Искатель. 2009. Выпуск №02 — страница 3 из 10

Но это отступление. Так, к слову. Я же хочу продолжить свой рассказ.

Итак, Бог создал Адама и Еву, объединив в них добро и зло, и радовался, глядя, как они резвятся в Эдеме. Однако его беспокоила одна вещь: конечно, они были еще детьми, но что отличало их от животных, кроме способности давать имена? Почему не проявлял себя заложенный в них потенциал? Наконец он это понял: они познали только Добро. Теперь им пришло время узнать Зло. Тогда Господь и посадил ту яблоню. Одновременно он понял, что это очень хороший и важный тест… Правда, в тот раз их пришлось подтолкнуть, что и проделал мой Босс. И знаешь что? У меня такое чувство, будто старая история повторяется. Только все произошло скорее, чем наши хозяева ожидали, да и на этот раз их не нужно было подталкивать. Твой Босс хмурится, но на самом деле, я уверен, он в восторге от поворота событий!

Ангел тяжело вздохнул и покачал головой:

— Ты очень плохой объяснялыцик, Ангел Тьмы. Я ничего не понял…

— Очень жаль. Ключевые слова: «свобода воли и выбора», «по образу и подобию», — помнишь? Запомни это, а теперь — смотри. Я давно уже чувствовал изменения.

Ангел встрепенулся. Облачный обрыв по-прежнему вздымался в сияющую высь, мыльные пузыри душ продолжали подниматься из бездны, но что-то изменилось в мире. Ангел взглянул на душу человека на краю Тропы и понял — что. По белоснежному контуру растекалась сияющая золотая кайма, а вниз от него лились еле заметные золотые обручи, и от них исходило ощущение силы.

— Он зондирует Ад любовью, — бас демона внезапно показался мягким, почти ласковым. — Коридор достиг Дна, и не будь я чертом, что-то по нему поднимается!

Ангел напряг глаза и шумно вздохнул: действительно, по золотому колодцу стремительно взлетала, светлея, человеческая душа. Душа женщины.

— Иисус любовью искупил грехи всего человечества, этот своей любовью искупил грехи своей женщины. Не так уж и плохо для человека, — тихо произнес ангел.

Душа, принимая человеческие очертания, поднималась выше и выше, и чем ближе к Тропе она была, тем более буйно вел себя демон:

— Получается! У них получается! Провести мне месяц в фонтанах Рая, они выигрывают! УР-Р-РА-А!!! — орал он, когда женщина серебристой пылью оформлялась перед мужчиной, и вдруг замолк, прошептав:

— Затаи дыхание, Ангел Добра! Ты присутствуешь при историческом моменте!

Ангел и в самом деле затаил дыхание: они обретали плоть. Сначала это были облака пыли, которые компоновались в быстром вращении, пока не оформились в два человеческих тела. Они стояли, счастливые и обнаженные, молча, и глядели друг другу в глаза.

Внезапно с треском рвущейся материи синева позади них разошлась, и сквозь пробоину показались голубое небо, ласковое море, золотой песок пляжа, сочная зелень растительности. Люди оглянулись на эту картину. Серый кирпич дороги ложился прямо на песок. Женщина быстро обернулась к мужчине и, улыбнувшись еще шире, крепко сжала его ладонь.

Они вместе шагнули на манящий пляж.

Пространство сошлось позади них, Тропа продолжала виться в бесконечность.

— Получилось!!! Нет, ты видел?!! Прям как в старые добрые времена! — бушевал демон, и ангел с выступившими на глазах слезами печально подумал, что демон — он и есть демон, зло, иначе чего бы ему радоваться случившемуся?

— Да, — грустно подтвердил он. — Видел. Они прогневили Бога: проявили свою гордыню, пренебрегли Его гостеприимством и законами. И за это Он изгнал их из Рая.

Демон тяжело вздохнул:

— Ты все-таки ничего не понял… Нет. Они просто выдержали экзамен. Они доказали, что достойны, что обладают свободой выбора и могут ею распоряжаться. И за это…

И тут мягкий баритон заполнил Вселенную:

— И за это я подарил им землю.

Андрей ФедосеенкоВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Раскаленные пески тянулись вдаль завораживающими блеклыми волнами. Легкий ветерок перемещал песчинки, незримо двигая барханы, и их тихий шелест проповедовал тщетность и суетность человеческих метаний перед лицом вечности.

Я привык к этим песням, иногда даже специально спускался сюда, присаживался на вершину понравившейся дюны, устремлял взгляд поверх этого блеклого застывшего моря, в точку на той линии, где оно сходилось с насыщенно-синим небом, и просто слушал, без всяких мыслей, без всякой предвзятости. Иногда сами собой приходили раздумья, чаще пески создавали лишь настроение, и я уходил умиротворенный, но, странно, — не унылый, даже счастливый… и очистившийся. Будто находил в этой песне тысячелетней бесконечности если не прощение за что-то, то, по крайней мере, успокоение насчет незначительности каких-то былых своих поступков.

Хотя почему «каких-то»? За время моих многочисленных путешествий я не раз обагрял свой меч кровью. В основном это была кровь врагов — как благородных противников, так и негодяев, реже — кровь друзей: по ошибке или косвенно. Не за это ли я ждал прощения высших сил?

Странно, но что-то подсказывало, что нет.

И я даже знал — что.

В последнее время со мной происходят странные вещи; возможно, я схожу с ума или просто притащил с собой в Кэта проклятие какого-нибудь жреца, храм которого разрушил. С каждым днем это начинает меня беспокоить все сильнее и сильнее, и вот мои мысли уже постоянно возвращаются к нему — так колесо, двигаясь по окружности, продавливает колею и уже не может из нее выбраться, лишь с каждым оборотом глубже уходит в землю, — и я начинаю чувствовать, что это становится смыслом моей жизни. Вчера наступил момент, когда я больше не мог держать все в себе. И вот сейчас я шел, чтобы поделиться своими проблемами.

Я двигался неторопливо — пустыне претит скорость, и ты волей-неволей поддаешься ее настроениям — по старой, выложенной каменными плитами дороге. Плиты во многих местах потрескались, и в трещины набился песок, он же ручейками змеился по дороге, увлекаемый ветром, набивался через открытые борта моих сандалий, и, будь кожа моих стоп не такой загрубевшей, он вызывал бы неприятные ощущения.

Солнце белой монетой сияло слева, но прохладный северный ветер, веющий мне в спину, смягчал его жар, приятно освежал мое тело. Короткие блеклые шорты, белое полотно на голове, спускающееся до лопаток и перехваченное голубой лентой, черные очки — писк «песчаной моды» в Кэта, а я всегда слыл пижоном.

Перебравшись через бархан, наползший на дорогу, я оказался у спуска в широкую ложбину. Слева, словно кости огромного ящера, выбеленные солнцем, из песков поднималась полуразрушенная колоннада. Чуть далее белел слоновой костью круглый павильон. Дорога проходила в стороне от строений и скрывалась за выходом из ложбины. Там, я знал это, раскинулся невидимый отсюда оазис с виллой Андрахия Кинтариуса.

Последний раз я был у него позавчера; расставаясь, мы договорились о встрече на сегодня. Время конкретно не назначали, просто — после полудня; но он, как всегда, ждал меня — среди колонн я видел его невысокую фигуру в белой римской тоге. Меня всегда поражала эта его особенность — знать, когда придут гости, но, привычно скрыв эмоции под маской невозмутимости, я начал спускаться к древней постройке. Ноги проваливались в песок, окончательно замедляя движение.

Пробравшись мимо пары-тройки полуутонувших в барханах обломков колонн, я ступил на занесенные песком, потрескавшиеся ступени и поднялся на фундамент колоннады. Справа и слева тянулось по двойному ряду старых каменных, мраморных и алебастровых столбов, целых и осколков с неровными краями. Они составляли с пустыней единую композицию, подтверждая ее главный постулат: значение имеют лишь вечность и песок, все остальное исчезает…

Андрахий Кинтариус стоял спиной ко мне и глядел на обломок колонны, лежавший поперек колоннады. Солнечные лучи отражались от его лысины и, будто заблудившись, терялись в складках его тоги.

— Разрушение село с нами за один стол, — проговорил он, не оборачиваясь. — Это новый обломок. Он упал сегодня ночью, впервые за… я даже не знаю, за сколько лет. Сколько себя помню. Да и пески вели себя спокойнее — никто здесь не убирал, как ты понимаешь, но и песка было мало, а последние несколько дней пустыня будто решила наверстать упущенное. Тебе не показалось, что пески стали глубже и колоннада тонет? — Он повернул ко мне свое изрезанное морщинами лицо шестидесятипятилетнего мужчины, впрочем, сколько я его помню, он всегда выглядел так.

Я посмотрел налево, песок там действительно поглотил края ступеней и запустил щупальца между колоннами.

— Может, мы раньше просто не замечали этого? — предположил я.

Андрахий Кинтариус пожал плечами и перевел разговор:

— Ты, как всегда, без коня?

— Ты же знаешь, я люблю пешие прогулки по жаре. Да и куда мне торопиться? Спешка — удел Путешествий, в Кэта мы возвращаемся, чтобы забыть обо всем этом.

Кинтариус вновь отвернулся, на этот раз он смотрел на старую дорогу:

— Я никогда не покидал Кэта, ты знаешь. Приключения — не мой удел. Мой удел — раздумья. Но я люблю слушать ваши рассказы… Я знаю этику, рыцарь расскажет о своем Путешествии, если только сам захочет, расспрашивать его не принято, но прости маленькую слабость старика: я бы хотел услышать о твоем последнем. Ты ведь вернулся неделю назад…

— Восемь дней, — поправил я.

— Пусть будет так. Я терпеливо ждал все это время, теперь мое терпение закончилось, — он с улыбкой повернулся ко мне.

Его поступок действительно был неприличен, но я не обижался — друзьям, я имею в виду настоящих друзей, можно позволить многое — на то они и друзья.

— Ничего особенного, все как обычно: дворцы, хибары, храмы, золото, политика, женщины и много крови. Я лучше расскажу тебе, что произошло после моего возвращения.

Андрахий Кинтариус опустился на поваленную колонну и указал рукой куда-то перед собой. Я обошел его и обнаружил шахматную доску на мозаичном полу. Фигурки были расставлены так, как закончили мы позавчера; видимо, старик расставил их, пока ждал меня. Он наклонился вперед и сделал ход слоном, наверняка он тщательно продумал его за эти два дня. Мне же было не до шахмат, так что партию я априори проиграл. Тем не менее я опустился перед своим краем доски прямо на камни фундамента и прилежно задумался.

— Так что же стряслось с тобой? — спросил Андрахий. — Что могло произойти в таком спокойном месте, как Кэта, с ветераном Путешествий? За всю свою историю этот благословенный город не знал ни одного бедствия.

— Это не связано с Кэта; по крайней мере, я так думаю. Ты же видишь, я без меча, как и всегда во время возвращения. Мне кажется, я заболел.

— Ты?! — изумился Кинтариус. — Тебе тридцать восемь лет, ты в своем расцвете, ты силен как бык, глядишь как орел, в твоих волосах нет ни единой седой нити. Чем ты можешь быть болен?

— Головой, мой друг.

Несколько минут мы помолчали. Я сделал ход. Он ответил. Я взял ладьей его коня.

— Неужели Путешествия повредили твой рассудок?

— Не знаю, — честно ответил я.

Его ферзь, взяв пешку, встал на клетку, ранее контролируемую моей ладьей, и объявил шах.

— Так что же произошло?

— Мне снятся странные сны. — Я сделал рокировку.

— Всем снятся странные сны. А твоя беда в том, что ты действуешь стереотипно. Я отлично знаю, что ты любишь рокировки. — Он взял ладью незамеченным мною конем. Быстро оглядев доску, я снял королем этого наглого последнего коня.

— Да, но мне они снятся и наяву.

— Как это выглядит? — осведомился он, двигая слона. — Шах.

Я вернул короля назад, под защиту двух пешек.

— Как раздвоение личности. Мне кажется, что я не тот, кто я есть.

— Ложная память?

— Похоже на то. Иногда передо мной выплывают какие-то лица, и они кажутся мне хорошо знакомыми, я даже вспоминаю имя и характер этого человека; в такие моменты я почти забываю, кто я есть на самом деле, а потом тряхну головой, вернусь в нормальный мир и удивляюсь, откуда я все это взял. Его имя теперь для меня — бессмысленный набор звуков.

— Может, ты встречался с ними в одном из своих путешествий? — Андрахий закрыл слоном выход из-за пешек моему королю.

— Нет, — я покачал головой. — Я думал об этом. Ни лиц, ни их покроя одежды, ни такой ткани я никогда в жизни не встречал. К тому же другие мои видения это подтверждают. — Отлично сознавая, что уже поздно, я напал на слона ладьей, но хода, чтобы взять его, у меня не было: Кинтариус ввел в брешь между пешками ферзя и объявил мат. Признавая поражение, я левой рукой поверг короля. Мы оба оторвали глаза от доски и кивнули друг другу.

— Так что же ты видел? — Тяжело вздохнув, старик поднялся на ноги.

— Первый раз это произошло три дня назад. Я решил прибраться в трофейном зале.

Я присоединился к нему, и мы медленно пошли мимо ровного ряда потрепанной временем древности.

— У тебя что, нет горничной?

— Приходит одна из города. Но ты же знаешь, после Путешествия мы становимся такими сентиментальными. Меня вдруг охватила дикая любовь к своему замку, и появилось желание поухаживать за ним. Я взял в руки щетку и стал подметать полку над камином, там скопилось много пыли. Я думаю, запах этой пыли и вызвал видение. Внезапно я оказался в огороженном дворике из спрессованного растертого камня, я откуда-то знал, что это называется асфальт. За спиной у меня было одноэтажное четырехугольное строение без всяких украшений, за оградой — степь с пожухшей на солнце травой, ветер поднимает завихрения пыли, и она, каким-то образом проникнув под мою маску, щекочет мне ноздри. Передо мной, спиной ко мне, склонив головы, на коленях в ряд стоят шесть человек. Глаза их завязаны, руки стянуты за спинами. В руке у меня пистолет…

— Как у Стражей Границы?

— Нет. У Стражей револьверы с барабанами. У пистолета патроны подаются из магазина в рукоятке с помощью пружины, но принцип стрельбы тот же… — Я вдруг замер, глядя во внимательные глаза Андрахия Кинтариуса. Он слегка улыбался оттого, что навел меня на мысль: откуда я это знаю? Я ведь никогда в жизни не видел и не слышал ничего о пистолетах.

Кроме того случая, когда держал его в руке на раскаленном солнцем асфальте.

