его появления. Сначала он не придавал им особого значения, ведь это был не книжный жучок, а с раскопок вполне можно было привезти и кое-что похуже. Но его встревожила цепкость этого создания, которое казалось одновременно и живым, и мертвым. И еще — способность муравья мгновенно исчезать, словно проваливаясь сквозь толщу страниц, чтобы через некоторое время обнаружиться снова, на сей раз в другой книге. Потом ему пришла в голову забавная мысль, что муравей, наверное, читает, потому что больше ему делать в книгах было категорически нечего. Однажды Ральф принес с кухни сахарницу и поставил ее рядом с открытой книгой, где обнаружил муравья в очередной раз. Он наблюдал за ним три минуты по своим часам. На четвертой минуте муравей пропал, не обратив на сахар никакого внимания. Тогда-то Ральф впервые сделал отметку у себя в блокноте. Сначала он полагал, что муравей отмечает целы