— Да, да, — умиленно поддакивал Фило. — Вот именно: сплав.
— Однако быстро вы меняете свои убеждения, — пристыдил его Мате. — А кто говорил, что человеческое сердце не имеет ничего общего с математическим расчетом?
— Так это когда было… Утром!
Все трое расхохотались.
— Шутки шутками, — сказал Фило, — а мне и впрямь кажется, что с тех пор прошла целая вечность.
— По правде говоря, и мне тоже, — признался Мате.
Хайям таинственно поднял палец.
— Вот случай, когда кажущееся легко превратить в действительное. Для этого вам надо лишь перенестись в свое двадцатое столетие.
— Думаешь, нам пора уходить? — с сожалением спросил Мате, почтительно пропуская Хайяма в последнюю дворцовую дверь, за которой синело начинавшее темнеть небо.
Хайям покачал головой.
— Мне пора уходить — вот в чем дело. И кроме того… кроме того, меня, кажется, ждут.
Он указал на тонкую юношескую фигуру у ворот. Абу!
— Хорошо, что он здесь, — глухо сказал Мате. — Не так грустно будет покидать тебя. Ну, будь здоров. При случае обязательно заглянем к тебе снова.
Он протянул Хайяму тощую, длинную руку, но Фило немедленно отвел ее обратно. Разве так прощаются люди на Востоке?
Филоматики приложили ладони ко лбу, потом к груди и низко поклонились:
— Спасибо тебе, учитель! Да живет твое имя в веках!
Строгие глаза Хайяма потеплели.
— Дайте же и мне попрощаться с вами по вашему обычаю.
Он пожал каждому из них руку и произнес старательно и насмешливо:
— Ну будьте здоровы. Заглядывайте при случае…
…Они долго смотрели вслед учителю и ученику. Потом Фило достал из кармана подарок Хайяма — кусочек пергамента с твердым, четким росчерком.
— Как вам кажется, Мате, на что это похоже?
— Вроде бы на ветку, — неуверенно предположил тот.
— Да, так мог бы нарисовать цветущую ветку фруктового дерева какой-нибудь японский художник.
— В 1934 году такая ветка будет высечена на обелиске, который водрузят на могиле Хайяма в Нишапуре, — сказал Мате.
Фило грустно покачал головой.
— Долго же ему придется дожидаться этой чести.
— Всего-навсего восемьсот три года. Не так много для человека, у которого в запасе вечность.
— Для человека, чье имя подобно вечно цветущей ветке, — добавил Фило.
ДОМАШНИЕ ИТОГИ(В гостях у Фило)
Жертвы предубеждений
Фило отпер дверь московской квартиры и широким жестом пропустил Мате вперед.
Они вошли в маленькую прихожую. Две кошки, бежевые, с бархатными коричневыми подпалинами, мягко вспрыгнули хозяину на плечи.
— Знакомьтесь, — сказал он, — мое семейство: Пенело́па и Клеопа́тра[16].
Мате покосился на кошек подозрительно, но от критических замечаний воздержался — спросил только, как Фило различает, кто Пенелопа, а кто Клеопатра: ведь они похожи друг на друга как две капли воды!
Фило выразил уверенность, что и Мате скоро научится отличать их — по характерам. Пенелопа, как ей и положено, существо преданнейшее и добрейшее. Клеопатра, само собой, взбалмошна и коварна, что не мешает всем троим пребывать в самых дружеских отношениях.
Комната Фило показалась Мате очень симпатичной, хотя на его вкус здесь было чересчур чисто. Главное украшение ее составляли книги да еще сделанные из всякой всячины фигурки. Мате и прежде приходилось видеть такие самоделки из корней, шишек и разной домашней дребедени: обрывков провода, пузырьков, пробок… Но здесь было что-то иное. Даже не слишком искушенный в литературе человек мог бы сразу определить, что всё это герои известных книг и пьес. Вот задумчивый Гамлет. А вот завравшийся Хлестаков… Особенно понравились Мате сделанные из древесных корней Дон-Кихот и Санчо Панса.
— Клянусь решетом Эратосфена, эта парочка определенно напоминает нас с вами.
— Пожалуй, — отозвался Фило, занятый приготовлениями к завтраку. — Мы и в самом деле чем-то похожи на прославленных героев Сервантеса. И кстати сказать, не только внешне. Во-первых, тоже чудаки. Во-вторых, странствуем по свету.
— В-третьих?
— В-третьих, несомненно оказываем влияние друг на друга.
— Что-то не помню, чтобы Дон-Кихот и Санчо Панса влияли друг на друга, — пробурчал Мате.
— Еще как! Под конец каждый из них позаимствовал изрядную долю опыта и воззрений другого. Вполне естественно при таком долгом и тесном общении.
Шум и возня за дверью помешали Фило развить свою мысль. Он выглянул в прихожую: кошки опрокинули Матев рюкзак и с азартом гоняли его содержимое по свеженатертому паркету.
Мате, который тоже поспешил к месту происшествия, воочию убедился, что отличить Клеопатру от Пенелопы не так уж трудно. Пойманная с поличным, Клеопатра царственно отвернулась и принялась преспокойно вылизывать лапки: дескать, умываю руки. Пенелопа, напротив, вжала голову в плечи и виновато забилась в угол.