Тряхнув головой, я разогнал мысли и вернулся к рассказу:

— Сзади, я знаю это, находятся два солдата с автоматами. — И, вновь удивленный своим знанием, добавил: — Это тоже оружие огнестрельного типа — и еще один наблюдатель, но у меня такое чувство, будто зрителей гораздо больше, неизмеримо больше. Я сам еще молод — лет двадцать шесть — и взволнован, но в то же время опьянен властью над этой шестеркой, властью, сравнимой с властью Господа Бога. Мне хочется начать со второго, потом переметнуться к четвертому, потом с наслаждением влепить пулю в затылок пятому, но я сдерживаю свой пыл. Все должно пройти официально: размеренно и хладнокровно. Главарь стоит крайним справа, и я начинаю слева, такой психологический ход, чтобы наказать его ожиданием. Я приставляю ствол пистолета к затылку первого и плавно спускаю курок. Гулкий хлопок выстрела уносится эхом вдаль, навстречу ветру и завихрениям пыли. Тело падает вперед, как мешок с овощами. Я перехожу к следующему. Его затылок ждет. Солнце сверкает на маленькой проплешине. Я приставляю пистолет к ней. Отдача второй раз дергает руку, тело падает. Я стреляю в третьего. В этот момент не выдерживают нервы у пятого. С визгом он падает ничком на землю и начинает извиваться между двумя неподвижными, как статуи, оставшимися в живых товарищами. Я не слушаю, что он кричит. У меня появляется желание застрелить его следующим, но порядок прежде всего. Я стреляю в затылок четвертому. Пятый, видимо, решает, что стреляли в него, и замирает, все мускулы его напряжены. Постепенно он понимает, что жив, и медленно расслабляется. Я наклоняюсь к нему и слышу, что он плачет. Откуда-то из глубин сознания поднимается жалость, но я загоняю ее обратно. Сосредоточившись на исходящем от пятого запахе мочи, который вызывает у меня омерзение, я стреляю ему в висок — он так лежит, — он вздрагивает и умирает. Я выпрямляюсь. Пот застилает мне глаза и немилосердно щиплет лоб. Я стреляю в затылок последнего, затем, бросив прощальный взгляд на тела, разворачиваюсь и иду к зданию, навстречу похоронной команде и уборщикам.

Несколько минут мы шли молча. Колоннада закончилась, мы спустились по ступенькам. От них к павильону вела выложенная камнем дорожка, но пески оставили лишь узенькую тропинку, кое-где скрыв и ее. Пропустив Андрахия Кинта-риуса на тропинку, я зашагал рядом по песку.

— Ты испытывал удовольствие от своих действий, — наконец прервал тишину старик.

Немного помявшись, я ответил:

— Да.

Кинтариус медленно кивнул:

— Продолжай.

— Я очнулся, ничего не понимая, со щеткой в руках, чувство реальности видения и… родства, что ли, исчезло. Немного подивившись, я хотел отбросить это видение, запрятать его поглубже для рассказов у костра перед сном и в кругу друзей, но видения продолжают преследовать меня третий день. Лица людей, странно знакомых мне. А потом одна и та же комната — глухой каменный куб, лишь одна сторона у которого стеклянная. Изнутри стекло тонировано, и я не могу ничего видеть, не знаю, что оттуда за нами наблюдают человек пять. У дверей стоят двое охранников, в углу — женщина в белом халате и с каким-то аппаратом в руках. Это врач. Посреди комнаты удобное кресло, привинченное к полу, над ним — большой сверкающий металлом аппарат. Охранники уже ввели в комнату выбритого наголо человека и усадили его в кресло. У меня в руке небольшой продолговатый предмет с кнопками. Большим пальцем я нажимаю одну и направляю прибор на кресло. С мягким жужжанием гладкие металлические обручи охватывают ноги и руки человека, прижимая их к креслу. Две металлические пластинки фиксируют его голову. В глазах человека застыл страх. Охранники отходят. Я направляю прибор — «пульт», вот как он называется — на агрегат над головой человека. Нажимаю кнопку. Агрегат с жужжанием немного опускается, поворачивается, перемигиваясь огоньками. Потом мгновенная вспышка. Агрегат вновь движется, поворачивается. Вторая вспышка. Щелчок — и он замирает. Я нажимаю следующую клавишу. Агрегат перемещается и замирает прямо над головой жертвы. Из него вытягиваются две тонкие металлические нити, опускаются к черепу человека и каким-то непостижимым образом входят внутрь. Все замирает на томительную секунду, последнюю секунду, — и я, и аппарат, и охранники, и женщина, и глаза жертвы. Я нажимаю главную кнопку. Голову человека охватывает сфера из паутины цвета морской волны, она шипит и искрится, но я знаю, что на самом деле она безвредна, это лишь дешевый эффект для зрителей, которых опять, как и тогда, во дворе, миллиарды. Смерть приходит через металлические нити. Человек шипит, выгибается дутой и опадает. Сфера исчезает. Женщина отделяется от стены, подходит к телу, приставляет свой прибор к его шее, смотрит на экран и констатирует смерть. Я последние два раза нажимаю кнопки. Агрегат с жужжанием вытягивает свои нити из головы жертвы и поднимается; кресло убирает зажимы, тело обмякает и опадает. Следом за женщиной я иду к дверям навстречу команде людей в серебристой одежде. Проходя мимо кресла, я кладу пульт на подлокотник. И так уже третий день. Дворика больше не было, теперь только эта комната, но люди каждый раз разные, и я — то моложе, то старше.

Мы подошли к павильону и начали подниматься по ступенькам в его блаженную тень.

— И каждый раз ты испытываешь удовольствие?

Я вновь замялся:

— Зависит от возраста… Молодой — да. Потом… Только пустоту.

— Привычная работа профессионального палача.

Мне было трудно ответить, но я заставил себя разжать губы: — Да.

— Ты хоть чувствуешь справедливость своих действий? — Андрахий пристально посмотрел мне в глаза.

Я слегка передернул плечом:

— Конечно.

— Это самое главное, — будто успокаивая, произнес он, но взгляд его еще секунду оставался настороженным, словно он сомневался, достаточно ли я правдив даже с самим собой.

Мы опустились на прохладную мраморную скамью, и, скользя взглядом по дюнам, я продолжил:

— То же самое преследует меня по ночам. Только ночью добавляется еще одна картина. Огромное темное помещение, и с грохотом из темноты в темноту движется множество лент из толстой материи, а на них разложены… части тех, кого я казнил: почки, глаза, сердца, печени, мышцы, кости, селезенки… Они текут куда-то нескончаемым потоком, а оттуда выходят новые безликие люди, будто бы собранные из этих частей. — Я на секунду замолчал, подбирая слова. — В отличие от дневных видений это отнюдь не отличается ощущением реальности — наоборот, я понимаю, что это аллегория, но сути ее постичь не могу. Слушай, может, на меня кто заклятье наложил? — я с надеждой посмотрел на Андрахия Кинтариуса.

Он повернул ко мне лицо, потемневшее от солнца и времени, лишь глаза все оставались молодыми и пронзительными; казалось, взгляд их проник сквозь мои зрачки прямо в мозг, быстро пробежался по извилинам и надежно пленил мысли.

— Ты сам отлично знаешь, что незаметно внести чужеродную магию в Кэта невозможно. Вспомни, какая суматоха поднялась, когда это случилось с Тотто. А ведь на нем лежало даже не проклятие, а какая-то мелкая приворожка.

Его глаза отпустили меня — старик перевел взгляд на павшую колоннаду:

— Скорее всего, это память. Память о твоей прошлой жизни в каком-то ином мире… Только вот что пробудило ее?.. Впрочем, в последнее время что-то изменилось во Вселенной. Вам, молодым, занятым повседневной суматохой, может быть это и не заметно, а вот мне некуда деться от мыслей и наблюдений. У меня появилось такое ощущение, что Время, отвлекшееся было на какие-то другие дела, вдруг вспомнило о Кэта. Колоннада разрушается… а я утром обнаружил пару новых морщин, — он вновь с улыбкой обернулся ко мне. — Ты можешь подумать, что в этом нет ничего необычного в семьдесят-то лет…

— В семьдесят?! Я не дал бы вам больше шестидесяти пяти.

Андрахий с грустной улыбкой покачал головой:

— Семьдесят. Но новых морщин не появлялось уже лет семь-восемь. Я даже привык было считать, что, сам не зная того, вкусил от древа жизни.

Он снова отвернулся. Тогда заговорил я:

— Кое-что я все же видел. Ты знаешь мой замок — он построен на века, если не на тысячелетия. Сроду проблем с ним не было. А тут, дней четыре-пять назад, на стене в спальне, у самого потолка, появилась трещина. Позавчера — еще одна, а вчера я заметил целую паутину трещин между ними. — Я криво усмехнулся. — Все бы ничего, да мне видятся в паутине слова. Это и заставило меня подумать о магии, хотя, вероятнее всего, виноват мой зациклившийся рассудок… В общем, я хотел бы, чтобы ты посмотрел на эти трещины.

— Что они собой представляют? — Он продолжал смотреть вдаль, будто ожидал оттуда появления чего-то неприятно неизбежного.

— Две строки, одна под другой, словно готическим шрифтом:

«Мне не до сна — палач придет на рассвете,

И звук шагов за дверью бьет, словно нож».

— Действительно, звучит как отголосок твоего бреда.

— Так ты пойдешь?

— Если ты позволишь, не сегодня. — Все так же глядя в пески, старик поднялся на ноги. — Что-то я сегодня перегрелся на солнце, мутит.

— Ладно, пошли по домам, — я тоже поднялся.

Мы спустились по ступеням из тени вновь под палящее солнце и медленно побрели к каменной дороге. Здесь, прежде чем мы расстались, Андрахий вдруг сказал:

— Сегодня утром я впервые в жизни почувствовал страх смерти. Я понял, что она может прийти за мной, и испугался. Но не небытия, а того, что не успею чего-то доделать… Два дня назад я раскопал в своей библиотеке древний фолиант, оставшийся еще от моего деда. Мне очень хочется узнать, какой там конец, но я всегда читаю последовательно. Боюсь не успеть.

Не прощаясь, он пошел в свою сторону. Немного поглядев ему вслед, я пошел в свою.

Спустя сорок минут я стоял на горной площадке у разинутой пасти ворот моего замка. Погруженный в раздумья о разговоре, я не заметил, как пустыня постепенно перешла в горные отроги, местность начала повышаться и в конце ком — цов пятьсот высеченных в скале ступеней привели меня сюда, на площадку, продуваемую горными ветрами, перед подъемным мостом, который в вертикальном положении служит мне створкой ворот. Здесь я пришел в себя и, непроизвольно улыбнувшись, огляделся. С этой площадки открывался божественный вид. Передо мной лежал весь Кэта. Дикое нагромождение горных пиков востока, где я стою; желтые холмы вечности — пустыня — на юге, откуда я пришел; непроходимые дебри лесов запада — зеленое неровное море, колышущееся до горизонта, где багровым шаром тонет солнце; и серые гребешки волн на лазурной глади океана — с севера. А посреди этого, будто в зеленых ладонях, в степной лощине стоял сам Кэта-город. Несколько улочек и невысокие, не больше пяти этажей, дома с остроконечными крышами, украшенные резьбой и барельефами, каждый отличен от другого; три тысячи жителей — маленький островок спокойствия и мира в бушующей Вселенной. Стражи Границы — одинокие суровые люди в широкополых шляпах, с револьверами на бедрах — постоянно курсируют где-то у пределов Кэта-страны и не впускают в ее пределы орды варваров. Стихийных бедствий и болезней давно уже не ведали здесь. Несколько магазинчиков, три ресторана, игорный дом. Скукотища. Но как здорово возвращаться в эту скукотищу из очередного головокружительного, насыщенного до предела событиями Путешествия! Побудешь в Кэта несколько месяцев — и тебя неудержимо тянет за его границы, ты спускаешься в пещеру, доходишь до священной безымянной подземной реки, охватывающей своими рукавами весь Мир, и пожилой гном-проводник. молча везет тебя на длинной пироге, куда — ты сам не знаешь. Потом начинается очередная беготня, и голова идет кругом, и воспоминания о Кэта уже бальзамом поливают сердце, потому что есть еще в мире уголок тишины, постоянства и, черт возьми, предсказуемости.

И мы всегда возвращаемся. Там остаются лишь мертвые.

Но Мир огромен и неизведан, у подземной реки всегда остается новый рукав, ведущий к землям, куда не ступала нога Путешественника… а в Кэта такая скукотища.

В общем, мы загнали себя в порочный круг и вполне довольны этим.

Я перешел мост и поднял его за собой.

Замок представлял собой правильный пятиугольник из стен пятиметровой толщины и угловых башен. Посреди двора возвышалось огромное монолитное здание с узкими стрельчатыми окнами, его высекли из скалы много веков назад мои предки. Это строение сетью коридоров соединялось с кладовыми, камерами, темницей и подземными укрытиями — таким образом, весь замок был целостным зданием.

Я живу здесь один. Иногда — с женщиной. Редко: Путешествие высасывает из тебя все соки, включая половые, и здесь, дома, тебе нужно только одно — покой. Но проходит немного времени, и ты начинаешь оглядываться по сторонам, и тогда приходит женщина, всякий раз разная, и всякий раз именно та, что нужна. Но стоит тебе заскучать с ней, и она исчезает. Куда — никто не знает, да и не задается таким вопросом — это просто очередная аксиома Кэта, такая же, как и отсутствие здесь преступности и обыкновенной злобы.

Я не один так живу, такой же уклад и у остальных путешественников. Нас семеро. Было девять, но двое не вернулись, один — год назад, другой — два месяца. Остальные хотели было провести спасательную операцию, но гномы не сказали, куда кого увезли. Они вообще ничего не сказали, посмотрели сквозь нас, отвернулись и пошли по своим делам.

Эти две смерти — будто предупреждение мне: погибшие оба были старше сорока лет, теперь старше меня лишь Бенедикт — ему тридцать девять. Я становлюсь стар для Путешествий. Но я боюсь остаться за кормой, и это мой главный страх в жизни. Что будет тогда со мной? Сопьюсь и стану с открытым слюнявым ртом и жадным блеском в глазах ловить каждое слово молодых, которые только что вернулись? И завидовать им? Завидовать по-черному. Был у нас тут один такой старик. Бросил Путешествия в сорок три и за пять лет жития в трактире поседел и выглядел на все восемьдесят. В конце концов он повесился у себя на вилле в лесу — оставаться в Кэта он больше не мог, а для Путешествия сил в себе не нашел. Вот и выбрал самое главное Путешествие.

Были и еще намеки: мои перерывы отдыха в Кэта становились длиннее — спокойная жизнь все больше устраивала меня. Моя последняя девушка — двадцатипятилетняя шатенка Софи — пробыла со мной пять месяцев, и я уже ловил себя на мыслях: а не жениться ли мне на ней? Завести детишек… Я испугался этих мыслей и сбежал в Путешествие, зная, что за время моего Отсутствия она исчезнет.

Так и произошло. Теперь я готовил себе сам. Мог, конечно, пригласить повариху из Кэта, но пока не хотелось.

Поужинав, я решил, что провести вечер в городе меня сегодня не тянет. Вечер прошел за чтением под патефон с бокалом сухого красного вина. Умываясь перед сном, я посмотрелся в зеркало, и зубная щетка замерла у меня во рту: за мое отсутствие в замке кое-что изменилось. В зеркале отражалась новая сеть трещин, и, может быть, взгляни на нее просто, она и претворится сетью трещин, но из зазеркалья на меня смотрели кривые готические буквы:

«Луч зари к стене приник, ты слышишь звон ключей, вот и все, палач твой здесь со смертью на плече».

