Оба враждующих стана громко захохотали.
— Хорошо сказано, Убе́рти, — произнес тот юноша, что грозился прогнать епископа. — Что его слушать! Пойдем сейчас к крепостной стене и додеремся без помехи. Если только эти презренные трусы не собираются показать нам пятки…
— Эй, ты, замолчи, — вспылил кто-то из враждебной партии, — не то заткну тебе глотку здесь, на месте!
— Потерпи, Андре́а, — остановил его другой. — Заткнешь ему глотку у стены.
И, воинственно потрясая шпагами, компания удалилась.
Мате отер лицо рукавом. Жутко! И откуда столько ненависти?
— «Ужасный век, ужасные сердца», — процитировал Фило и тут же пояснил: — Пушкин, «Скупой рыцарь».
На Соборной площади
Они пошли дальше и очутились на большой площади.
— Знаменитая Соборная площадь! — провозгласил Фило. — Тут сосредоточены здания, составляющие гордость пизанцев.
Мате скептически хмыкнул. Нашли чем гордиться! Один-единственный собор…
— Добавьте, единственный в своем роде, — поддел его Фило. — Настоящая романская базили́ка[21]. Ее воздвигли в честь победы пизанцев над сарацинами при Палермо. Конечно, где-нибудь в семнадцатом веке, когда здание восстановят после пожара, оно станет куда привлекательнее. Его украсят мозаики, фрески, бронзовые двери с рельефным орнаментом… Но меня, по правде говоря, больше интересуют архитектурные памятники в первозданном виде.
— Что значит в первозданном? Надеюсь, не в строительных лесах?
— Ничего не имею против. — Фило указал на забранную лесами постройку. — Вот это, например, будущий баптисте́рий, иначе говоря — крестильня. Разве не интересно смотреть на нее сейчас, когда она еще не закончена, и думать о том, что лет через пятьдесят здесь возникнет беломраморный трехъярусный храм с грушевидным куполом, великолепными порталами и замечательной мраморной кафедрой?
— Не знаю, не знаю, — с сомнением пробормотал Мате. — Мое воображение устроено по-другому. Оно отыскивает закономерности в рядах чисел. Ему ничего не стоит подметить в хаосе линий взаимосвязи, скрытые от неопытного глаза. Но что оно может провидеть в таком обрубке?
Длинный палец Мате уперся в другое, окруженное лесами, здание справа от собора.
— Держу пари, что вы сейчас же возьмете свои слова обратно, — загадочно произнес Фило.
— Не советую, проиграете.
— А если я скажу, что перед вами всемирно известная падающая башня?
— Возможно ли! — закричал Мате. — Так это она! Наклонная колокольня, кампани́ла! Начата в 1174 году архитекторами Бона́нном и Вильге́льмом из Инсбрука, закончена в 1350-м, имеет 8 ярусов, высота 54,5 метра, в результате осевшего грунта дала отклонение от вертикали на 4,3 метра, которое, несмотря на искусственные укрепления, продолжает неуклонно увеличиваться… Уф!
— Как это на вас похоже, — упрекнул его Фило, — ничего не знать о баптистерии и всё — о Пизанской башне!
— Так уж я устроен…
— Да, да, запоминаете только то, что вам интересно. Но чем пленила вас Пизанская башня?
— Странный вы человек! Здание падает более семисот лет, и все никак не упадет… Разве тут не над чем подумать? Кроме того, с Пизанской башней связано интереснейшее открытие Галилея…
— Не иначе, как Галилей стоял на колокольне, у него закружилась голова, и он воскликнул: «А всё-таки она вертится!» — сострил Фило.
Мате презрительно улыбнулся. Вот она, сила предубеждений! Люди, черпающие сведения о науке из анекдотов, видят единственную заслугу Галилея в том, что он подтвердил правильность учения Коперника. Но вряд ли это удалось бы ему, не будь его научные интересы так многообразны. Пытливый ум Галилея стремится постичь и тайну приливов и отливов, и законы полета снарядов, и секреты прочности сооружений… Да, да, Галилей — один из родоначальников учения о прочности, именуемого у нас сопротивлением материалов. Он же заложил фундамент науки о движении — механики…
— И всё это — на Пизанской башне? — продолжал балагурить Фило.
— Не паясничайте, — приструнил его Мате. — С Пизанской башней связан Галилеев закон свободного падения тел. Надо вам знать, Галилей внимательно изучал поведение падающих предметов и установил, что по мере приближения к земле скорость их падения равномерно возрастает. Затем ему, естественно, захотелось выяснить, как изменяется ускорение в зависимости от веса падающего тела. Легенда гласит, что для этого он якобы поднялся на Пизанскую башню и стал бросать оттуда предметы разного веса. И тут он заметил, что все сброшенные им вещи достигают земли за одно и то же время, независимо от тяжести. Стало быть, решил Галилей, все они падают на землю с одинаковым и притом постоянным ускорением…
— 9,81 метра на секунду квадрат, — отчеканил Фило.
Мате одобрительно на него покосился. Слава аллаху, кое-что из школьного курса Фило все-таки вынес! Тот иронически хмыкнул.
— Вынес, да не понял. По-вашему, если я одновременно брошу с одной и той же высоты листок из блокнота и рюкзак, то земли они достигнут вместе?