— Позор, позор и в третий раз позор! — произнес Фило тоном театрального трагика. — Пенелопа и Клеопатра, мне стыдно за вас! Что скажет наш уважаемый гость?
Но уважаемый гость ничего не сказал и принялся подбирать рассыпанные вещи. Фило помогал ему, самоотверженно ползая по полу.
— Что это, Мате? — спросил он вдруг, недоуменно вертя в руках книгу в мягкой обложке.
— Как видите, книга об Омаре Хайяме.
— Ясно, — понимающе процедил Фило, быстро пробегая глазами страницы. — Значит, сведения о математических трактатах и календарной реформе у вас отсюда?
— Да, — сказал Мате. — Глава шестая так и называется: «Обсерватория в Исфахане».
Фило посмотрел на него пристально: заодно не вспомнит ли Мате название главы первой? Тот смущенно потер лоб.
— Хотите, напомню? — предложил Фило с коварной улыбкой. — Она называется «Поэт и ученый».
— Не может быть! — закричал Мате, выхватывая книгу. — Как же я не заметил…
Он выглядел таким пристыженным и несчастным, что у добросердечного филолога под ложечкой засосало.
— Ничего не поделаешь, дорогой. От предубеждения до заблуждения — один шаг.
— Да, — покаянно закивал Мате, — всегда запоминал только то, что хотел. Предубеждения делают нас слепыми.
— Это я и по себе знаю, — признался Фило. — С детства вбил себе в голову, что не способен к точным наукам. А между тем умудрялся ведь как-то сдавать экзамены. Выходит, не так уж я туп. Попросту нашел удобную формулировку, позволяющую мне лоботрясничать: раз неспособный, так и стараться не стоит — все равно ничего не пойму.
Раздался пронзительный свист. Приятели вздрогнули.
— Похоже, нас с вами освистывают, — невесело пошутил Мате. — Кто бы это?
— Чайник, — пояснил Фило. — Между прочим, тоже член нашей семьи, и весьма уважаемый.
Решето Эратосфена
Фило пошел на кухню, позвякал там посудой и вернулся с подносом, на котором красовались два чайника, эмалированный и фарфоровый, покрытый белоснежной салфеткой.
— Люблю чай, — сказал он, ставя поднос на веселую красную табуретку. — А вы? По лицу вижу, что равнодушны. Значит, не пробовали чая моей заварки.
Они сели за тщательно накрытый стол. Пенелопа и Клеопатра сразу позабыли о своей провинности и, умильно мурлыкая, терлись о ноги хозяина. Тот поставил перед ними тарелку с мелко нарезанной колбасой, и кошки принялись за еду, деликатно подхватывая розовые кусочки свежими, как лепестки, язычками.
Осторожно наклоняя чайник, Фило наполнил стаканы дымящейся, золотисто-коричневой жидкостью.
— Вот как надо разливать чай! Ни одной чаинки в стакане. И заметьте: без этого вашего пресловутого ситечка.
— Что еще за ситечко?
— Уж конечно, не то, что стащил Остап Бендер у вдовы Грицацуевой. Я имею в виду решето Эратосфена, которым вы клянетесь по всякому поводу. Кстати, давно хотел спросить, кто такой Эратосфен?
— С вашего разрешения, древнегреческий математик. Жил примерно в третьем веке до нашей эры.
— Полно меня разыгрывать, — подмигнул Фило, — был бы Эратосфен математиком, не ходил бы он с ситом.
— Не с ситом, а с решетом.
— Какая разница! И то и другое — прибор для просеивания. А что может просеивать математик? Не числа же, в самом деле!
— Отчего же! — возразил Мате, с наслаждением прихлебывая ароматный напиток. — Человек, просеивающий числа, никогда без работы не останется. Ведь чисел бесконечное множество.
— Допустим. Но какой смысл их просеивать?
— Надеюсь, вы все-таки не думаете, что Эратосфен просеивал числа сквозь обычное решето. Решетом Эратосфена называется придуманный им способ отыскивать среди натуральных чисел простые, то есть такие, которые делятся только на самих себя и на единицу.
Мате полез в карман, и на сцену снова выплыл хорошо нам знакомый блокнот.
— Вот вам натуральный ряд чисел: 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30…
— А единица где?
— Единица не в счет. Итак, зачеркнем в этом ряду каждое второе число после 2 — иначе говоря, все четные числа, которые, естественно, простыми быть не могут, так как делятся на два. Что выпало?
— Четыре, шесть, восемь, десять, двенадцать…
— И так далее, — прервал Мате. — Теперь вычеркнем каждое третье число после тройки.
— Ой! — сказал Фило. — Шестерка уже вычеркнута.
— Не беда, вычеркнем еще раз. Итак, вычеркиваем: 6, 9, 12, 15, 18, 21, 24, 27, 30… Теперь посмотрим, какое невычеркнутое число стоит после тройки.
— Пять.
— Превосходно. Зачеркнем каждое пятое число после пяти. Это 10, 15, 20, 25, 30. Далее возьмем следующее после пятерки невычеркнутое число семь…
— Знаю, знаю! — догадался Фило. — Зачеркнем каждое седьмое число после семерки. Это 14, 21, 28. Потом зачеркнем каждое одиннадцатое число после 11, каждое тринадцатое после 13, каждое семнадцатое после 17, девятнадцатое после 19, двадцать третье после 23…