Так, спокойно. Завтра придет Андрахий, мы возьмем зеркало и обойдем все углы замка. Завтра мы все поймем.

Я долго не мог заснуть, лежал и думал об этих строках, а потом мне приснился сон. Слава Богу, он был коротким.

Я стоял у стены, позади меня на стульях, стоявших в два ряда, сидели какие-то люди. Посреди зала стоял полутораметровый куб, в котором, скрючившись, сидел мужчина, злобно поглядывая на нас из-под мокрой черной челки. Сбоку к кубу подходили

(светло-волокнистая оптика)

какие-то шланги.

За мной, как всегда, было действие.

Я держал в руках пульт, и палец лежал на красной, главной, кнопке.

Я нажал ее.

Что-то со всхлипом взорвалось внутри куба, будто кто-то ударил с размаху кулаком по красной жидкости, она залила стекла куба, медленно потекла по ним, густая…

Я проснулся, пот заливал мне глаза.

Густая кровь.

Больше до утра я не заснул, а с рассветом начал нетерпеливо ходить по залам и ждать Андрахия Кинтариуса. Когда же подошло время обеда, а тот не появился, я вышел ему навстречу.

Меня не оставляло убеждение, что утекающие часы — последние часы… Чего? Я не знал. Только: «Луч зари к стене приник…»

Раз, два, три, четыре — пятьсот ступенек, и быстрым шагом, почти бегом, мимо горных отрогов к старой дороге, змеящейся через пустыню. Снова ослепительное солнце утюжит мои плечи, а пески шепчут свою проповедь, только я сегодня не прислушиваюсь к голосу пустыни, я тороплюсь пройти дорогу до конца.

И вот уже та лощина, где из песков торчат древние обрубки колонн. Я перевалил через бархан и невольно сбавил скорость. Взгляд мой остановился не на колоннаде, она была белесой и терялась в светлых тонах пустыни, мой взгляд выбрал контрастный цвет — светло-коричневый на сером камне дороги. Фигура человека. Неподвижно стоит и ждет. Меня.

Я медленно спустился к Стражу Границы, уже предчувствуя беду. Ветер играл бахромой на его оленьих штанах. Темные глаза спокойно и цепко глядели на меня из тени под шляпой. Рука лежала на рукоятке револьвера, торчащей из кобуры.

— Здравствуйте, Гемпель, — произнес он, когда я остановился перед ним.

— Добрый день, Страж. Что случилось? Вы кого-то ждете?

— Вы идете к Андрахию Кинтариусу? — проигнорировал он мои вопросы.

— Совершенно верно, у нас с ним встреча.

— Он умер этой ночью.

Словно гром разорвал мою голову, я покачнулся, и в звенящей пустоте пронеслись его вчерашние слова: «…очень хочется узнать, что будет в конце… Боюсь не успеть». Он будто предчувствовал свою…

Тут же все в моей душе восстало против случившегося. Смерть не могла прийти в бессмертный город! За пределами Кэта, в Путешествиях, — да. Но не здесь. И не с моим другом!

Спокойные глаза холодно изучали происходящее в моей душе из-под полей шляпы.

— Сердечный приступ. Инфаркт. Обычно у стариков, — наконец произнес он. — Вы пройдете со мной взглянуть на тело?

Я покачал головой и вдруг почувствовал, что не смогу остановиться, что так и буду стоять тут, как лошадь перед кормушкой, и отрицать, отрицать, отрицать — и поход на виллу Андрахия, и саму возможность случившегося, — качать головой, пока этот спокойный человек не возьмет меня за виски своими сильными руками и не остановит это.,

Но Страж границы не помог мне, он просто стоял и ждал, когда я возьму себя в руки.

— Нет, — наконец смог выговорить я. — Я лучше вернусь в Кэта.

Так и не оправившись от потрясения, я развернулся и побрел в город.

Бесконечность, помноженная на зной и слепящий песок, потом блеклые травы, и я вышел на извилистые улочки и потерянно огляделся. Мои друзья Путешественники сейчас, наверное, отдыхают либо в ресторанах, либо в Игорном доме; второе вероятней, по крайней мере, некоторые из них точно там. Я решил пойти туда и ошарашить их сообщением. С этими людьми мы говорим на одном языке, более того, мы думаем одинаково. Лучше них меня не сможет понять никто.

Я выбрал направление и быстро зашагал к трехэтажному строению.

В просторном каменном зале наших было четверо. Правильно, один — в Путешествии, а Конрад, наверное, дома. Или в ресторане.

Рик с Бенедиктом играли в карты за большим дубовым столом. Против них играла пара откормленных горожан. У локтей мужчин стояли большие хрустальные кружки с пивом. Тотго, перегнувшись и почти лежа на бильярдном столе, метился в шар; рядом, картинно опираясь на кий, стоял Мэйсон. Кроме них в зале находилось еще человек пятнадцать — большей частью у стола, где стучал, подпрыгивая, шарик на колесе рулетки.

Секунду я растерянно выбирал, к какой паре подойти. Рик с Бенедиктом, казалось, с головой ушли в карты, игра велась слишком уж напряженно. Я выбрал бильярдистов.

Искоса глянув на меня, Тотто проговорил:

— А, Алекс, привет. Смотри, как я сейчас отделаю под орех этого типчика!.. — Он ударил, и шар, толкнув соседа, покатился к лузе, но замер у ее края. Тотто раздосадованно вздох-

нул: — Эх, твою мать! — и хлопнул Мэйсона по плечу: — Кажется, я подарил тебе ход, вонючка.

Мне было жаль прерывать их игру, но случай того требовал:

— Сегодня ночью умер Кинтариус. Инфаркт.

К моему дикому изумлению, эффекта взрыва это не произвело. Точнее, вообще никакого эффекта. Тщательно прицеливаясь, Мэйсон проговорил сквозь зубы:

— Ничего странного, со стариками это бывает.

Как будто речь шла не об Андрахии! Ладно, они не были так' близко знакомы со стариком, как я, но сам факт смерти в Кэта!.. Нет, я не понимал их. Я не понимал сегодня моих друзей!

Растерянно я перевел взгляд на Тотто. Он, казалось, вообще не обратил никакого внимания на мои слова. Все его внимание заняли приготовления Мэйсона к удару. Он нагнулся рядом с ним и злобно приговаривал:

— Учти, только полные лохи бьют подставы!

Пытаясь найти поддержку у других, я огляделся. Никто не смотрел в нашу сторону, но на пороге стоял Страж границы. Не тот, которого я встретил в пустыне, но похожий на него, как брат. Или это из-за одежды так кажется? Все Стражи похожи.

Этот, казалось, хотел сделать какое-то заявление.

Но в ту минуту Мэйсон ударил, и его крик взвился в душной атмосфере зала:

— Сволочь! Ты толкнул меня!!!

Его красное от ярости лицо почти прижалось к лицу Тотто. Тот оттолкнул его:

— Ни хрена подобного! Сам промазал! Даже подставу пробить не смог, лупень!

Я опешил. Не знаю, подтолкнул ли Мэйсона Тотто, раздосадованный неудачным ходом, или нет, только сам факт ярости в Кэта был нонсенсом, а уж чтобы Путешественники злились друг на друга?'. Это невозможно! Если бы такое случалось при каждом. подобном недоразумении, мы бы уже давно перебили друг друга.

Я кинулся к друзьям:

— Эй, мужики, вы что?..

Договорить я не сумел: Мэйсон в бешенстве обернулся ко мне; от выражения его лица меня пробил пот: наверное, таким оно было, когда он ворвался в логово троглодитов-маньяков,

растерзавших его девушку в Хрустальных Горах. Ни один из двадцати пяти не ушел тогда.

Я отшатнулся назад, но недостаточно быстро: Мэйсон с силой толкнул меня в грудь кием. Я отлетел на несколько метров, перевернул в полете карточный столик и врезался спиной в стену, аж дух перехватило. Дальнейшее я наблюдал оттуда.

Тотто одной рукой с грохотом отшвырнул в сторону бильярдный стол и обнажил длинный прямой меч

(Откуда у него меч?! Ведь в Кэта нет преступности! Зачем он взял с собой меч?!.. Неужели… Неужели он… Знал? Он хотел драки?!)

и шагнул навстречу Мэйсону. У того не было с собой знаменитого мэйсоновского топора, и он выставил перед собой кий. Слабая защита. Мы выходили из передряг и при худшем раскладе, но не друг с другом же!

Тотто яростно атаковал. Мэйсону удалось отбить меч в сторону и разбить кий в щепки о хребет противника, но в следующий миг он уже хрипел, разрубленный справа до позвоночника. Вытащив окровавленный меч из тела друга, Тотто ожесточенно огляделся, и мне вдруг показалось, что он выбирает новую жертву.

Тут завизжала какая-то официантка, и Тотто, воздев меч кинулся к ней:

— Что орешь, сука, имеешь что-то против…

Гром оборвал и этот рев и визг женщины, она прижала ладони к разинутому рту и огромными глазами смотрела, как Тотто замер, покачнулся и, удивленно взглянув на двери, рухнул на каменный пол.

В дверях по-прежнему стоял Страж, и лицо его по-прежнему было спокойно, а рука, направляющая револьвер в зал, не дрожала. Лишь из ствола вился дымок, разнося по помещению резкий запах жженого пороха. Оглядев присутствующих, он спрятал револьвер и спокойно обратился к нам:

— Господа, я вынужден сообщить вам, что сегодня с утра Кэта подвергся массированному нападению варваров из леса, пиратов с моря и горцев, сами понимаете откуда. Силы стражей не могут справиться с нашествием. Мы вынуждены просить помощи мужчин Кэта.

Я уронил голову, не понимая, что случилось с миром, не в

силах поверить в происходящее. Нет. Все сегодняшние события — просто сон. Не может же мир действительно распадаться на моих глазах.

Вокруг царило нездоровое возбуждение — мужчины отодвигали стулья, поднимались на ноги, криво ухмылялись и хлопали друг друга по плечам.

Придерживаясь за стену, я тоже встал и пошел к выходу.

Дома скрывали от взгляда лес и ближние горные отроги, но море отсюда было видно замечательно. И там, почти у горизонта, я заметил несколько темных черточек, быстро идущих к берегу, — парусники пиратов, только вот что-то слишком быстро они приближались. Сзади раздалось тарахтение, и я обернулся. Из-за утла игорного дома быстро подкатил открытый джип с пулеметом на заднем сиденье.

— Откуда? Откуда это у вас? — Опешив, я взглянул на Стража границы, и ноги мои подкосились. Куда делись его коричневые штаны с бахромой? Куртка, шляпа, револьвер? Он был одет в пятнистый зеленый костюм и такую же кепку. На плече болтался автомат. Глаза прикрывали солнцезащитные очки.

— А, это нам поступило новой оборудование из мэрии, — отозвался Страж и, улыбнувшись, (о Боже, он улыбался!) ткнул пальцем в белое низкое здание с портиком, которого никогда не было ни здесь, ни вообще в городе. Да что я несу? В Кэта вообще никогда не было мэрии!

— Откуда это взялось? — прохрипел я.

Солдат (у меня больше язык не поворачивался назвать его Стражем) удивленно отозвался:

— Да что с вами? Она была здесь всегда.

Я продолжал растерянно озираться.

Вокруг появились горожане. Их глаза искрились возбуждением и страхом. В руках они сжимали двустволки.

«Откуда? — у меня сегодня был один вопрос. — В Кэта были лишь револьверы, и те только у Стражей». Но лица вокруг отнюдь не были удивлены. «Да что с тобой, Алекс? — говорили их глаза. — Так было всегда!»

— Смотрите! — завопил кто-то. — Они выпустили самолеты!

— Ничего! — отозвался другой. — Щас наши зенитчики им покажут!

До меня донесся далекий стрекот — пулеметы. Стрекотали башни, возвышающиеся по сторонам бухты.

Что-то ухнуло слева, и дымная полоса быстро протянулась к горизонту. Там что-то вспыхнуло и опало.

Один из кораблей — теперь я ясно видел, что они металлические и без мачт — повернулся к берегу бортом и окрасился белыми дымами. Новый визг, теперь что-то

(снаряды, вот что)

приближалось, а в следующий миг тротуар с грохотом взлетел в воздух осколками камня, и они смешались с обломками расколовшегося дома. Сквозь пламя и дым донесся вопль женщины.

Вот тогда-то я и не выдержал.

Я ринулся мимо толпы и домов, сквозь переплетения улочек и палисадники — к горам и своему замку. Земля продолжала дрожать, видимо, к войне прибавилось землетрясение — Судьба слишком долго баловала Кэта.

По пути мне встретился Бенедикт. Весело насвистывая, он тащил к пристани какую-то трубу с ножками.

(Гранатомет. Это называется гранатомет.)

Испуганный своим знанием, я прибавил скорости.

Вот и пятьсот ступенек. Взлетев по ним, я, запыхавшись, остановился. Вдали в горах тарахтели автоматы — пограничники сдерживали горцев. Башни у бухты рухнули, но что было причиной: землетрясение или ракеты пиратов — я не знал. Два корабля врагов пылали. А земля дрожала, дрожала, дрожала… Трещины змеились по ней из лесов через Кэта и пустыню — к горам. Огромная волна шла из океана, чтобы растереть город в порошок, закрутить в себе людей и унести в пучину. Осколки реальности — деревья, дома, люди — обрушивались в трещины.

Мир распадался на моих глазах.

Не в силах больше выносить эту картину, я вбежал в замок и поднял мост.

Привычными уже коридорами я прошел в свои жилые комнаты, и здесь, в трофейном зале, увидел первое отличие: на стене, под головой оленя, скрещивались охотничьи ружья.

Дальше — больше: электрические лампочки, стереосистема, холодильник, телевизор с голографическим экраном…

Кружась, я в ужасе брел по залам, будто неуклюже, но быстро танцуя вальс с невидимым партнером.

А потом кусок потолка рухнул на пол и пробил его. Предметы полетели с полок. Трещины пошли по стенам. Замок трясся.

Я бросился бежать сквозь разрушающиеся залы, пока не оказался в тупике собственной спальни. Зал за открытыми дверями с грохотом рухнул в тартарары. Держась за косяки, я осторожно подошел к дверному проему и в панике огляделся. За дверями не было ничего. Ни стен, ни гор, ни горизонта. Просто чернота. Как… Как пустой экран.

Треск, будто рвалась ткань самой реальности, через весь мир — спереди назад.

Я резко обернулся.

По стене змеились трещины, и прямо на моих глазах оформлялись в готические буквы:

«Ночь короче дня,

День убьет меня.

Мир иллюзий в нем сгорает.

Все живое исчезает.

Как и я…»

А потом комната развалилась и исчезла, а я стал падать, падать, падать, будто в бесконечность, не чувствуя своего крика.

Я сам не заметил, когда меня потянуло в сторону, и я стал падать ногами вперед, только вправо.

А потом все кончилось.

