Это последнее соображение заставляет Фило задуматься.
— А знаете, — говорит он, — один такой черт с переломанной ногой очень бы нам сейчас пригодился.
Мате глядит на него с недоумением: что за шутки? Уж не хочет ли он сказать, что водит знакомство с чертями?
— Почему бы и нет? — с достоинством возражает Фило. — Я человек начитанный, а черт в художественной литературе — не редкость. Полистайте-ка Гете, Лермонтова, Гоголя, Булгакова… О народных сказках и говорить нечего: там черт — первая фигура!
Мате облегченно вздыхает. Выходит, речь о черте литературном…
— Ну да, — подтверждает Фило. — Это же Асмоде́й.
— Кто-кто?
— Асмодей! Вы что, не читали «Хромого беса» Лесажа?[32] Зря. Один из лучших сатирических романов XVIII века.
— Предположим. А нам-то что?
Фило сокрушенно качает головой. Вот они, плоды литературной неграмотности! Хромой бес Асмодей — самый удивительный экскурсовод на свете. Он не только прекрасно летает, но еще и поднимает крыши домов, и, стало быть, с ним увидишь то, чего никогда не увидишь без него. В общем, не провожатый — мечта!
— Вот именно мечта, — ядовито подхватывает Мате, — а я человек практический. Мечтать о невозможном не в моих правилах.
Но тут он слышит покашливание и живо оборачивается.
— Что с вами, Фило? Вы не заболели?
— Я?! — удивляется тот. — С чего вы взяли?
— Не прикидывайтесь, пожалуйста. У вас кашель.
— У меня? Ничуть не бывало.
— Вот как! Стало быть, кашляли не вы. Кто же, в таком случае, кашлял? Может быть, я?
— Ясное дело, вы. А кто же?
— Ну знаете! — свирепеет Мате. — Я еще, слава аллаху, в своем уме. Мне лучше знать, кашлял я или не кашлял.
— Мне тоже, — стремительно отзывается Фило.
Тут они поворачиваются лицом к лицу и несколько секунд испепеляют друг друга раскаленными взглядами.
— Поговорим трезво, — говорит Мате, с трудом сдерживая раздражение. — Оба мы утверждаем, что слышали кашель. Отсюда ясно, что нам это не померещилось. А теперь пораскиньте мозгами. Мы здесь вдвоем. Следовательно, согласно теории вероятностей, кашлять мог только один из нас. И так как это ни в коем случае не я, значит, это были вы. Правильно я говорю?
— Как раз наоборот. Так как это ни в коем случае не я, значит, это были вы…
— Успокойтесь, мсье, — вмешивается чей-то приятный, хоть и простуженный тенор, — это был я.
Филоматики испуганно оборачиваются и… Но о дальнейшем поведает следующая глава, которая называется
БЕСподобная встреча
Итак, филоматики оборачиваются и ахают! Перед ними стоит блистательный молодой шевалье в костюме, отливающем всеми оттенками серого: от светло-жемчужного до темно-грозового. За плечами у него клубится бархатный пепельный плащ с алым шелковым подбоем. Иссиня-черные волосы прямыми атласными прядями ниспадают на дымное кружево воротника. Темные глаза на узком лице так и сверкают. Над свежими алыми губами иронически топорщатся тонкие усики. В одной руке у него шляпа, на которой пышно пенятся перья цвета огня и пепла. Другая рука опирается на щегольскую, увенчанную серо-алыми лентами трость.
— Милль пардон, мсье. Тысяча извинений! — говорит он, учтиво изогнувшись. — Я чуть было не стал невольной причиной вашей ссоры. Надеюсь, вы на меня не сердитесь? Поверьте, я не хотел…
— Кто вы такой? — резко перебивает Мате.
В ответ раздается что-то вроде кудахтанья (ко-ко-ко!): незнакомец смеется, обнажив безупречные, хоть и чуточку хищные зубы.
— Вы меня не узнаете, мсье? Бес Асмодей к вашим услугам.
— Не может быть! — в один голос вскрикивают филоматики.
— Конечно, не может быть, мсье. И все-таки я перед вами.
— Ну, это еще как сказать, — сомневается Мате. — Сильно подозреваю, что вы — это не вы. Потому что подлинный Асмодей еще не родился. Насколько я знаю, романист Лесаж выдумает его только в восемнадцатом веке…
— Се трэ дома́ж… Весьма сожалею, мсье, но вы ошибаетесь. Моя литературная родословная значительно старше. Имя мое встречается в сочинениях древних римлян, в средневековых рукописях. А каких-нибудь двадцать лет назад — в 1641 году — меня буквально затащил в свой роман испанский писатель Гева́ра. Вот у него и позаимствует меня в свое время мсье Лесаж, за что огромное ему мерси, ибо он-то и сделает меня по-настоящему знаменитым.
— Положим, все это довольно убедительно, — признает Фило. — И все-таки вы совсем не похожи на того маленького козлоногого уродца, которого так живо изобразил Лесаж.
— Парбле́… Черт побери, мсье! Уж не думаете ли вы, что я рискну предстать перед вами в своем подлинном виде? Для этого я слишком хочу вам понравиться. Как-никак молодой петушок лучше старой ощипанной курицы.
Замечание насчет петушка настраивает Фило на шутливый лад. Он от души смеется и, приподняв фалды кафтана, начинает напевать пастораль из оперы «Пиковая дама»: «Мой миленький дружок, любезный петушок…» Правда, поясняет он, петь следует «пастушок», но «петушок» больше подходит к случаю.
