Но чувствовал, что неспроста
Ему о ней напоминали.
Сей просвещенный инородец
Был тюркских огненных кровей,
Любой народ или народец
В России сыщется, ей-ей,
"А он - татарин... или нет...
Хотя, как будто и казанец,
Фукс говорил: "азербайджанец".
Мы всех свели в один паштет".
-Хочу напомнить... в "Арзруме"
(Прервал Мирза его раздумье)
Не поручусь за точность фраз,
Но это не меняет сути:
"...миссионеров ждет Кавказ..."
Я не осмелюсь метить в судьи.
Но я согласен: просвещенье
Сулит... но нет, не укрощенье,
А причащение людей
К высотам нравственных идей...
А что до миссий... перед вами,
В известном роде, результат
Их положительных затрат...
-Вы - выкрест, кажется.
-Да, да...
-А что мешало вам в исламе?
-Я рвался к истине всегда,
Я знаю сунну и уставы,
Они во многом правы, здравы,
Но я дерзнул искать ответа
Не на макушке минарета,
Решил взглянуть на мир окольный
С иной, быть может, колокольни...
Хотя... для Бога нет различья,
В каком его рабы обличье...
-И что? Сошла ли дерзость вам?
Простил отступника ислам?
-О, это долгий разговор...
Я не забыл кавказских гор,
Люблю отца и чту поныне,
Хотя отверг его святыни,
Предмет его тоски и муки...
Хочу служить, служить науке!..
-И в ней, я вижу, преуспели...
-Я путник лишь, идущий к цели...
-И враг усобиц и войны.
-Науки нет без тишины.
Взгляните - башни цитадели,
Века над ними пролетели.
Их строил зодчий Ширвани,
Искусный сын моей земли.
Немало в прахе и пыли
Имен забытых достославных,
Хочу, чтоб зерна предков давних
На нивах будущих взошли!
Так ли текла точь-в-точь беседа
Востоковеда и поэта,
Не утверждаю. Мой рассказ
Времен прослеживая связь,
Не плод фантазии пристрастной,
Во всяком случае, не праздной,
К раздумью приглашает вас.
ПРОЩАНИЕ С ПУШКИНЫМ
Тридцать седьмой. Так вот он, град Петра.
С залива дуют стылые ветра.
Изящных зданий строгие громады,
Порталы, шпили, башни и фасады,
Застывших статуй чинное обличье...
Все говорит о власти и величье.
Командировка привела сюда:
"Грамматика" заботит Казем-Бека.
И лучшее подспорье для труда
Публичная, считай, библиотека,
Еще - академическая, да!..
Но грянула великая беда,
И надо ж так случиться - в день приезда,
Сорвавшая его в Публичке с места...
По Невскому заснеженному он
Спешит на Мойку, вестью потрясен.
И мозг сверлит: "Дуэль...Дантес... И смерть..."
Как можно было допустить... посметь
Поднять на славу всей России руку!
Мирза, избравший поприщем науку,
И не причастный к пушкинскому кругу,
Шел в скорбный, тихий, незнакомый дом,
Печалясь, как о близком и родном,
Он потерял союзника по духу!
Казань... обед у Фуксов на квартире...
Беседы у старинного Кремля
Об Арзруме, Крыме, жизни, мире...
А сколько лет прошло? Всего четыре...
И путь, жестоко прерванный судьбой.
И гроб, плывущий тяжко над толпой.
Какая ярость, и какая сила
Перо в руке на пистолет сменила?
Уняла прыть неправая молва...
Скорбит Россия. Спит во льдах Нева.
Взорвется вскоре тишина державы,
И мир поймет, кого он потерял
На Черной речке в этот час кровавый;
"Погиб Поэт! Невольник чести пал..."
И с юга отзовется боль Кавказа
"Восточною поэмой" Фатали,
Но светская ползучая зараза
Посмеет бросить тень на Натали...
Пройдет столетье, и в стране Советов
Торжественно отметят юбилей,
Клеймя инакомыслящих поэтов,
Пытаясь сделать Пушкина "красней",
Французского альфонса проклиная
И заодно честя и Николая,
И нагнетая классовый накал:
"Погиб Поэт! Невольник чести пал..."
Великий, не надворный, не придворный,
При жизни ласк особых не снискал.
Но "памятник воздвиг нерукотворный".
"Погиб Поэт!.." Но гимном чести стал...
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Казань уже осталась позади,
В Санкт-Петербургском университете
Он трудится, и в славе, и в чести,
О нем молва и в заграничном свете.
Париж и Лондон, Вену и Нью-Йорк
Весомыми трудами он увлек.
Еще одно научное светило
Его земляк и друг - Мирза Джафар.
Был Топчибашев немощен и стар.
Волна торжеств высоких накатила.
Полвека вузу. За четыре дня
До торжества угас первопроходец,
Хранитель благородного огня
Науке русской послужив на славу,
Снискав и память лучшую по праву.
Фанфары заслонили, видно, горе,
Когда его призвал к себе Аллах.