2

Я почувствовал спиной упругую клеенчатую поверхность и сквозь адскую головную боль осознал себя, а также впервые в жизни понял, что означает это выражение, что значит потерять себя и долгое время купаться в другой жизни, в ложной памяти, даже не допуская мысли, что все это ненастоящее, что все это создано тобой самим для развлечения тебя самого. Ты ведь слышал, что такое случается, что компьютерная реальность полностью подчиняет себе личность человека, рискнувшего прогуляться в ней. Ты слышал об этом и верил… но не в сердце. В сердце ты был убежден, что с тобой ничего подобного случиться не может, вот с другими — да.

Умные учатся на чужих ошибках, дураки — на своих, я не научился даже в последнем случае. Ведь я так обманываюсь уже во второй раз.

Дикая слабость сковала мое тело, мне не хотелось открывать глаза, так бывает, когда очнешься ото сна, в котором тебе было хорошо, только после сна ты лежишь, пытаясь вернуться в него, и иногда тебе это удается, а сейчас я отлично сознавал, что в Кэта мне ход закрыт. Его больше не существует.

Я запрограммировал эту реальность семь лет назад, на что ушло два года кропотливой работы. Я создал Кэта таким, каким хотел его видеть, сознательно допуская такие анахронизмы и ляпсусы, как ярко-голубое небо над пустыней, соседство мечей и револьверов, водопровод в моем замке, наличие индийских шахмат в греко-римском окружении и многое другое. Я создал Кэта только для себя. Я ускорил время: полтора часа здесь — сутки там, чтобы проводить несуществующие отпуска в романтической обстановке, ведь в душе я романтик.

Вернее, когда-то был им.

Видимо, с каждым разом эта реальность получала надо мной все большую власть и в конце концов полностью подчинила себе. Один из людей, находящихся в комнате, спас меня, разрушив ее… но я не хотел его видеть. Двойственное чувство: с одной стороны, посещение Кэта стало смертельно опасным, с другой — за семь лет этот город стал родным. Как наркотик.

— Александр! — раздалось надо мной. — Открывайте глаза, мы знаем, что вы уже проснулись.

Мне не оставалось ничего другого.

С голубого пластикового потолка моей комнаты лился мягкий свет, две головы, справа и слева, нависали надо мной. Оба мужчины высокомерно улыбались, и я знал обоих. Круглое лицо, которое было ближе ко мне, принадлежало Николаю Калужскому — человеку из прокуратуры, а очкастое худое лицо над ним — доктору Семену Залесскому, тоже из судебного ведомства.

Я слабо улыбнулся им и скосил взгляд в сторону ног, туда, где на столе мерцал экран компьютера. Рядом лежал снятый с меня шлем виртуальной реальности. А еще чуть дальше у клавиатуры сидел незнакомый мужчина. Он спокойно смотрел на меня и не улыбался. Его светлые волосы были взъерошены, кожа обтянула лицо так, что оно стало похоже на череп.

Это был программист, и надо сказать, он был мастер своего дела. Обойдя все мои блоки и ловушки, он незаметно вошел в программу и постепенно изменил ее. Он проецировал мне сны о реальном мире и моей роли в нем. Он разорвал волшебный круг вечности Кэта, он начал убивать моих друзей одного за другим, он ввел злобу, смерть и нашествие. Он разрушил романтику и внес современные технологии; возвращая меня в родное время, он вытеснил меня сначала из города в замок, потом из комнат в спальню, стирая все вслед за тем, как я это проходил. И в конце концов моему измученному разуму не осталось путей в компьютерных сетях, и он вернулся в тело. Это нужно было сделать именно так, постепенно; иначе, если просто отключить программу, мой заблудший разум просто разлетелся бы на осколки.

— Я должен поблагодарить вас, — произнес я. Я, видимо, немного заблудился там. Если бы не вы, я бы там и остался.

— Говоря проще, вы бы сошли с ума, — весело поправил доктор.

Я взглянул на него:

— Ну, это как подумать. Я слышал, что даже после смерти тела разум так и остается витать там, в компьютере, пока кто-нибудь не выдернет вилку.

Доктор, доставая из сумки шприц, улыбнулся и попытался отшутиться:

— О, вы прочно стоите на позициях метафизики.

— Ну, что вам ответить? Этот мир не познан до конца. В конце концов, даже то, что в отсутствие наблюдателя в зеркале отражается пустая комната, является недоказуемой гипотезой.

— Почему же? Можно установить камеру…

— Я же сказал: в отсутствие наблюдателя.

Док засмеялся:

— Это значит допустить зачатки разума у зеркала.

Потеряв в головной боли интерес к спору, я отвернулся:

— Нет, это философская проблема, там что-то связано с воспринимающей способностью субъекта… Вам будет трудно понять, вы ведь «прочно стоите на позициях» материализма, — а сам в это время подумал: «Слава Богу, это не та головная боль».

— Я делаю свое дело, — док повернулся ко мне со шприцем. — Я введу вам глюкозу и транквилизаторы. Вы пробыли в Виртуали почти неделю. Шесть дней. Хорошо, что ваша кушетка оборудована электростимуляцией мышц, а то бы вы не смогли даже встать.

Я изумленно присвистнул, понимая теперь, что лежу обнаженный. Видимо, мою одежду, провонявшую потом, мочой и фекалиями уже выбросили, меня обмыли, а комнату проветрили.

— Мне показалось, что я находился там гораздо дольше, даже учитывая ускорение времени, — произнес я, с трудом работая кулаком, чтобы вздулась вена.

— Конечно, — раздался высокий и неприятный (возможно, только для меня) голос программиста. — Все ваши посещения слились в непрерывный поток, возникла ложная память. Обычная история.

Чувствуя, как игла вошла мне в вену, я прошептал:

— Скажите, в первую очередь вы уничтожили реку и окружающий мир?

Я сам не мог отдать себе отчет, почему меня это так взволновало.

Программист пожал плечами:

— Я не разрушал, я просто стер файл.

«Нет. Ты сжег Кэта», — подумал я, но вслух этого не сказал: не хотел очередного спора с доктором, не хотел ругаться с программистом, который всего-навсего делал свое дело; да и кто бы обвинял, в конце концов! Вместо этого я, чувствуя, как игла выскальзывает из вены, обратился к Калужскому:

— Это вы нашли меня, Николай? Опять работа?

Его потное лицо вновь нависло надо мной:

— Да, Александр. Мы думали, вы читаете газеты, и все будет как обычно. Но когда мы пытались связаться с вами вчера вечером, а вы не ответили, мы принялись искать вас. Я получил разрешение на вторжение в вашу квартиру. Это было сегодня утром.

Я почувствовал, что мои глаза слипаются:

— А сейчас сколько?

— Полдень, — ответил доктор Семен.

— Извините, Николай, я должен поспать, — произнес я заплетающимся языком. Где-то позади глаз пульсировало тупое марево.

— Да, доктор сказал мне. Вы проснетесь вечером и почувствуете себя о-очень голодным, — в голосе Калужского я чувствовал добрую усмешку.

— Он… подождет?., до вечера…

— Я думаю, она будет только рада.

Не в силах проанализировать эту фразу, я уплыл.

3

Доктор и программист ушли, пока я спал; Калужский дождался моего пробуждения и даже заказал из соседнего фастфуда двойной ужин, а потом вежливо попивал чаек, пока я жадно поглощал пищу.

Черный официальный мобиль прокуратуры ждал у подъезда. Естественно, никаких обозначений принадлежности на нем не было. Калужский сел за управление. Загудел небольшой, но мощный электромагнит, и мобиль оттолкнулся от электромагнитного поля дороги. Калужский прибавил мощности, поднял машину на административную высоту, где пространство было свободным, и передал управление компьютеру. Нас подхватила контроль-дорожная Сеть, и мы понеслись над многоярусным потоком мобилей мимо утопающего в зелени, довольно густого пригорода.

— Будем двигаться по окраине, — сообщил Калужский, удобно откинувшись на спинку сиденья.

Я кивнул. Тюрьма находилась немного за «углом» города, но «срезать» по разбитым дорогам Мегаполиса, даже на административной высоте, — только время терять. Я наконец решил заговорить о деле:

— Николай, ты сказал «она» или мне послышалось?

— Нет, тебе не послышалось. А это что-то меняет?

Я пожал плечами:

— Да нет, вообще-то. Просто женщины редко становятся моими клиентами… а что она сделала?

Он хохотнул:

— Террористка СПИДа. Шлюха. Не обратилась за помощью, когда подхватила. Заразила четырех мужиков.

Я изумленно взглянул на него:

— И за это смертная казнь?

— Ты что, не понимаешь? Она знала, что у нее СПИД-3, и продолжала работать. Были, конечно, свои причины, но кого они волнуют? Троих мы откачали, четвертый загнулся. Ты же помнишь наши законы, Александр? Зуб за зуб, глаз за глаз, жизнь за жизнь, причем все в буквальном смысле, — он снова хохотнул.

Разумеется, я помнил это и полностью разделял. Если человеку выкололи глаз, преступник должен отдать ему свой, и это правильно. Каковы бы ни были причины, не позволившие этой женщине приостановить работу — ребенок или еще что, — она заслужила смерти. После пятнадцати лет работы я мог спокойно сознавать это.

— Слушай, Алекс, — вдруг сказал он, и мне показалось, что он облизнул пересохшие губы. — С Камановым работал ты?

Перед моим внутренним взором моментально всплыл коренастый чернобородый тип, скрючившийся в стеклянном кубе, и его злобные глаза из-под мокрой челки. Конечно, я. Кто же еще, черт возьми?

— Да.

— Я тогда служил помощником прокурора в Западном районе. Почему его… не как обычно?

— В газетах не писали?

— Нет.

— Да просто решили, что так будет назидательней. В конце концов, три тысячи душ на его счету.

— «Король трансплантат-пиратов деструктурирован!» — так писали газеты. Но ведь это был не деструктор, это был фазовращатель, правильно?

— Ну.

— Его больше не применяли. Сами испугались, что ли?

— Возможно.

— Ну, понятно, казнить с его помощью неэкономно. А если война, не дай бог, как ты думаешь?

Ни фига подобного. Фазовращатель задвинули на дальнюю полку.

— Ты лучше меня знаешь тенденции в армии.

— Ага. Только парализаторы, чтобы потом тела можно было разобрать на органы. — Он все улыбался. — А все-таки? Спутники всякие сбивать, как кубик Рубика его, раз — и все.

— Не знаю.

По мере того как он распалялся, я мрачнел. Я уже чувствовал, к чему он ведет.

— Слушай, Алекс, когда это транслировали, я был в командировке. Ни хрена не видел. Расскажи, как он действует, а?

Правильно, люди делятся на несколько категорий. Одни — палачи, другие всегда рады ткнуть им этим в рожу, а потом с нетерпением ждать следующей трансляции казни, а после — рассказа, желательно из первых уст. Если не от жертвы, так хотя бы от палача, хотя первый вариант был бы предпочтительней. Как жаль, что он не осуществим!

А Калужский продолжал:

— …Я знаю, что он поворачивает тело в разные стороны на разные градусы, послойно, в полсантиметра толщиной, как кубик Рубика. Тогда от Каманова должен был остаться бесформенный кусок мяса, правильно?

(Кровавый всплеск, будто кулаком по воде)

— Нет, — я произнес это сквозь зубы.

— А что? — искренне удивился он.

— Я не хочу об этом говорить.

— А что? Мог бы порадовать старого друга.

Нет. У меня нет друзей по эту сторону компьютерного экрана. Кроме, может быть Заера, да и тот просто приятель.

— Он просто взорвался.

— Почему?

Я резко повернулся к нему и сообщил с плохо сдерживаемой яростью:

— Ты в курсе, Ник, что человек на девяносто восемь процентов состоит из воды? И она в теле находится под давлением. А теперь представь себе, что будет, когда фазовращатель нарушит целостность мембран через каждые пять миллиметров, и оставь меня в покое\

Его глаза горели, рот был приоткрыт, и я, отворачиваясь, понял, что он не отстанет.

И точно, через две минуты молчания Калужский нерешительно спросил:

— Я слышал, куб так и не открыли, выбросили в утиль.

Ну не отмывать же его, идиот.

— Бери управление, мы прилетели.

Он еще секунду смотрел на меня, потом отвернулся и взялся за полукруглый штурвал, чтобы опустить машину на тюремную стоянку, между бело-синими мобилями с погашенными «мигалками».

Бросив взгляд на бурую равнину, за которую опускалось багровое солнце, я прошел через пропускник, обесточенный для нас охранником из пуленепробиваемой прозрачной кабины.

Мы находились в административном здании Федеральной Службы Исполнения Наказаний. Сами блоки с заключенными и тюремный двор, а также все остальные тюремные помещения находились по другую его сторону.

За поворотом нас встретили Андрей Кинда и Аркадий Па-дорин, судья и прокурор города.

— Ну наконец-то, Гемпель, — сухо произнес Кинда. — Казнь уже отложена на три часа. А утром я вообще думал, что нам придется назначать нового палача из-за вашей пагубной привычки, — он неодобрительно посмотрел на мой темный парик.

Череп у меня выбрит для лучшего контакта с шлемом виртуальной реальности, и шлем оставляет характерные посинения на коже, а на нас, путешественников компьютерных сетей, общество смотрит с презрением и пренебрежением, как на жалких наркоманов. Общество нас только терпит.

И черт знает, может, оно и право.

Я легко улыбнулся:

— Вы перешагиваете границы приличий, судья.

— Не нам с вами говорить о приличиях, особенно перед казнью, Гемпель.

Он всегда называл вещи своими именами, и ему опять удалось смутить меня — человек, которого я уважал больше всех других и хотел видеть своим другом. И он быЛ моим другом, только в Кэта, не правда ли?

Стоп. Даже погибнув, эта реальность продолжает преследовать меня, но позволять ей этого нельзя. Кэта не существует, и никогда не существовал.

Кинда пошел впереди, за ним — прокурор, потом я, потом Калужский. Мы шли знакомыми коридорами мимо будочек с охраной, электронных замыкателей и металлических решеток, которые появились вместе с тюрьмами каменного века и вытеснить которые не в силах ни одно технологическое новшество.

— Трансляция будет? — спросил я в пустоту.

Падорин недоуменно обернулся на меня, будто спрашивая: ты что, газет не читаешь? А потом вспомнил, что я действительно не читал, и ответил:

— Нет. Дело было не настолько громким.

Что ж, так даже лучше, хотя, впрочем, никакой разницы и нет.

Мы вошли в небольшую комнату, где из мебели были лишь несколько стульев, расставленных перед прозрачной стеной, за которой находилась другая, большая, комната с креслом и сияющим агрегатом над ним.

Комната из видений, сводивших меня с ума.

Привычное место работы, не вызывающее ровным счетом никаких эмоций.

Там еще никого не было, но это не значит, что у меня есть время выпить чашечку кофе. Охранник уже принес мне мой костюм. Но если трансляции не будет, я надену только маску. Натягивая ее на голову, я внезапно вспомнил разговор с За-ером, произошедший, казалось, тысячелетия назад. Он спросил тогда: «Слушай, Саша, зачем ты ее надеваешь?» Тогда я был еще молод и ответил с самоуверенной улыбкой: «Ну, во-первых, по традиции, у правосудия не должно быть лица, во-вторых, конечно, для моей безопасности — меня ведь транслируют на добрую чертову половину этого лучшего из миров, и в-третьих, Курт, ты можешь не поверить, но большинство смертников сами не хотят видеть лицо своего палача». Он тогда очень удивился.

