е слова. Потом вполне резонно отказался от этой версии и пришел к выводу, что он указывает лишь на отдельные буквы, иначе он не застывал бы на них с такой точностью и каким-то мертвым упорством. Буквы эти Ральф стал записывать еще позже. Судя по записям, самое продолжительное наблюдение за насекомым длилось тридцать пять с половиной минут, самое короткое — двадцать секунд или чуть меньше. Само собой, Ральф отмечал вовсе не время его появления (самого появления он никогда не видел), а время своего появления над страницей, на которой в данный момент находился муравей. Я взял блокнот и просмотрел колонки, в которые заносилось все, что имело отношение к муравью. Позже к ним прибавлялась еще одна — в нее Ральф заносил букву, на которой находилось насекомое. Я прочитал эти буквы и пожал плечами. Ральф забрал у меня блокнот.
— Да, в этом нет никакого смысла, — согласился он. — Вообще не имеет смысла этим заниматься. Во всяком случае, не так. — Он обвел взглядом развернутые тома, и я впервые признался себе, что это был взгляд безумца — лихорадочный, беспокойный, пустой. Ральф спросил, видел ли я фотографии, сделанные им в той расщелине, куда его спускали на веревке?
— Ну конечно, — ответил я. — Они ведь вошли в отчет. — Он как-то странно засмеялся — коротко и невесело, и будто сам испугался этого звука.
— Вы ведь помните, — продолжал он, — что стены камеры были покрыты иероглифическими надписями? Помните, конечно. Из-за этих надписей мы и поняли, что нашли вовсе не погребальную камеру. Там не было ничего, что обычно написано в этих местах — ни ритуальных формул, ни магических, ни обращений к богам. А ведь они везде неизменны — меняется только имя царя.
Я поддержал его.
— Верно, надписи довольно странные, я бы даже сказал… — Бессмысленные! — резко оборвал меня Ральф.
— Я сразу это понял — я ведь занимаюсь этим почти всю жизнь! В них не было никакого смысла — мы пытались читать их и слева направо, и справа налево, и сверху вниз. Это была абракадабра — хотя все знаки были нам известны. Ни единого связного предложения. Кроме одного — на потолке. Я помнил этот снимок, сделанный в расщелине — на отполированном, слегка потускневшем песчанике было высечено всего два-три десятка иероглифов. Они были расшифрованы первыми, а дальше дело не пошло.
— Вы помните, мы с вами чуть не каждый вечер спорили — каково было назначение этой камеры? — напомнил Ральф. — Понятно, никто не требовал и не ждал, что мы решим это с места в карьер… И я никак не мог догадаться, пока… В руке у него все это время был блокнот. Но теперь, будто проснувшись, Ральф уставился на него, и неожиданно с силой швырнул на пол:
— Пока это не случилось со мной! Это была библиотека, вы понимаете? Библиотека, архив, всемирный гороскоп — и то, что мы искали, и то, что и не думали найти! Помните надпись на потолке, о том, что каждому, кто спросит, будет дан ответ, и каждый, кто захочет знать — узнает? И два иероглифа — я их перевел, как «ключ», хотя вернее будет сказать — «указка»?
Он умолк, и мне показалось, что в коридоре скрипнул пол. Рената явно нас подслушивала, об этом говорил и запах свежесваренного кофе, проникший в комнату через неплотно прикрытую дверь.
— Ральф, — тихо сказал я, с трудом вынося его взгляд. — Успокойтесь, пожалуйста. Я все это очень хорошо помню.
— Вы решили, что я сумасшедший? — визгливо спросил он.
— Я только думаю, что вы устали, — начал я, но он меня оборвал:
— Разумеется, устал! Да вот только этот ключ, или указка, если хотите — теперь у меня. Я не знаю, почему он выбрал меня, почему на меня спрыгнул — а я уверен, что он спрыгнул с потолка, когда я осматривал стены. Может, понял, что это его последний шанс что-то рассказать, ведь до нас туда никто не проникал, там не было даже следов грабителей! Камера давно начала оседать, и вода, наверное, поднималась век за веком… У него оставалось все меньше иероглифов, уже не семьсот, намного меньше. Большая часть уже скрылась под водой, прошли тысячелетия, а он все еще ничего не рассказал! А теперь… Теперь — смотрите! — Ральф дрожащими руками нашарил на полу блокнот, развернул его и торжествующе указал мне на разграфленные страницы: — Он работает! Он мне рассказывает! Но я до сих пор не понимаю, что именно! — Ральф умолк, дико посмотрел на меня, ожидая ответа. Я попытался улыбнуться. Чтобы собраться с духом, выглянул за дверь, ожидая, что увижу там Ренату. На полу стоял большой поднос с кофейником и корзинкой печенья. Ральф от кофе отказался — он снова начал перелистывать книги, хотя его шатало от усталости, и я был вовсе не уверен, заметит ли он там хоть что-то, не говоря уже о муравье. Он листал книги, отбрасывая их одну за другой, без всякой системы-, и не переставая говорил. Он уже не пытался убедить меня в чем-то, просто объяснял ужас своего положения. Ведь Ральф не знал, указывает ли ему муравей буквы латинского алфавита, или его действия потеряли всякий смысл. Ведь изменился не только алфавит — тут была другая система письменности, совершенно иной способ чтения. Ральф не мог вычислить скорость этих передвижений, поскольку для этого надо было хоть раз наблюдать появление муравья. А для этого пришлось бы выбрать одну-единственную страницу в книге, одной из десяти тысяч и, не отрывая взгляда, ждать, когда на одной из строк возникнет красноватое хитиновое утолщение. Ждать, сознавая себя окруженным громадным лабиринтом, таящим бесчисленные возможности для передвижений крохотного чудовища с рогатой головой, которое указывает на странице 240 одну из букв в диалоге героя с револьвером, в то время как Ральф наблюдает за страницей 65, где герой еще не знаком с женщиной, из-за которой покончит с собой. Муравей замирает на знаке в оглавлении «Путешествия в Россию», в то время как Ральф до боли в глазах вглядывается в гравюру «Девять добродетелей», которая тоже идет в счет, поскольку в ее коричневых облаках вьется лента с готической надписью. Ральф переворачивает страницу, и совсем не уверен в том, что муравей не появится на ней в тот момент, когда он смотрит на оборотную сторону листа. Ральф возвращается и проверяет, прекрасно отдавая себе отчет, что, возможно, тем самым дает муравью время исчезнуть с того листа, до которого Ральф мог бы добраться, не потеряй он этих двух секунд.