Асмодей не скупится на комплименты:
— Браво, браво! Се манифи́к… Это великолепно!
Восторги его так неумеренны, что у Мате появляется желание охладить их ледяным душем.
— Любезный петушок, не слишком ли вы петушитесь? Ведь на самом-то деле вас нет. Ну, ну, нечего таращиться. Лучше подумайте: что вы такое с точки зрения науки? Нуль. Плод досужего вымысла.
Асмодей уязвленно закусывает губу. Длинные ногти его выбивают нервную дробь по набалдашнику трости. Мсье невысокого мнения о вымысле! Мэ пуркуа́? Но почему? Подлинно художественный вымысел всегда подсказан жизнью. Кроме того, вымысел сильнейшим образом воздействует на человека…
— Что верно, то верно! — пылко поддерживает его Фило. — Вымысел — только, конечно, добрый! — удивительно облагораживает людей, учит их ненавидеть ложь и насилие, поднимает на бой с несправедливостью. И тут-то происходит самое главное. Храбро сражаясь со злом, люди переустраивают мир, делают его лучше, разумнее. Так художественный вымысел совершенствует ту самую жизнь, которая его породила.
— Любопытное размышление, — бурчит Мате. — Но почему вы так напираете на слово «художественный»? Все, что вы говорили о фантазии художника, относится и к фантазии ученого. Ведь она тоже отталкивается от реальности и тоже в сильнейшей степени влияет на действительность. Вот, например, знаете вы, что такое нейтрино?
— Что за вопрос, — фыркает Фило. — Конечно, не знаю!
— Же круа́… Я полагаю, нейтрино — это нечто нейтральное. Так сказать, ни то ни се.
В голосе Асмодея такая бесовская вкрадчивость, что Мате поневоле улыбается: этот расфуфыренный продукт преисподней не лишен сообразительности. Нейтрино и в самом деле элементарная частица материи с ничтожной массой и совсем без заряда. Так вот, долгое время ей предстоит числиться вымыслом известного швейцарского физика Во́льфганга Па́ули. Он изобретет ее в 1931 году, чтобы объяснить некоторые явления ядерного распада. При распаде атомного ядра происходит еле заметная утечка энергии, что противоречит закону сохранения энергии, ставит его под сомнение. Спасая этот, а также другие законы сохранения, Паули предложит считать, что существует какая-то неизвестная частица, которая при распаде ядра улетает в пространство.
Фило озадаченно моргает. Что за дикий способ спасать законы? Ведь выдуманной частицей настоящую не заменишь.
— Безусловно, — соглашается Мате. — Но пройдет каких-нибудь двадцать пять лет, и опыты докажут, что нейтрино существует на самом деле. Домысел ученого подтвердится и станет толчком для новых открытий в ядерной физике.
Черт слушает с жадным вниманием, а под конец рассыпается в благодарностях. О, мерси, мерси! Гран мерси! Мсье и не подозревает, какое удовольствие ему доставил… Он, Асмодей, так любознателен! Его хлебом не корми — дай поговорить с мыслящим человеком. Тем паче, если человек этот из далекого будущего и может рассказать что-нибудь новенькое о дальнейших судьбах науки…
Филоматики переглядываются. Неужто их заманили на этот чердак, чтобы читать лекции о научно-технической революции?
Но Асмодей отводит от себя недостойное подозрение. Слава богу… пардон, слава мсье Лесажу, Хромой бес популярен в двадцатом веке не меньше, чем в восемнадцатом: ему открыт доступ во все книгохранилища мира. Если он и страдает, так скорей от избытка информации. Согласно статистике, число научных изданий возрастает каждые пятнадцать лет чуть ли не вдвое. Попробуй уследи тут за всем, если к тому же читать приходится стоя на книжной полке! Такое и здоровому черту не под силу, не то что хромому… Вот он и подумал: не пора ли бедному бесу обзавестись собственной библиотекой и читать себе в собственное удовольствие на собственном чердаке?
— Книжки, стало быть, собираете, — соображает Мате. — И сколько же вы с нас возьмете?
— Что вы, что вы, мсье, — оскорбляется черт, — я, конечно, бес, но не лишен БЕСкорыстия. Несколько томиков из тех, что лежат в ваших дорожных мешках за креслом, — и я всецело в вашем распоряжении.
Мате смеривает его презрительным взглядом. Ну и фрукт! Стало быть, пока они тут разглагольствовали, он преспокойно хозяйничал в их рюкзаках, а заодно и подслушивал…
Асмодей покаянно разводит руками. Ничего не поделаешь! Как говорят французы, нобле́сс обли́ж — положение обязывает. Коли ты порядочный бес, так хочешь не хочешь, а будь в курсе. Иной раз такого наслушаешься, что и чертям тошно. Но на сей раз… О, на сей раз он слушал с подлинным наслаждением! Особенно разговор о вероятностях. Признаться, он большой поклонник этой науки и очень рад, что встретился с ними не в каком-нибудь, а именно в семнадцатом веке, да еще во Франции, то есть как раз тогда и там, где зародилась эта любопытнейшая, эта полезнейшая, эта остроумнейшая отрасль математики.
— Но-но-но, не преувеличивайте! — ворчит Мате. — Чередование случайных событий, их связь с числом жителей, а стало быть, с потреблением различных товаров в стране пытались установить уже в Древнем Риме и в Древнем Китае. Другое дело, что строго математический анализ случайностей появился много позже — в шестнадцатом веке, в Италии.