— Знаете, Гемпель, — прервал мои воспоминания судья, и я обернулся к нему. Калужский сидел на стуле, закинув ногу за ногу, и просматривал какие-то документы, прокурор с некоторым удивлением взирал со своего стула на Кинду, а тот, все еще стоя и глядя на меня снизу вверх, продолжал:

— В тридцатые годы прошлого века, прямо перед Второй мировой войной, на всю Польшу (она тогда была отдельной страной) был один палач. Он тоже выступал в маске, но все знали его фамилию — пан Мациевский. Когда приходила надобность, его, как и вас, вызывали на место, и он… выезжал. На каждого повешенного он тратил новую пару белых перчаток, которую сразу по проведении казни снимал и выбрасывал со словами: «Справедливость восторжествовала».

Кинда замолчал, и я молчал, глядя на него и ожидая продолжения или хотя бы резюме. Но судья только смотрел мне в глаза.

Наконец я не выдержал:

— Ну и к чему вы это мне рассказали?

Судья вдруг улыбнулся:

— Да ни к чему. Просто мне показалось, что это и ваше жизненное кредо: «Справедливость восторжествовала».

Я продолжал молча смотреть на него, потом пожал плечами и повернулся, чтобы выйти. Все мое сознание заполняло одно только недоумение.

— Правда, Гемпель, — крикнул Кинда мне вслед. — Без всяких намеков! Мне просто захотелось вам это рассказать.

Я поверил ему, но недоумение осталось. У меня было чувство, что я должен как-то использовать эту историю или хотя бы осмыслить. Но я не знал даже, в каком направлении думать. Я не увлекался театральностью, не носил белых перчаток, не произносил патетических речей… Я просто работал.

Дверь за стеклянной перегородкой открылась, и появился первый охранник. Я торопливо вышел через вторую дверь, и короткий коридорчик привел меня к пропускнику с очередным стражем в очередной будке. Он выпустил меня в «коридор смертников», как это здесь называли. Дверь в его конце была открыта, и я мог видеть, что жертва уже сидит в кресле и охранники заканчивают работу с зажимами. Когда я вошел, они как раз возвращались, чтобы встать по обе стороны двери. Один из них протянул мне черный пульт дистанционного управления. На секунду наши пальцы встретились, и он торопливо отдернул руку. Отходя в свой угол, к матовой стене, скрывающей три пары холодных глаз, я обратил внимание на судмедэкперта, женщину с остриженными под «каре» светлыми волосами, в очках, с суровыми складками у губ. Прижимая к груди небольшой анализатор, она замерла у дальней стены и казалась частью интерьера. «А ты-то как сюда попала? — с внезапной тоской подумал я. — Посмотри, что эта работа сделала с твоим лицом. Сидела бы сейчас дома, с мужем и детьми, работала бы в нормальной клинике…» Интерес к ней пропал, и я обратил наконец внимание на женщину в кресле. Может, когда-то она и была красивой, но сейчас, выбритая наголо… впрочем, у меня в любом случае не было ни возможности, ни желания что-либо менять. По привычке контролируя лицевую мускулатуру — так гораздо легче сдерживать эмоции, если они возникнут, когда лицо не отвечает на них — принцип обратной связи, мать вашу, — я начал работать.

Время остановилось, не стало ни прошлого, ни будущего — только настоящий момент.

Повинуясь пульту, сияющий агрегат с жужжанием пошел вниз. Глаза женщины, уже расширенные, раскрылись еще больше, ни на секунду не переставая бегать по комнате. Она что-то шептала: я видел, как ее губы задвигались быстрее. Вот-вот в глазах появятся слезы — обычное зрелище. А может быть, она закричит. Агрегат поворачивается, замирает, зеленый огонек гаснет, зажигается красный, и вспышка заливает комнату. Тонкий, как игла, лазерный луч прожигает женщине черепную коробку. Она вздрагивает, но скорее от вспышки — медики заверяют, что сам лазер безболезненный. А агрегат, сменив красный огонек на зеленый, продолжает двигаться по заданной программе. Женщина пытается поднять голову, но фиксаторы не позволяют ей это сделать. Я смотрю в ее глаза. Щелчок, и агрегат замирает вновь. Смена огоньков, вспышка. Глаза женщины наполняются слезами и становятся похожими на озера. Она продолжает беззвучно шевелить губами. Я нажимаю на вторую клавишу. С обычным звуком машина замирает над ее головой. Две тонкие подрагивающие проволоки-электроды плавно пошли к проделанным для них отверстиям. Глаза женщины замирают, слезы из правого глаза находят дорожку и медленно начинают течь возле носа. Электроды входят, и, ощущая что-то, но не боль, наши гуманисты, конечно, обошли стороной болевые центры, женщина снова вздрагивает. Второй ручеек находит свою дорожку и становится полней. Агрегат замирает, он ждет команды. Внезапно я понимаю, что шепчет женщина — это молитва, и я впервые за казнь теряюсь. Если бы она шептала: «Нет, нет, нет, нет», — я бы не задумываясь вдавил красную кнопку, а тут… Это ведь святое, особенно для нее теперь. Дать ей возможность закончить? Но молитвы бывают очень длинными, сколько это займет времени? Люди за загородкой ждут… Да какие, к черту, люди за загородкой?!! Это у нас вечно не хватает времени, а у нее?! У нее это последние минуты жизни, черт возьми! Катись все в жопу, будем ждать, сейчас Я босс.

И все замерло. Замерли глаза за перегородкой, замерли вытянутые в струнку судмедэксперт и охранники у дверей, замерли зрачки женщины, замер палач, замер агрегат. И только его зеленая лампочка то вспыхивала сильнее, то приглушала свой резкий свет, да губы ее шевелились быстро-быстро, она боялась не успеть. Все окружающее уплыло куда-то, и вокруг не было никого, только я и она.

Я не знаю, сколько прошло времени, пока ее губы не замерли, и на одно мгновение замер, казалось, даже зеленый огонек на холодном боку сияющего агрегата. Я ждал, что в ее глазах появится какая-нибудь благодарность за то, что я позволил ей закончить, или, наоборот, вызывающее выражение «делай свое грязное дело, палач», но ни того ни другого не дождался. Ее глаза оставались подернутыми пеленой слез, бессмысленными и глядящими сквозь меня. Больше тянуть я не собирался.

И все пришло в движение.

Я направил пульт на агрегат и нажал кнопку. Охранники переменили ноги. Зеленый огонек сменился на красный, аппарат зажужжал, и ток зазмеился по электродам, чтобы выжечь мозг. Трансляции не было, поэтому не было и дешевой электрической сферы, и это меня почему-то радовало. На секунду ток возбудил двигательные нервы, и тело вытянулось дугой. Потом опало. Красный огонек сменился на зеленый. Женщина-эксперт отделилась от стены и склонилась к телу со своим анализатором, который должен показать ей целый ряд физиологических данных: пульс, кровяное давление, температуру, энцефалограмму. Я смотрел, как она прикрепляет свои электроды, и был готов второй раз нажать красную кнопку, если эксперт повернется ко мне и медленно покачает головой. Но жертва оказалась не из сильных — женщина отсоединила анализатор, выпрямилась и негромко, но внятно произнесла:

— Смерть зафиксирована в 21.57 27-го августа 2075-го года.

Я нажал еще две кнопки.

В комнату вбежали трое людей в белых халатах, готовые подхватить тело, когда зажимы отпустят его. Агрегат перемигнулся со мной, извлек свои проволоки и пошел вверх. Передав пульт охраннику, я направился к выходу. По пути один из врачей поймал меня за руку:

— Ты задерживаешься, Саш?

Это был Курт Заер, патологоанатом, мой друг.

Сейчас он проводит тело в лабораторию, а через час разберет на органы. В промежутке, пока ассистенты готовят тело (чего-то там вводят в сосуды и качают, чтобы ткани не омертвели), мы с ним выпьем кофе. Конечно, есть что-то кощунственное в том, чтобы пить кофе и болтать с другом сразу после того, как убил человека, но после пятнадцати лет работы я мог рассуждать на подобные моральные темы лишь чисто теоретически.

Я кивнул Курту и вышел, думая: «Вот почему мы сжигаем мозг — его никто не собирается пересаживать. Когда-то казнили, вводя яд в вену, но это засоряет печень и другие нужные нам… нужный нам материал».

О нашей традиции все знали, и стоило мне спросить у охранника в будочке, есть ли свободный кабинет, он, не спрашивая зачем, назвал номер. Ничего не добавив, я пошел, зная, что через несколько минут Курта направят туда же, а после один из охранников принесет кофе.

Кабинет оказался стандартным: небольшая комната с голыми стенами, низкая скамейка, покрытая пластиком, у стены, запертый маленький шкаф, стул, письменный стол со вторым стулом, большое окно с жалюзи поверх пуленепробиваемого стекла. Я уселся за стол и стал ждать.

О проведенной казни я не думал: ничего-выдающегося не произошло, и для меня она уже канула в лету. Я привык жить сегодняшним днем, не мучаясь прошлым и не заботясь о будущем, чтобы не впадать в депрессию, ведь я не видел там ни единого просвета. Гораздо удобнее заботиться только о насущных проблемах.

Вошел Курт, с отвращением стянул белый халат, от которого пахло какими-то медикаментами, формалином, и сквозь эти резкие запахи пробивался легкий сладковатый душок трупной гнили — психологический финт, этого запаха на Курте просто не могло бьггь. Кинув халат на лавку, Заер с грохотом придвинул к столу стул и сел напротив меня. Я собрался было что-то сказать, но дверь вновь открылась, и появившийся охранник поставил перед нами здоровенные чашки с дымящимся ароматным кофе. Дождавшись, когда он выйдет, я спросил:

— Ну, как материал?

Закуривая сигарету, Курт хмыкнул и возвел глаза к потолку:

— Ты бы видел, что она с собой сделала! Даже после смерти, тварь, не хотела обществу послужить. Превышала сигаретный лимит пачки на две в день, причем фильтры отрывала.

— Ты это по легким определил?

— Да, еще при осмотре после суда. Легкие можно сразу в ведро отправлять. Она близорука, то есть глаза туда же. Пила беспробудно, причем какую-то гадость: печень ни к черту. Может, хоть часть удастся спасти. Знаешь, у меня такое впечатление, что она предчувствовала арест, или ей кто донес? Выпила чего-то мрачного, по-моему, уксуса, да еще и концентрированного, а часть просто… вдохнула: гортань себе сожгла напрочь. На суде отвечала через усилители. Гортань — в урну. Сердце посадила анаболиками, и когда ее брали, она заперлась на кухне и груди себе выжгла. Ну, ничего, — он удовлетворенно выпустил дым. — Одна почка, по-моему, в полном порядке, другую надо промыть. Мочеточники, пузырь — в норме. Кожа хорошая. Кости с костным мозгом. Позвоночный столб. — Он вдруг грохнул кулаком по столу и яростно ощерился. — Я из нее, суки, нервы тянуть буду. Мы их припаиваем. Нервные реакции у нее хорошие, сплетения в идеальном порядке, а ты знаешь, как сейчас радикулит разошелся… — Он сильно-сильно затянулся. Я мрачно смотрел на него. Слушать такие речи было неприятно, Но эмоции мои притупились. Иногда с Куртом случалось такое — когда он был в особенно поганом настроении.

Мы молчали, пока он не докурил сигарету и щелчком не отправил окурок в угол.

— Весь лимит на сегодня выкурил, — произнес он, уставившись в чашку. — Нечего будет после операции курить.

— Ну, я думаю, если ты разок превысишь…

Курт покачал головой:

— Самодисциплина держится на силе воли, и стоит хоть раз… Эх! — он отмахнулся и замолчал.

— Слушай, Курт, давно тебя хотел спросить: а половые железы не пересаживаем? Яичники ее, например.

— Нет, — безразлично ответил Крут. — Генетический код клеток-то будет не нового хозяина, так что и детишки, считай, не его. Мы сейчас просто бесплодные половые клетки делаем плодовитыми. — Он усмехнулся.

— Но послушай, как я понял, чтобы органы не отторгались, мы что-то делаем с их генотипом?

— Не совсем. Понимаешь, отторжение происходит «благодаря» нашей иммунной системе. Лимфоциты, фагоциты… В детстве они «обучаются» узнавать «свое», потом эта способность утрачивается. Встречаясь в организме с вирусом, бактерией, раковой клеткой или трансплантатом, они расценивают их как «чужое» и уничтожают или, если это не удалось (пуля, например, или орган, который мы пересадили), обволакивают соединительной тканью, изолируя от организма. Это и есть отторжение. Мы научились во взрослом организме восстанавливать на время «познающую» способность и «знакомим» иммунную систему с трансплантатом. После этого организм расценивает его как «свое».

Я кивнул и отпил кофе. Мне хотелось сменить тему.

— У тебя ничего не изменилось в личном плане?

Курт горько усмехнулся:

— Издеваешься?

Качая головой, я вспомнил, как мы с ним сошлись, два изгоя, сами в том виноватые.

Пока я не создал Кэта, я довольно часто захаживал в публичные дома, так было удобней, чем находить девушку, уламывать ее несколько месяцев, чтобы она через пару-тройку ночей (а то и за день до этого) сбежала от моего паршивого, замкнутого характера, или почувствовав что-то насчет моей профессии. О семье вообще мечтать не приходилось. Сначала мне это было до фени, а сейчас… бывает до слез больно, и это еще одна причина, почему живу лишь настоящим.

Так вот, однажды, восемь лет назад, мы с Куртом встретились в борделе мадам Кокориной. До этого мы знали друг друга лишь по работе. Встречаясь, кивали друг другу, но не более. А столкнувшись в вестибюле публичного дома, ошарашенно прошмыгнули каждый в свою сторону, сделав вид, что не узнали друг друга. Но судьба столкнула нас нос к носу второй раз, когда мы выходили. Тут уж избежать узнавания не было возможности, и мы, вежливо улыбнувшись и собираясь резво разбежаться в стороны, вдруг почувствовали родство. Вместо того чтобы убегать в одинокие квартиры, мы зашли в бар. С тех пор у нас обоих появился друг.

— Так же как и раньше, — горько продолжал Курт, — бегаю по домам терпимости. Откровенно говоря, я не понимаю, зачем ты туда захаживаешь? Правда, теперь уже редко…

— Ну, — смутился я, — компьютера все-таки не вполне достаточно. Ведь иногда приходится выходить из виртуальной реальности, — я попытался улыбнуться, вышло откровенно плохо.

— Да я не о том! — отмахнулся Курт. — Почему ты не найдешь девушку? Со мной понятно: я снял халат, но понюхай мой костюм, — он протянул мне рукав. — Этот запах въелся в мою одежду, кожу, квартиру. Он и соответствующая моей профессии литература отпугивает их, как червяк, мать вашу! Вот и не остается ничего другого, как терзать трупы. — Секунду он опустошенно раскачивался на стуле, потом вновь вскинул голову: — Но ты? Тебя никто не знает. По тебе не скажешь, кто ты есть.