— Но послушайте, — сказал я в конце концов, невольно захваченный его рассказом. Мне в голову пришло очень простое решение, — почему вы не восстановите первоначальные условия? Почему не пересадить его хотя бы на азбуку? Он получит набор букв, и вам будет куда легче!
Ральф опустил голову. Он стоял спиной ко мне, у окна. Туман к тому времени растаял, и где-то за деревьями уже появилось голубое пятно неба.
— Уже пробовал, — сказал Ральф. Я не видел его лица, но голос звучал ровно. — Пробовал. Он не желает. С места его не сдвинешь — ни пальцем, ни ножом, ни щипцами. Я все пробовал, когда хотел его заставить. Он не понимает. Не чувствует. Он ни живой, и ни мертвый. Сперва я возненавидел его, а потом… Потом я понял — он не видит смысла упрощать задачу — она, на его взгляд, и так предельно проста. Он знает, что такое знак, но не знает, что такое книга. Он не видит различия… Вы же сами знаете, как располагаются тексты на стенах погребальных камер. Один фрагмент в левом углу, его продолжение — в правом. С нашей точки зрения — это хаос — как будто разодрали книгу и оклеили страницами стены — как Бог на душу положит. Но ведь и не предполагалось, что эти тексты будут читать живые! А мертвые… У них, видно, своя система чтения. Как у этого муравья. Он делает то, чему раз и навсегда обучен — указывает знак, выжидает, указывает другой. Ему безразлично — где, ведь предполагалось, что это будет безразлично и читателю. Ральф снова замолчал и принялся бороться с оконной рамой. Наконец ему удалось открыть окно, и воздух, влажной струей перелившийся в комнату из сада, показался мне резким, как глоток спирта. Деревня давно проснулась, я слышал множество звуков: за оградой громко разговаривали женщины, потом тренькнул велосипедный звонок, где-то завизжал поросенок. На яблоню под окном спикировала мокрая ворона — я слышал, как она зябко прочищает горло.
— Хотелось бы увидеть этого муравья, — сказал я наконец. — При этом я думал, как, в какой форме нужно сообщить коллегам, что случилось с Ральфом. Или, может быть, не коллегам, а врачам… Во всяком случае эта обязанность лежит на мне. Мне было горько, и, сознаюсь, страшно. Ральф стал пирамидиотом — одним из худших врагов египтологии. Тем, кто извращает факты, пускается в нелепые домыслы и публикует их в желтой прессе. Неужели Ральф докатится и до этого? Как он меня назвал — «мой лучший друг»?
— Я тоже хотел бы его увидеть, и как можно скорее, — откликнулся он, все еще не оборачиваясь. Ральф стоял у окна, стряхивая на мокрый жестяной карниз пепел сигареты. — У меня почти получилось одно слово… Но об этом еще рано говорить. — Я отметил про себя, что он до сих пор пытается мыслить, как ученый — не делая поспешных выводов. Какой ужас, какая жалость. И какой ровный голос был у Ральфа, когда он продолжал:
— Когда-нибудь… Конечно, это возможно — письма Ван Гога, потом — народная индийская сказка, потом норвежская новелла — и я прочту начало слова. А может быть, середину или конец. Или конец одного слова и начало другого. — Он обернулся, и я увидел, что он улыбается. — У меня, знаете, появилась еще одна идея, как облегчить себе задачу, — почти застенчиво сказал он. — Пересадить его на азбуку я, конечно, не могу… Но могу создать условия, при которых ему придется туда пересесть. Инстинкт самосохранения у него есть — я в этом уже убедился — ведь сбежал он из затопленной камеры. — И Ральф поведал мне, что в случае крайней необходимости сожжет во дворе всю свою библиотеку. И не только ее — вообще все тексты, которые найдутся в доме, от записных книжек до рецептов Ренаты. Оставит только форзац из азбуки, и уж тогда… В этот миг я окончательно понял, что он безумен. Не знаю, естественным ли было мое лицо, когда я ответил, что это слишком радикальная мера. И добавил, что в Праге меня ждут неотложные дела. Я уехал после обеда — Рената буквально заставила меня остаться и приготовила индейку. В машине обнаружился сверток с п