— Всенепременно, но… только в том случае, если будут падать в безвоздушном пространстве. В обычных условиях падающему телу оказывает сопротивление воздух. И сопротивление это тем больше, чем больше поверхность тела. Плотно скомканный листок бумаги будет падать быстрее, чем несмятый. Но тот же скомканный листок и гиря упадут почти одновременно, потому что разность сопротивлений воздуха в этом случае очень невелика.
— Удивительно, — задумчиво произнес Фило, — вот вы говорите, и я все понимаю. Отчего же не понимал раньше? Я думаю, тут дело тоже в сопротивлении. Вернее, сопротив-ЛЕНИ… Послушайте, — спросил он вдруг весьма непоследовательно, — а стихов Галилей не писал?
— С некоторых пор я на такие вопросы без справочника не отвечаю! — сказал Мате.
Он пошуровал в рюкзаке, достал очередной фолиант и передал его Фило. Тот нашел главу о Галилее и стал ее просматривать.
— Э, Мате, оказывается, открытия Галилея связаны не только с Пизанской башней, но и с пизанским собором. Это уж вам забывать не к лицу.
— Да, да, — виновато засуетился тот, — припоминаю. Именно здесь, девятнадцати лет от роду, наблюдая за тем, как раскачивается соборная люстра, Галилей открыл закон качания маятника. Он установил, что время, за которое маятник совершает один размах, зависит только от длины маятника и от ускорения силы тяжести, но никак не от угла отклонения от вертикали.
— Это что! — продолжал изумляться Фило. — Он еще изобретатель первоклассный. Придумал особый циркуль, облегчающий военные расчеты, — это раз. Водяные весы для определения количества ценного металла в сплавах — два. Подзорную трубу — три…
— Положим, подзорная труба, хоть и очень несовершенная, существовала уже в 1590 году, а Галилей узнал о ней только в 1609, — возразил Мате. — Но за десять месяцев он добился того, что она стала увеличивать предметы в тридцать два раза.
— Ага! — азартно выкрикнул Фило. — Значит, все-таки изобрел, и даже не подзорную трубу, а телескоп.
— Экий вы, однако, спорщик! Ну да, Галилей изобрел телескоп и увидел небо совершенно по-новому. Млечный Путь — эта сплошная белёсая дорожка — распался на множество звезд. Поверхность Луны, которая, согласно учению Аристотеля, должна быть идеально гладкой, оказалась неровной, покрытой горами и впадинами (совсем как Земля!), а на Солнце обнаружились пятна, да еще перемещающиеся, из чего следовало, что оно вращается вокруг своей оси… В общем, телескоп стал главным подспорьем Галилея в борьбе против старого представления об устройстве мира. С помощью телескопа он открыл спутники Юпитера, изучал фазы Венеры, наблюдал Сатурн… Но если мы будем так безответственно отвлекаться, не видать нам Фибоначчи как своих ушей.
— Вот и отлично! — неожиданно обрадовался Фило. — Отправимся к Галилею. О нем тут такое написано… Автор замечательных научных диалогов. Выдающийся литературный критик. Одареннейший музыкант. А самое главное — ему принадлежит сатирическое стихотворение в терци́нах[22] и даже набросок комедии. Чистокровный филоматик! Кстати, отсюда до него не так уж далеко: каких-нибудь четыре столетия…
Лицо у Мате стало прямо-таки железобетонным. Он сухо поклонился: Фило может отправляться куда угодно, а он не из тех, кто меняет свои маршруты без веских оснований.
— Эгоист! — попрекнул его Фило. — Вам-то автограф обеспечен, а мне? Что достанется мне?
— Найдете какого-нибудь барда.
— На бардов, к вашему сведению, надо охотиться в Ирландии или Шотландии. А во Франции и в Италии средневековые странствующие певцы и поэты называются трубадурами и менестре́лями.
— Так найдите трубадура.
— Напрасный труд. В тринадцатом веке в Италии не было еще по-настоящему самобытных поэтов. Хорошо бы, конечно, взять автограф у великого Данте, но он, к сожалению, флорентиец, к тому же появится на свет во второй половине этого столетия.
— Тогда отыщите знаменитого актера.
— Час от часу не легче! Здесь и театра-то нет.
— Как, — вскинулся Мате, — театра тоже нет? Ну, знаете…
— Вам-то что! Для вас искусство — дело десятое.
— Не десятое, а второстепенное.
— Допустим. Но вы ведь сами только что убедились, что второстепенным оно кажется лишь до тех пор, пока существует. А стоит ему исчезнуть — и вы вдруг понимаете, что ваш духовный мир безнадежно оскудел и померк. Теперь он напоминает небо, где на месте прекрасных созвездий зияют безобразные дыры.
Мате поежился. Брр! Картина не из приятных. Но вдруг ухо его уловило отдаленные звуки.
— Что это, Фило? Как будто музыка…
Фило прислушался. В самом деле!
— Ура, музыка! — закричал Мате. — А вы говорите — дыры…
Но Фило не разделял его восторга.
— Погодите радоваться, — сказал он озабоченно. — Кажется, мы угодили на карнавал.
Карнавал
Издевательски верещали трещотки, надсадно сипели дудки, насмешливым хохотком заливались бубенцы. Карнавальное шествие хлынуло на город, как прорвавшая плотину река, и быстро разливалось по улицам, смывая с них остатки сонной утренней одури.