Я грустно улыбался и качал головой:

— Не знаю, Курт. От тебя исходит запах, который улавливают их ноздри, а от меня, видать, мозговые волны, которые они принимают неизвестно чем. Они от меня шарахаются, как от огня… Хуже. Как от прокаженного.

Глядя под ноги, Курт понимающе кивал:

— Да, Алекс. Конечно, они чувствуют. Каким же глупым я был, когда считал, что дело в запахе. — Он поднял голову, и я испугался его пустого взгляда. — Мы не прокаженные, Алекс, но мы глубоко патологичны. Иначе что бы нас заставило выбрать такие профессии? Мы ненормальные, Алекс, и их материнский инстинкт это чувствует. Это биология, друг мой. Им нужны крепкие, здоровые дети, а наш генофонд…

Он вдруг резко поднялся на ноги, тремя большими глотками выпил кофе и, оглянувшись, достал из кармана металлическую фляжку. Плеснув себе в стакан, протянул фляжку мне:

— Медицинский спирт, я его уже развел.

Я принял фляжку, сделал пару здоровенных глотков, подумал и плеснул в кофе. Посмотрев на это, Курт поморщился:

— Фу, какую мочу ты себе наделал. Кофе сдабривают коньяком.

Я лишь пожал плечами и отхлебнул. Курт не заставил повторять пример.

Вкус действительно был отвратительный, но я стерпел. Моим мозгам сейчас был нужен именно этот мерзкий, мрачный, пьянящий и отрезвляющий вкус.

— Действительно, Алекс, — поставил свою чашку на стол Курт. — Как ты до такого докатился?

А почему бы и нет? Я пожал плечами, отхлебнул еще для улучшения самочувствия и рассказал:

— Это началось в армии. Нет, стоп. Это началось раньше, я вспомнил твои слова, и ты прав, я и до этого был патологичен. У меня была пара девушек, но все проходило как-то… не так. Не спрашивай, я не смогу объяснить.

— А я и не собираюсь, — отозвался Курт, подливая себе спирту.

— В восемнадцать меня забрали в армию. Шла как раз Седьмая Кавказская. И там… Там я почувствовал, что мне нравится убивать. Очень интересное было чувство, очень приятное. Я остался до конца войны, еще дополнительные полтора года. Если помнишь, как раз на то время пришлась волна преступности, и справлялись с ней довольно жестко. Тогда ужесточились законы, ввелась в моду трансляция смертной казни и кастрации за изнасилование. А мне, должен прибавить, нравилось не просто убивать, а убивать справедливо. Кого надо. Врага. Потом Служба Исполнения Наказаний ввела должность штатного палача, чего, впрочем, и следовало ожидать. Палач колоритен. Его знает вся нация, и он олицетворяет справедливость и неотвратимость. Персонифицированное возмездие. Психологический ход, который должен был в числе прочего снизить уровень преступности. Я решил, что эта работа для меня. Итак, война закончилась, мне был двадцать один, и я попросился во внутренние войска, охранять «зону». Два года прослужил там, пока, — я криво усмехнулся, — не освободилась вакансия. — Я взглянул в глаза Курта. — Мой предшественник, Попов, попал в руки к заключенным. Они гуляли во внутреннем дворе, а он приехал работать с бандой Алибашиева и решил «срезать» пешком к третьему блоку. Уж не знаю, как так получилось, что они его узнали, но наши глазом не успели моргнуть, как его разорвали на части. Народу тогда положили — караул. Меня на вышке не было, мне это рассказали. С Алибашиевым же работу никто не отменял — дело громкое было, терроризм и военные преступления, трансляция планировалась на всю Евразию.

— Террористы, захватившие детскую больницу? Сколько народу они положили?

— Около трех сотен. Больные детишки, мамаши и медперсонал. Троих пристрелили при штурме, одной дали пожизненное, а шестерых… Я был добровольцем, причем о-очень настойчивым добровольцем.

— Я помню, смотрел по телеку. Человек с пистолетом в черной маске, коленопреклоненная шестерка… Поздравляю, это было эффектно и профессионально.

— Да, меня оставили. Но знаешь, что хочу сказать, — я вдруг почувствовал наплыв прежней ярости, — я готов еще хоть десять раз расстрелять этих ублюдков. Черт! Я даже хочу этого! — Я замолчал, чтобы припасть к чашке и успокоиться. Курт ждал.

— Потом, — немного погодя продолжал я, — было еще три расстрела. Волна преступности почти спала. А потом приняли наше знаменитое постановление, чтобы органы осужденных на смерть преступников служили добропорядочным самаритянам. Буквально в три дня разработали и создали это чудо техники, которое ты так часто созерцаешь… — Я почувствовал, что меня «заносит», и потряс головой, пытаясь хоть немного развеять хмель. — Я имею в виду кресло и эту хреновину с проволоками. С тех пор лишь однажды отошли от нее; специальное постановление Верховного Суда Российской Федерации.

— Каманов?

— Да, — я вспомнил Калужского и с отвращением поморщился. — Фазовращатель. Калужский сегодня им очень интересовался. Стервятник проклятый. Вот такая моя долбаная история. Я бы мог сказать: «Это собачья работа, сынок, но кто-то должен ее делать!», — я вновь покачал головой. — Но это не совсем так. Мне нравится моя работа, и все могут катиться на хрен. Восторга я, конечно, больше не испытываю, но я убежден в правоте своих действий, и любого! любого,

Курт! — я поднял палец, пытаясь сделать свои слова более значимыми, — из тех, кого я уже отправил к праотцам, я готов отправить снова.

Я закончил, протер потной ладонью потное лицо и начал думать: зачем я напился?

— Руки дрожат, — произнес Курт, — а мне еще работать… Да, будь все проклято! Мне не жизнь человеку спасать, — он хрипло рассмеялся и смеялся все сильнее, пытаясь что-то добавить, но получалось лишь: — Мне… требуху… Ха-ха-ха-ха.

Я тупо смотрел на него.

Отсмеявшись, Курт шатко направился к халату, достал какой-то бутылек и вытряс себе на ладонь пару пилюль. Внимательно оглядев их, проглотил и кинул бутылек мне:

— На-ка. Быстренько тебе мозги прочистит.

Я проглотил три маленькие, горькие таблетки и чуть было не запил их кофе, но во время вспомнил, что туда намешано. Теперь уже хохотал я.

Мозги это действительно прочищало быстро. Минут через семь у меня в голове оставался только легкий туман.

— Ты слышал, что Кинда недоволен этим смертным приговором? — вдруг спросил Курт.

— Каким? — не понял я.

— Который ты только что привел в исполнение.

— Но… но он же сам назначил его, я правильно понял?

— Да.

— И по закону все в порядке. Тут даже судьей не надо быть, и так все ясно!

— Да, ты прав, но он недоволен именно законом, как я понял. Он считает, что за умышленное заражение, пусть даже со смертельным исходом, десяти лет строго режима ей хватило бы за глаза.

Я пожал плечами.

— Ты же знаешь тенденции в нашем обществе. Население растет. Ему нужны органы и дисциплина.

— Во-во. И он про то же. Я слышал, как Кинда ворчал, что, мол, скоро будем за превышение скорости мозги выжигать.

Курт быстро взглянул на часы, его брови скользнули вверх; подняв со стола чашку, он. заглянул туда, а потом огляделся, куда бы вылить остатки спирта, и, не найдя куда, поморщившись, быстро выпил.

— Ну, мне пора. — Поставив чашку, он протянул мне руку: — Бывай!

Он вышел, а я остался сидеть, с отвращением глядя в чашку со своим месивом.

Сам того не зная, Курт накапал мне морской воды на рану. Судья был прав сегодня: слова того палача… Мациевского? могут стать моим девизом. Но закон о смертной казни подошел уже к пределам моего понятия справедливости. За превышение скорости, конечно, казнить не будут, но, боюсь, мой порог терпимости закон пересечет. И что тогда?

Хотя теперь мне уже все равно. Не менять же работу под конец жизни?

А в том, что жить мне осталось не больше нескольких месяцев, я абсолютно уверен.

И будто бы разбуженная этими мыслями, возникла головная боль, внезапно и сильно, а я-то уж было начал тайком надеяться, что она не вернется… Поморщившись, я зашарил в ящиках стола в поисках компьютерного коммутатора. Он, конечно, оказался в самом последнем. В кармане я нашел «каталгин», который всегда держал при себе для таких вот случаев, а более слабые препараты мне уже не помогали. Проглотив две капсулы и надеясь, что алкоголя в крови осталось не так много, чтобы не дать препарату подействовать, я через дорожную сеть связался со своим мобилем, назвал пароль и вызвал машину во двор тюрьмы.

Лекарство не действовало. К пульсу головной боли прибавилось сильное головокружение и тошнота. Я быстро поднялся со стула и, шатаясь, заторопился из кабинета, чтобы быстрее запереться в кабинке туалета и там переждать приступ.

Но на середине коридора это догнало меня, будто торопясь посчитаться за те шесть дней, на которые я удрал от него в Кэта. Я почувствовал, что тело мое больше не принадлежит мне; я больше не мог сказать, как далеко от головы находятся ступни или ладони, так бывает в момент, когда человек засыпает. Ноги мои свернули с дороги, и я с силой ударился о стену, сполз по ней на пол. В уши мне будто кто-то медленно вкручивал ватные пробки: звуки мира теряли громкость и четкость, накатывали и отступали, словно волны во время прилива или отлива… На побережье Кэта. А деревья были там зеленые-пре-зеленые, вы никогда не видели такой зелени, в этом мире ее не бывает.

Кто-то тряс мое тело за плечо, я безразлично скользнул взглядом по взволнованному молодому лицу под низко надвинутым голубым шлемом. Его губы шевелились, и будто сквозь толстый слой войлока я услышал свою фамилию. Но это не интересовало меня. Я не мог вспомнить, какое сейчас время года, да и какой сейчас год? 2060-й? 2076-й? Или 2095-й? Впрочем, какая разница? Главное, что они были зелеными, эти деревья в Кэта…

Кто-то продолжал шептать мое имя, и наконец я заставил себя обратить на это внимание. Лицо охранника посинело под шлемом, или это отблески формы? Он что-то натужно орал, вот только я ничего не слышал. Важным были лишь деревья и то, какими они были зелеными. Именно это я и сообщил ему:

— Они зеленые…

Он нахмурился и что-то требовательно спрашивал.

— Ты не понимаешь? — осведомился я, еле слыша себя. — Они были зеленые!

Охранник вскочил на ноги и, придерживая шлем, стремглав помчался куда-то. Это меня не интересовало. Сквозь головную боль пришла новая волна тошноты. Меня вырвало. Уронив голову в блевотину, я принялся блаженно вспоминать зелень.

Меня перевернули, и я увидел испуганное лицо охранника за плечом растрепанного доктора Семена Залесского. Он что-то встревоженно спрашивал. Ему я тоже сообщил радостную весть, а потом заулыбался, потому что почувствовал запах их крон и горький вкус листьев на языке. Накатила новая волна тошноты, я ощутил, что меня начинает бить дрожь, и потерял сознание.

4

Когда я очнулся, я вновь лежал на кушетке, и надо мной вновь склонялось заботливое лицо доктора Залесского. Калужского не было, и это было хорошо. Накатила волна слабости, и я закрыл глаза.

— Как вы себя чувствуете, Александр? — осведомился док.

Я с трудом разлепил глаза и попытался улыбнуться.

— У вас было что-то вроде эпилептического припадка. У вас эпилепсия? Почему вы мне не говорили? — Губы доктора улыбались, но глаза оставались серьезными и внимательными, и, глядя в них, я понял, что он уже поставил верный диагноз.

Силы быстро прибавлялись, и я удивился этому. Обычно от приступа я отхожу гораздо дольше. Внезапно я почувствовал, как из вены выходит игла, и только тогда понял, что она там была.

— Доктор, я знаю не хуже вас, что со мной такое.

— Да? — осторожно удивился он.

Я сглотнул вязкую слюну, пытаясь смочить пересохшее горло, и кивнул:

— Когда у меня начало туманиться зрение, я обратился к окулисту. Он осмотрел мое глазное дно и обнаружил «застой диска зрительного нерва». Это признак опухоли мозга, не так ли?

— Ну… — протянул Залесский. — Это довольно общий признак, его абсолютно недостаточно для постановки диагноза…

— Бросьте, — я откинулся на подушку, желая, чтобы она была побольше и помягче. — Это обязательный признак. И окулист выписал мне направление в онкодиспансер. А я почитал кое-что и подтер им задницу. Потеря ориентации и времени, навязчивая идея, приглушенность и апатия во время приступа — общие психологические проявления. Фантомный запах и вкус — а я испытываю и то и другое, — запах джунглей, вкус их зелени, появляющиеся перед потерей сознания и мышечными судорогами, означают, что имеется опухоль в височной доле, а именно, в крючковатой извилине. Я смотрел, где это. Это на внутренней поверхности полушарий, да еще и снизу. Доступа туда нет, то есть опухоль неоперабельна. — Я замолчал, а потом зачем-то устало добавил: — Постоянные головные боли, головокружения, тошнота — общие симптомы… Эпилептические припадки — тоже.

Я замолчал окончательно. Теперь заговорил Залесский, и в голосе его мне послышались незнакомые жесткие нотки:

— Да, я вижу, вы проделали большую работу. Раз вы такой умный, скажите мне, пожалуйста, сделайте милость, каков характер опухоли? Злокачественная она или доброкачественная? Есть ли метастазы? Из какой ткани исходит: нейроэктодермальная она? Или это илия? Или оболочно-сосудистая? Системная? Смешанная? Врастающая в полость черепа? А может, опухоль в другом месте, а это ее метастазы? Одиночная пли множественная?! Ее глубина и размеры?! А может, это опухолеподобное образование?! — он уже почти орал. — Паразитарные конгломераты?! Инфекционные гранулемы?! — Он замолчал, а потом, успокоившись немножко, продолжал, глядя, как я недоуменно моргаю:

— Все вы великие врачи хреновы. Услышали где-то звон — и считаете себя светилами. И зачем это я шесть лет учился? Не знаю. Надо было взять журнал «Здоровье» да почитать, вот и все. — Он отвел взгляд и, успокоившись окончательно, закончил: — Мы можем проникнуть даже в подкорку кое-где. А что касается вашего случая, мы можем разрезать мозолистое тело, соединяющее-полушария и после операции аккуратненько спаять его лазером назад.

Я не знал, что сказать, мне было действительно стыдно. Наслушавшись моего молчания, Семен произнес:

— Рано или поздно все равно нужно будет показаться врачу, а в нашем случае лучше раньше, чем позже. — И подвел итог: — Значит, так! Я звоню вам завтра в девять, и мы едем к моему знакомому. Он хороший онколог. Консультация пройдет бесплатно. А сейчас езжайте домой, выспитесь. Уже полночь доходит.

И, не ожидая моих благодарностей и смущенных отнекиваний, он вышел из комнаты.