Спустя три года некролог Григорьев
Тиснет в археологических листках...
ВСТРЕЧА С ШЕЙХОМ ШАМИЛЕМ
А был ли прок воспринятой им вере
От неофита? - неизвестно нам,
Но на его разительном примере
Парадоксально! - выгадал ислам.
Для правоверных подданных России
"Неверный" - в веру их же посвящал,
Улемов взгляды, злые и косые
Встречая, сей ученый аксакал
Трудами мир ислама просвещал.
Да, он, под оком бдительным Синода,
Пытался вывести Восток из тьмы,
Спасти от фанатического гнета
Зашоренные бедные умы.
К нему явился Мохаммед Эмин,
Муршид и приближенный Шамиля. Хотел прощупать почву господин;
Степенно бородою шевеля,
Расспрашивал о Питере, Казани:
Как мусульмане? Чтут ли шариат?
Блюдут ли дух священного писанья?
Каков их быт и численный расклад?
Мирза кумыкской речью обогрелся,
Хотя вопросы перешли межу...
"Зачем пришел?" - не спрашивай пришельца,
Скажи-ка лучше: "Милости прошу".
Потом Шамиль пожалует и сам,
Поверженный воитель за ислам,
Высокий старец, сломленный бедою,
Без шашки, подобающей герою,
Но взятый в плен учтиво Барятинским.
(Мирза отметит странное созвучье:
Дочь замужем за младшим Баратынским,
За сыном знаменитого поэта,
Но посчитает, может, будет лучше
Смолчать об этом ради этикета).
От царственного гордого дворца
Карета катит на проспект Литейный,
Везя уже вчерашнего борца
Со свитой преданно - благоговейной.
В столице северной звучит: "Салам..."
Так встретились профессор и имам,
Вступивший в петербургскую обитель.
Улыбка скрылась в кущах бороды:
- Я, было, начал и письмо: "О ты,
Которого я знаю, но не видел..."
И дальше: "мир тебе..."
- Благодарю.
Имам, ты знаменит. Не утаю,
Не каждому, наверно, доводилось
Вести с подобным гостем разговор.
На зависть многим выпала мне милость...
Вступительных любезностей узор
Сменился испытующим вниманьем
Довольно любознательных гостей,
Знакомы ли студенты с толкованьем
Корана? И по книге ли своей
Читаешь ты им лекции по праву?
Как им язык арабский? Не по нраву?
Понятны ли, профессор, для "уруса"
Премудрости арабского "аруза"?
Шамиль, надев очки, обводит взглядом
Тома трудов, теснящиеся рядом
На книжных полках. Просит показать
Одну из книг: "Мизан" аш-Шарани.
Теолог из далекой стороны
Стремился толки веры увязать
Для всех единой истиной предвечной,
Довлеющей над жизнью быстротечной
И, кистью дополняя мысль свою,
Картинками одушевил страницы:
Пророки в разрисованном раю,
Святых потусторонних вереницы,
У каждого инстанция своя...
Шамиль смотрел, волненья не тая,
Толкуя важно каждую страницу
Мюриду и внимательному сыну...
Потом вздохнул в тоске по Джемаледдину,
Которого чахотка извела.
И вздох другой, потрясший Казем-Бека:
"Разграблена моя библиотека..."
Как будто пуще не было и зла...
... "Я подготовил для тебя вопрос",
Сказал Шамиль ему при новой встрече.
В Таврическом уже горели свечи,
Имам был занят чтением всерьез,
Склонясь над манускриптом на диване,
Мюрид и сын - почтенье и вниманье.
- Хочу узнать профессорское мненье
О лунном и о солнечном затменье,
Какое объяснение им дашь?
- Пожалуйста. Бумагу, карандаш...
Вот вам Земля. Вот Солнце. Вот Луна.
Земля в своем круговращенье...
- Нет!
Земля недвижна, говорит завет,
- Прости, имам. Доказано давно:
Планеты кружатся вокруг Светила...
Что, впрочем, для затменья все равно...
Чело имама дума омрачила,
И, сняв очки, отставив фолиант,
Он перевел на подопечных взгляд
И начал на аварском языке
Пространные и строгие внушенья
Об истинах святых вероученья.
(Профессор ждал с карандашом в руке)
Имам твердил о промысле небес,
Научную не допуская "ересь"
И правоте писания доверясь,
Чтоб души горцев не смутил прогресс.
И позже горец, сосланный в Калугу,
Попросит оказать ему услугу
Прислать десятка два ученых книг,
Мирза уважит просьбу, но из них
Дождется возвращения немногих,
Наверно, затерялись на дорогах...
Об этом он посетует Тасси.
Есть - горцы - книгочеи на Руси...
...Отважный муж, поверженный в бою,
Он присягнет на подданство царю,
Признается, в преддверии заката
В ненужности святого газавата
Против России, против христиан,
Желая видеть в мире Дагестан
Завет разумный, что ни говори.
Умели править в старину цари...
...С Европой встреча первая. Увы,