Еще чуть-чуть полежав, я почувствовал себя вполне способным на небольшую прогулку по коридорам административного корпуса к стоянке.

Мой стройный серебряный мобиль смирно ждал на моем квадранте. Правом на официальную высоту он не обладал, поэтому поездка длилась несколько дольше. Но, с другой стороны, у меня была возможность окончательно прийти в себя.

Семен был абсолютно прав, и, хотя надежды он в меня не вселил, я поеду с ним завтра. Но консультацию оплачу.

Даже если операция возможна и пройдет успешно, не стану ли я идиотом без памяти на всю оставшуюся жизнь? Я слышал, такое бывает.

Откинув дурные мысли, я расслабился.

Я жил на самом краю мегаполиса, где заселение не было еще очень плотным, и занимал квартиру, подобающую моему статусу в обществе: весь пятый этаж стройного пятиэтажного особняка. Кроме меня, в этом доме жили еще пять семей: две на первом этаже и по одной на каждом следующем. Разумеется, никто не знал, кто я есть, — во избежание дурной молвы и какого-нибудь мстителя-психопата. Я официально числился маклером «Стори Инк», крупной трансконтинентальной корпорации. Вопросов это не вызывало, но соседи все равно не считали меня приятным типом, видимо, ловили Мозговые Излучения Доктора Курта.

Самое интересное, что, как и в истории, рассказанной Киндой, никто не знал меня в лицо, но все знали мою фамилию. Лет тринадцать назад газетчики открыли за мной охоту. Раз восемь в разных изданиях появлялись кричащие заголовки: «Личность палача Гемпеля установлена!» и печатались фотографии. Однажды, раз на пятый, она была моей.

Улыбнувшись воспоминаниям, я посадил мобиль на стоянке подле дома. Две винтовые лестницы по торцам дома обвивали круглые лифтовые шахты. С одной стороны лифт не работал — мастера не торопились вызывать, потому что он толком никому нужен не был. Я поднялся на пятый этаж на работающем лифте и, выйдя из прозрачной кабинки, очень удивился, обнаружив молодого человека лет двадцати, топчущегося у моей двери. Когда он меня увидел, его губы изогнулись в нервной улыбке, а глаза забегали.

— Господин Гемпель? — осведомился он.

— Чем могу быть полезен? — слегка поклонился я, продолжая недоумевать.

— На самом деле, разговаривать будет удобней у вас в квартире, — взволнованным высоким голосом предложил он. И тут я заметил направленный на меня черный продолговатый… Растерянный и изумленный, я даже не сразу узнал пистолет.

А потом вдруг накатила апатия.

— Что ж, это должно было когда-то случиться, — произнес я и отпер дверь магнитным ключом. — Заходи.

Войдя первым, я протянул руку и отключил сигнализацию. Страха не было вообще. Спиной я ощущал, как он, озираясь по сторонам, входит следом.

— Пить будешь? — осведомился я, проходя в комнату.

— Нет, — презрительно отозвался он; я оглянулся и увидел, что молодой человек чуть ли не дрожит от еле сдерживаемого

возбуждения. Неудивительно, пока что все идет даже лучше, чем он ожидал.

— А у меня сегодня настроение напиться, — поделился я и открыл бар. — Как ты меня нашел?

— Очень просто, — весело ответил он. — Собрал газеты, в которых пытались набросать твою биографию. Троих отсеял сразу же — у них были семьи, а я считаю, что у такой мрази, как ты, не может быть семьи.

Я шутливо поклонился, но на душе Стало пакостно.

— Еще двое жили в квартирках поменьше, а я считал, что ты не согласишься жить в доме, не отвечающем твоему положению. Потом начал следить. Чуть больше недели назад, когда ты казнил Лапичева, я сидел у дома моего первого кандидата. Когда казнь началась, а он не выехал, я подъехал к твоему дому. Казнь кончилась, ты вернулся. Показательно, правда? Но я хотел быть уверен полностью. Я решил подождать следующей казни. Сегодня с утра сидел в машине и ждал. Когда ты не выехал, я решил, было, что ошибся, но по радио сообщили, что казнь откладывается, а к твоему дому прилетел мобиль прокуратуры. А вечером появился ты с каким-то толстяком и отбыл на неприметном дорогом мобиле, причем тоже на административной высоте. Вот и все. Ах да: по радио сообщили, что казнь состоялась. Ты, правда, заставил себя подождать.

Я закончил наливать бокал и, завинчивая пробку, пробормотал:

— Ну что ж, для суда маловато, но разящему мечу мести улик вполне хватит.

Я обернулся и протянул бокал в его сторону:

— Ты точно не будешь пить?

— Нет.

— Как хочешь. — Я отпил немного. — Почему ты не стреляешь?

— А почему ты не спрашиваешь «за что»?

Я пожал плечами:

— А какая разница?

— Нет, есть разница! — взволнованным срывающимся голосом провозгласил он. — Ты убил невиновного!

В душе у меня что-то кольнуло. Нет, я не думал, что он прав, но я также не настолько наивен, чтобы считать, что среди моих жертв не было ни одного невиновного. Казней было слишком много, а подтасовкой фактов человечество занимается с самого своего зарождения.

Я залпом допил бокал.

— Это был мой старший брат, Виктор Павлов.

Я быстро пролистал мысленную картотеку, но фамилия не всплыла. Черт! Да я даже не знаю, кого казнил сегодня!

— Когда была казнь? — осведомился я.

— Ты даже не помнишь? — горько усмехнулся молодой человек. Глаза умные, черты лица интеллигентные. Явно не воспитанник улицы. Скорее студент.

— Не кривляйся.

— Даже и не думал. Семнадцатого апреля сего года.

Я вновь попытался вспомнить, но не смог:

— А в чем там было дело?

— Его подставила его же девушка, — с отвращением проговорил он.

— Это мне ни о чем не говорит.

Парень вздохнул и нехотя объяснил:

— Мобиль сошел с курса и сбил человека.

— А! — я сразу же вспомнил. — Это он в пьяном виде гнал по автостраде на малой высоте, отключив контроль, и снес человеку голову? Я бы казнил его еще раз. — Я обернулся к бару, чтобы налить себе второй бокальчик. — Пить будешь?

Но он будто не услышал моего вопроса. В его голосе сквозило искреннее изумление:

— Это неправда! Все было не так…

Я покачал головой:

— Извини, парень, дело вел Кинда. Если бы это был кто другой, я бы еще усомнился. Его справедливость общеизвестна. Но он строг… Очень строг.

— А в этом случае он ошибся! — настаивал мальчишка.

Я протянул ему бокал.

— Да не буду я! — почти взвизгнул он. Вся пламенная речь благородного мстителя, заготовленная им заранее, абсолютно выветрилась из головы, он мог лишь сбивчиво кричать, размахивая пистолетом:

— Он говорил на суде, вы ему не поверили! Она была еще пьяней его! И она начала заводить с ним заигрульки, полезла целоваться и сбила руль! Он был ни при чем!

— А она на суде говорила иное?

— Конечно!.. Кто же…

— А почему ты поверил ему?

Парень вздернул голову:

— Он мой брат! Я отлично знал его. И ее… тоже. Особенно пьяную. Тогда она ведет себя как сучка, у которой течка.

Я пожал плечами:

— Я не был на процессе, но давай даже рассмотрим твою версию. То, что он был за рулем, доказано, так? — Я прикончил свой бокал и взялся за его.

— Но в чем тут преступление?! — яростно завопил он.

— А в том! — я тоже внезапно даже для себя сорвался на крик. — Какого черта он пьяным полез за руль?!! Да еще взял с собой эту несовершеннолетнюю, отлично зная, какая она, когда пьяная! И позволил ей приставать! И если уж ему так захотелось потрахаться на скорости, хоть бы включил компьютер! — Я приложился к бокалу, чтобы немного успокоиться. — Это была халатность, повлекшая за собой человеческую смерть.

Парень стоял, явно ошарашенный таким моим выпадом. Он несколько раз открыл и закрыл рот, а потом зачем-то сообщил:

— Ей оставалось два месяца до совершеннолетия.

— А какая теперь разница? — Я вновь приложился к бокалу. — И кстати, если ты так уверен в ее виновности, то почему ты у меня, а не у нее? Или ты уже побывал там?

— Нет. — Самообладание вернулось к нему, пистолет перестал дрожать. — Я решил начать с палача, потом разделаться с судьей, а потом уже искать ее в Москве. Она туда сбежала.

— Ну что ж. Вполне сформированная программа, поздравляю. Вот ты очень низкого мнения о нашем суде, а твой суд? Он что, холоднее и беспристрастнее? — Я допил бокал и поставил его в бар. — Ладно, не нужно дискуссий. Мне будет любопытно, как ты выполнишь мою работу.

Я повернулся к нему лицом. Ой был ошарашен. И тем, что разговор прошел не по его плану, и тем, что пора было переходить к действиям. А главное — тем, что во мне не было страха.

— Ты удивлен, что я не боюсь, не плачу? Не умоляю тебя о пощаде? Или не выкрикиваю ругательств, не пытаюсь напасть на тебя? Ты удивляешься, что я не цепляюсь за жизнь. А за что, спрашивается, цепляться?! За эту огромную пустую квартиру? За одиночество? За натянутые отношения с людьми? Ведь даже такой молокосос, как ты, отказывается со мной выпить, — я грустно улыбнулся, осознавая, что меня опять заносит, второй раз за последние три часа. Но остановиться уже не мог: — Ты удивлен, что я слишком много рассуждаю для неграмотного палача. Ты прав, я не заканчивал вузов. Но посмотри сюда, — я быстро пересек комнату и распахнул дверцы большого шкафа. Полки внутри были заполнены книгами. Я ласково погладил корешки. — Две верхние полки — литература по праву и юриспруденции. Следующие две — история, культура, искусство. Следующая — социология. Это трехтомная энциклопедия программирования, это «Справочник практического врача», я мало что в нем понял, но прочитал от корки до корки и кое-что запомнил. Это Платон. Это Кафка. Это… А-а! — Я поморщился и захлопнул шкаф.

Он стоял, потерянный. Естественно, я не переубедил его, но он не ожидал такого поворота. Да, впрочем, я и сам от себя такого не ожидал.

— В общем, так, давай кончать. Или стреляй, или катись домой и готовься к учебе. Через три дня первое сентября.

Я плюхнулся на диван, стоящий посреди комнаты, включил телевизор и уставился на трехмерное изображение какой-то певички. Этот, сзади, переминался с ноги на ногу. Я переключил канал на новости. В Конго государственный переворот.

Парень, заикаясь, произнес:

— Видит Бог… я не хочу этого делать… но… кровь моего брата…

И только сейчас проснулся страх. О Господи, какой я был дурак! Сколько у меня было возможностей обезоружить этого психопата! Какого я хрена?..

Но я заставил себя с каменным лицом глядеть, как разгоняют демонстрацию фашистов в Праге.

Сзади стояла какая-то дрожащая тишина.

Потом щёлкнул курок.

У меня в груди все сжалось, затылок похолодел от ожидания.

Сдавленный крик, падение тяжелого металлического предмета на пол и дробь убегающих шагов.

Я расслабился. Нет, убийцы из него не получилось.

Или палача?

По телевизору сообщили, что у нас в области ведется следствие по делу очередных трансплантат-пиратов. Значит, скоро у меня появится работа. А если бы он выстрелил… Интересно, несколько секунд назад я уже было потерял к этому интерес, попрощался со всем…

Я выключил телевизор и побрел в спальню, не подобрав пистолета и не заперев дверь. Наплевать. В голове пульсировала боль.

Я вспомнил сегодняшнюю шутку Курта 0 том, что скоро будут казнить за превышение скорости. Оказывается, ты был не так уж далек от истины, Курт. Прецедент уже есть. Правда, это не вполне то, но…

А сегодня? Если бы дело вел не Кинда, можно было бы усомниться в виновности этой женщины. Очень уж тонкая грань: знала — не знала. А обществу требуются органы и дисциплина…

Я завалился на заправленную кровать и попытался завернуться в одеяло. Мне это наполовину удалось.

Мне снилась какая-то красивая женщина. Я должен был ее знать, но откуда?

Я не помнил.

5

«Луч зари к стене приник, я слышу звон ключей.

Вот и все, палач мой здесь со смертью на плече».

Эти строчки первым делом пришли мне на ум, когда я проснулся от телефонного звонка следующий утром. Они же погребальным звоном отстучали где-то в середине головы, когда я лежал на белой кушетке в чистой белой комнате с мягко потрескивающей аппаратурой, на моей голове был шлем, но не такой, как шлем виртуальной реальности, а рядом, за столом с дисплеем, насвистывая, работал с «мышью» молодой врач. На экране перед ним возникали срезы моего мозга. Молодой специалист быстро просматривал их. Как я ни пытался скосить глаза, мне была видна лишь его растрепанная шевелюра. Но ведь у одаренных людей такая и должна быть, правда?

По крайней мере, я очень на это надеялся.

Откровенно говоря, я боялся этого обследования пуще всего на свете. Черт! Да я вчера перед стволом так не трясся, как на этой медицинской кушетке рядом с веселым спасителем человеческих мозгов! Я так не волновался в тот самый первый раз, когда стоял под жарким солнцем на асфальте и сжимал в руке пистолет, отлично сознавая, что не могу слышать камеры — они слишком тихие и слишком далеко, — но слышал их.

И ничего странного. Этот веселый и подающий надежды вот-вот должен вынести мне смертный приговор.

Наконец он отстранил «мышь» и, откинувшись на спинку стула, с улыбкой посмотрел на меня. Погребальный звон ударил с оглушающей силой и остановился на протяжной давящей ноте.

— Когда у вас появились первые симптомы? — осведомилось потенциальное светило.

— Четыре-пять месяцев назад, — быстро проговорил я и подумал: «Не томи! Я и так уже за эти пятнадцать минут сердце посадил!» Нудно выло где-то между ушами, внутри черепа или снаружи, понять я не мог.

Врач удовлетворенно кивнул:

— Да, имеется. Единичная злокачественная опухоль, девять и три миллиметра в диаметре — почти ровный шарик, метастазов пока нет, состояние регионарных лимфоузлов более-менее в порядке, насколько об этом можно судить по срезам на экране, хоть я их и увеличивал. — Он слегка призадумался. — Э..! Скажите, а к перечисленным вами симптомам… В общем, не замечали ли вы за собой в последние месяцы некоторой апатичности? Депрессий частых?

Я прилежно постарался припомнить:

— М-м… Да, бывало.

— Хорошо, — он удовлетворенно кивнул. — Это происходит из-за того, что опухоль у вас в подкорке.

— Но я и раньше не был каким-нибудь весельчаком.

— Но сейчас вы из такого настроения почти не выходите, не так ли?

Я пожал плечами и неуверенно кивнул. Откровенно говоря, я уже не помнил, какой я был до той поры, когда окулист сообщил мне «жизнерадостную» новость.

— Ну вот, — назидательно произнес доктор и вернулся к прерванному мной монологу. — Опухоль находится неподалеку от височной поры, растет и смещает ткани. В частности — крючковой извилины. Отсюда ваши «височные» симптомы.

«К главному, док, к главному! Ну, давай же, рожай! Ну?»

Он виновато улыбнулся:

— Вообще-то, хирургу эта область недоступна.

Вот и все. Колокол прервал свою ноту и начал все сначала и в полную силу. Я откинулся на подголовник кушетки и медленно стянул шлем. И зачем я сюда вообще пришел? Я это знал и без него. И к чему вся вчерашняя научная ахинея Залесского? Вот, мне что-то по-научному сообщили, и как много от этого изменилось? Опухоль мозга, она и в Африке опухоль мозга, по-латыни ты ее назовешь или по-китайски.

— Погодите отчаиваться! — голос молодого врача Звучал не к месту весело. Совсем чуткость потерял. Правду, значит, говорят, что у них там, в институте, студентов в зверей превращают.

Но следующие его слова заставили меня встрепенуться:

— Существует другая возможность. Новая технология. Ультразвуковой деструктор! — Доктор начал возбужденно рассказывать, иллюстрируя слова взмахами рук. — Представьте два источника ультразвука. — Он простер ладони над моей головой. — Каждый из них выпускает свою безобидную волну. Волны проходят через мозг, не причиняя ему вреда, скрещиваются в одной точке вашей опухоли — и ба-бах! Резонируют. Все! Какого-то участка вашего мозга нет. Ровненько-гла-денько. Вся операция под контролем компьютера: он наводит на «цель», выбирает мощность в зависимости от размеров опухоли, корректирует удары. Не опаснее, чем прокатиться по дороге, подключившись к Сети.

Во время этого монолога меня будто живой водой облили. Звон исчез. Душа, трепеща, внимала каждому слову. Неужели я буду жить?

— А… когда?.. — только и смог выдавить я.

Он отвернулся к столу и принялся писать, попутно говоря:

— Если вы сегодня заполните у сестры карточку, то где-то через полторы недели. В принципе, можно хоть сейчас, но сначала вам нужно будет пройти курс химиотерапии. Вот я вам здесь выписал несколько рецептов… — он закончил, протяну мне бумажки. — Приобрести все можете прямо сейчас, в нашей аптеке. Эти препараты должны подавить дальнейший рост опухоли, предотвратить метастазирование и немного уменьшить размеры узла. Операцию проведем под их же блокадой. Потом придется еще какое-то время принимать цитостатики и состоять у нас на учете — чтобы не было никаких осложнений и не возникло повторного роста. А это, — он протянул мне еще два рецепта, — для дегидратации. — И, увидев мой настороженный взгляд, пояснил: — Ну, отек снять. Жидкости у вас в веществе мозга много скопилось. Отсюда и головные боли.

Я вышел из онкоцентра и впервые за последние мрачные месяцы огляделся по сторонам с истинным интересом, вдохнул полной грудью чуть влажный свежий воздух — воздух замечательного августовского полудня. Сзади, как кубики, раскиданные ребенком, громоздились темно-серые здания центра. И они были прекрасны, сияющие зеркальными окнами на ласковом солнце. За металлической оградой неровным зеленым ковром тянулась лощина, за ней вырастала стена леса. Приторный запах зелени, пение птиц и легкий шелест листьев заполняли воздух. Из-за леса вздымались сверкающие иглы антенн — там располагалась периметорная база связи, — и они были восхитительны. Я обернулся в другую сторону, и там тоже была чудесная трава, а дальше темной чертой от горизонта до горизонта тянулся мегаполис — огромный и величественный, и оттого красивый.

Я закрыл глаза, с наслаждением впитывая в себя запахи и звуки этого мира, который мне только что подарили. Кажется, я даже ощутил вкус голубого неба. Он был сладковато-ментоловый, холодящий.

Впервые я понял, насколько тяжелы были для меня эти месяцы безнадежности, постоянного ощущения смерти за своей спиной. Как я вымотался, знали бы вы, великие боги!

Но теперь все кончилось. Я уже вернулся в жизнь и теперь возвращаюсь домой.

С улыбкой я залез в свой мобиль и вышел на контакт с Сетью. Компьютер лучше меня знал дорогу к дому. Я блаженно откинулся на сиденье, закрыл глаза и, чувствуя, как машина набирает скорость и высоту, расслабился полностью. Тихо шурша двигателем, мобиль мчался по окраинам города.

«Домой… домой… домой…» — повторял я про себя, но постепенно эти слова из магических и радостных превратились в умиротворяющие, потом в успокаивающие, потом в вызывающие злое удивление и былую мрачность.

Новый «я» ушел, старый «я» остался.

Или просто пришел в себя.

Домой. А что я подразумеваю под этим словом? Одинокую квартиру? Депрессивного друга, который спивается у меня на глазах? Визиты в публичный дом, которые станут теперь более частыми, потому что Кэта больше нет? Серые дни хождения из комнаты в комнату, потому что возвращение в Виртуальную реальность смерти подобно — дважды завладев моим «я», она в третий раз сделает это гораздо легче. Страдания по ней, напоминающие ломки наркомана. Работа, переставшая отвечать моим нравственным нормам. Куда я полезу, чтобы забыть все это? В бутылку к Курту? Больше некуда — на наркотики у меня аллергия.

Скорей всего, это был наплыв депрессии, о которой только что говорил док и которая была вызвана все теми же проклятыми опухолевыми клетками в подкорке, но по большому счету — какая разница? Все это правда, и, возможно, депрессия — единственная возможность сказать такую правду себе.

Зачем? Зачем меня взбудоражили, когда я так тихо-мирно подытожил свою жизнь, простился со всеми, подвел черту и с чистой, спокойной душой ждал конца? Если есть Бог, то опухоль — его призыв идти к нему или, наоборот, от него, в преисподнюю, к черту на вилы. Как можно противиться Богу? А если его даже и нет… все равно, какой смысл оставаться, если… если я так замечательно подготовил себя? Или приговорил? Впрочем, не важно.

Я не должен был больше жить.

Все годы, которые у меня появились, они словно… украдены.

И я не хочу их.

Сразу же встречный вопрос: а чего ты хочешь?

О, я знаю, чего я хочу.

В возбуждении я поднялся с кресла и прибавил мобилю скорости. Мой дом уже показался на горизонте.

Влетев в квартиру, я сразу же вытащил энциклопедию программирования и сел за компьютер. Прошлый раз я программировал Кэта два года. Но я занимался этим далеко не каждый день и по два-три часа, я не знал, что хочу ввести в данный конкретный момент и как это должно выглядеть, я экспериментировал. Мне не нравилось, и я стирал. Я ошибался и обнаруживал ошибку довольно поздно, так что приходилось стирать команды тысячами, вводить вновь, и все равно они работали не так, как я того хотел.

Теперь же у меня есть опыт и знание, что мне надо. Процессор знает все нужные мне команды, так что не нужно будет печатать их побуквенно, с возможностью допустить ошибку в каком-нибудь знаке, теперь мне будет нужно лишь нажимать цифры команд. Это как писать статью из отдельных стандартных предложений.

Я не дал себе опомниться. Голубой глубокий экран начал выстреливать белые строки со скоростью пулемета.

Первым делом я ввел свободную программу о возможных местах, в которые приведет меня подземная река. Теперь компьютер сам будет выбирать и моделировать место, основываясь на базовых деталях (мечи, колдуны, женщины и т. д.), которые я дал ему.

Долго я на этом этапе не задержался — путешествия меня мало интересовали. Мне нужен был сам Кэта, вечный город. И вот, осторожно и волнуясь, я начал.

Я творил, как Бог.

Я ввел воду и твердь. Я ввел невероятно синее и невероятно глубокое небо. Я ввел шкалу температур воды и воздуха. Силу ветра. Я ввел географию, потом биологию. Где-то здесь я потерял сознание — очередной приступ.

Очнувшись, я перепроверил последние строки и, не найдя ошибок даже с помощью энциклопедии, пошел дальше.

Я начал вводить строения. Я вспоминал их до мельчайших деталей и программировал. Где-то после строительства трети города, я вспомнил о вероятных дождях с грозами и ввел их. А следом пришла еще куча явлений природы и воспоминаний. Мои пальцы метались над клавишами. Где-то в этот промежуток я почувствовал жуткий голод и сбегал на кухню за консервами. Я ел их одной рукой, второй давил клавиши. Глаза слезились и болели. Я вводил виллу Кинтариуса и обломки колоннады. Я вводил свой замок — комнату за комнатой. Большую часть работы я провел с отключенным сознанием. По-моему, я засыпал, а проснувшись, обнаруживал, что продолжаю программировать. Вроде бы я проверил и поправил эту часть работы. По крайней мере, я очень на это надеюсь.

Наконец Кэта был построен, и я принялся его заселять.

Начал с себя. Прибавил росту до ста девяноста сантиметров, «ошевелюрил» свою лысую голову, сбросил лишние килограммы. Потом настал черед других: друзья, женщины, владельцы магазинчиков и увеселительных заведений, просто лица, всплывающие в памяти, — все, все, все, убитые вчера нажатием на клавишу.

Эту часть работы я также не помню — по-моему, я несколько раз отключался, однажды поел. Мне пришел на ум эпизод из своего детства: отец у меня был часовым мастером, и однажды я видел, как он заводит старые часы со снятой крышкой. Там была большая пружина, и с каждым поворотом ключа она стягивалась все сильнее и сильнее, и я заплакал, потому что боялся, что она сломается, а отец, молча улыбаясь, затягивал пружину туже и туже. Дело в том, что он знал пределы ее возможностей, а я — нет. Я и сейчас не знал их, лихорадочно выстреливая на экран строку за строкой. Я шел по лезвию бритвы; одному Богу известно, сколько ошибок я наделал, если наделал. Узнаю ли о них я, будет понятно позже. Если я встречу их после того, как забуду эту свою личность, я приму все, будто так и надо. Если до, тогда… Но толку не будет все равно. Я не ввел кирпича в одной из башен моего замка, прикоснувшись к которому можно было бы выйти из игры.

Это я знаю точно.

Я восстановил Кэта таким, какой он был. Помню, я задумывался, не приделать ли мне к замку лифт — пятьсот ступенек, как-никак, — но не стал. Была еще пара-тройка таких проектов, отвергнутых мною после минутного обдумывания. Чуть дольше я думал, не ввести ли себе семью: на меня вдруг так жутко навалилась тоска и желание хоть кому-нибудь быть нужным… Но я вовремя остановился — вспомнил свои последние настроения в Кэта. Там меня волновала та же проблема, так пусть все идет своим чередом! Вот вернусь и закончу начатое. Может быть, найду ту девушку, от которой сбежал в Путешествие и которая снилась мне сегодня, а может быть, это будет какая-нибудь другая.

Последнее, что я сделал, это ускорил время по максимуму, даже больше.

Только теперь я пришел в себя.

Голова раскалывалась, дико хотелось спать и есть, желудок буквально судорогой сводило. Немудрено, ведь я работал — я взглянул на часы — ого! Тридцать часов! Начал вчера в час, сейчас девятнадцать. В кабинете нет окон, и я не заметил, как на землю спускалась ночь. Нужно пойти перекурить.

Я отправился на кухню, включил по пути телевизор. И остановился как вкопанный. Следствие по делу трансплантат-пиратов подходит к концу. Через несколько дней будет передано в суд.

Позвольте, но ведь позавчера оно только-только началось!

Я резво переключился на канал точного времени и осел. В центре большого синего циферблата горел календарь: «1 сентября 2075 года».

Выходит, я работал… четверо суток?!

Я прошел на кухню. Там был полной разгром: распахнутые шкафы, рассыпанные крупы — сахар — соль на полу, баночки из-под кофе и чая и тому подобное. Видимо, это я искал пишу. Я залез в холодильник. Отсюда я тоже уже все съел.

Ну и ладно, пообедаю там. И высплюсь тоже.

Я вернулся в комнату, чтобы связаться с Куртом. Как дела, друг? Не хочешь сходить завтра в поход со мной?.. Да, скукотища замучила. Занят? Ну, ладно. Придется одному.

Или что-нибудь в таком духе. Главное, чтобы завтра меня никто не искал.

Я дал себе двадцать четыре часа.

С ускоренным временем за пять минут реального времени пройдет год компьютерного. Значит, час — это двенадцать лет. Сутки — двести восемьдесят восемь лет. Я думаю, за это время я уже устану жить.

У меня есть электрический будильник. Я воткну кабель в розетку, а его конец присоединю к своему телу. Один из проводов кабеля разрежу и пущу через микросхему будильника — у меня есть схема в «Руководстве по эксплуатации», — а когда пройдет двадцать четыре часа и будильник запищит…

Если доктор был прав и метафизики не существует, я просто исчезну, а если нет, то мне придется прожить еще вечность, или две, пока мое тело не обнаружат и кто-нибудь не выдернет вилку компьютера из розетки.

А почему бы и нет? Про разум мы вообще мало знаем, и если ему обязательно нужен материальный носитель, то чем компьютерные схемы хуже мозга, который, насколько я понимаю, представляет собой лишь скопление проводов органического происхождения?

Не могу сказать, что отдался им без содрогания. В последний момент я вдруг сильно захотел отшвырнуть шлем и оставить все как есть, но потом вспомнил разруху на кухне и то, что кроме меня некому ее прибрать. Одиночество вновь со всей силы навалилось на меня, и я быстро надел шлем.

Он привычно охватил голову.

Экран компьютера был погашен — к чему он мне? Вздохнув, я активировал программу. Для этого мне нужно было только напрячь силу воли, будто мышцу в центре мозга, если бы она была там (а иногда мне казалось, что так оно и есть).

Виртуальная реальность захлестнула меня.

Я будто бы кувыркался в ярко-голубом небе, а вокруг плыли огромные трехмерные буквы, и я не помнил, чтобы вводил их:

«Где их следы? Где твои следы?

Кто найдет их?

Кто найдет тебя?»

А потом подо мной появился Кэта — светлый городок в зеленых ладонях, — и я мог выбрать любое место, где захотел бы оказаться: свой замок, подземную реку, виллу Кинтариуса, колоннаду, любой дом города или что-нибудь еще. Я выбрал зеленую косу, ограничивающую сияющую бухту Кэта.

И это было мое последнее решение в роли создателя.

Я стоял на холме, спиной к влажному ветру с моря, трава щекотала ноги, солнце ласкало кожу, а у подножия холма стояли люди, все жители города: и простые обыватели, и владельцы городских заведений; впереди плотной группой стояли Путешественники: Мэйсон и Тотто, Рик и Бенедикт, Конрад и вернувшийся из Путешествия Курт. Чуть в стороне от толпы стоял Андрахий Кинтариус, его темное от загара лицо, как всегда, прорезали глубокие морщины.

Все они смотрели на меня и улыбались.

Пытаясь улыбнуться в ответ, я почувствовал, как слеза счастья покатилась по моей щеке. Отлично сознавая, что меня никто не услышит, я хрипло прошептал:

— Здравствуйте, друзья. Я вернулся.

_{В тексте использовались стихи группы «Ария» из альбома «Ночь короче дня».}

_{Последняя цитата взята из «Души одного народа», автора я не помню}.

А ЭТО ИНТЕРЕСНО!