— Была бы у меня такая память, не сидел бы я на базаре, — сказал Хасан скорее грустно, чем насмешливо.
— А как он знает Кора́н![7] — продолжал Али. — Тут с ним ни один богослов не сравнится. Даже знаменитый Газали́. По этому поводу расскажу тебе еще один случай. Раз оба они — Хайям и Газали — были в одном высоком доме. Вдруг зашел между гостями спор, как читать один стих из Корана. Спорили, спорили, а всё без толку. Тогда хозяин сказал: «Обратимся к знающему!» — и попросил Хайяма рассудить спорщиков. Так тот не только разобрал их ошибки, но и привел все известные разночтения этого стиха и даже объяснил все противоречивые места. Газали поклонился Хайяму в пояс и сказал: «Сделай меня своим слугой и будь милостив ко мне, ибо нет ни одного мудреца в мире, который знал бы всё это наизусть и понимал, как ты».
— Хорошо рассказываешь, век бы слушал, но одного не пойму. — Хасан нагнулся к самому уху Али и зашептал: — Ведь Хайям, говорят, безбожник. Зачем безбожнику копаться в Коране?
Али тонко улыбнулся.
— Вопрос — что ве́ртел. У него два конца. Если Хайям так сразу и родился безбожником, тогда ему, конечно, в Коране копаться незачем. Но если он изучил Коран сначала, — что мешает ему стать безбожником потом?
— Ну и голова у тебя, Али! — воскликнул Хасан. — Быть бы тебе везиром, а не фазанов жарить. Так ты думаешь, оттого Хайям и безбожник, что слишком хорошо знает Коран?
— Э, Хайям многое знает. Недаром его считают преемником великого Ибн Си́ны[8]. Он и лекарь, он и звездных дел мастер. Нет у нас человека более сведущего в языках, законах, числах… Клянусь аллахом, назначь его завтра поваром — он и тут превзойдет всех, ибо в кушаньях понимает не хуже, чем в звездах. По этому поводу вспомнилось мне одно его изречение. Ты, говорит, лучше голодай, чем что попало есть, и лучше, говорит, будь один, чем вместе с кем попало.
— Золотые слова, — Хасан озорно подмигнул. — Это он тебе сам сказал?
Повар хотел обидеться, но не выдержал — засмеялся.
— Ехидный ты человек! И за что только я тебя люблю?
— За веселый нрав, должно быть, — продолжал балагурить Хасан. — Как-никак единственная ценная вещь в моем доме. Слушай, а верно говорят, что Хайям мастак предсказывать погоду по звездам?
— По звездам? — с сомнением переспросил Али. — Слышал я, иные ученые считают, что ни судьбы, ни погоды по звездам не предскажешь. Но если они правы, так, значит, Хайям знает какие-то другие приметы, потому что погоду предсказывает замечательно.
— А по этому поводу тебе ничего не вспомнилось?
— На твое счастье, вспомнилось. Раз покойный султан задумал устроить охоту и послал спросить у Хайяма, когда лучше ее начинать, чтобы не было несколько дней кряду ни дождя, ни снега. Двое суток думал Хайям, на третьи сам отправился во дворец и назначил день выезда. Едва султан сел на коня, как небо затянуло тучами, налетел сильный ветер, и началась снежная вьюга. Все кругом засмеялись, и султан хотел уже повернуть обратно, но Хайям сказал, что вьюга сейчас кончится и пятеро суток будет ясно.
— И что же, сбылось его предсказание?
— Стал бы я иначе рассказывать… И такого-то человека прогнали взашей.
Друзья помолчали.
— Счастливый ты все-таки, Али, — позавидовал Хасан. — Живешь во дворце, самого Омара Хайяма видел.
— Где там! — отмахнулся повар. — Раза два-три, да и то со спины…
— Понимаю, — подморгнул Хасан, — он не заходит к тебе на кухню, ты не заглядываешь к нему в обсерваторию… Но не огорчайся. Я его и со спины не видал. Что ему делать в моей бедной лавчонке!
— Боюсь, скоро и она станет ему не по карману, — сказал толстяк со вздохом. — В наши дни ученый человек без богатого покровителя что перепел на вертеле.
— Говорят, к Хайяму благоволил Низам, — заметил Хасан.
— В том-то и дело. Оттого-то к нему и не благоволит Туркан. Ведь Низам был ее злейшим врагом, и, когда умер Малик-шах, немалых трудов стоило ей усадить на престол своего Махмуда. Несколько сот гуля́мов[9] пируют у нее ежедневно, я-то знаю! А иначе…
Хасан приложил палец к губам: в кофейню входил посетитель.
— Ну, спасибо за гостеприимство, — сказал Али, поднимаясь. — В следующий раз договорим! — шепнул он Хасану, выходя из лавки.
Тот церемонно поклонился:
— Мой дом — твой дом!
В гончарной
— Мате, голубчик, умоляю… Перестаньте кричать! — канючил Фило, едва поспевая на своих коротеньких ножках за долговязым товарищем. — Нас примут за сумасшедших.
— Оставьте, пожалуйста! — отбрыкивался Мате. — Здесь все кричат.
— Но это неприлично. Где вас воспитывали?
Услыхав о приличиях, Мате завопил еще громче, и Фило, отчаявшись, пустился на хитрость.
— Не могу больше, — простонал он, опускаясь на землю. — Задыхаюсь…
Что ни говорите, а слабость — великая сила! Мате испуганно бросился к товарищу: ему дурно? Что у него болит?
— Точно не знаю, — томно прошептал тот, — скорей всего, кардиоида.
Но Мате даже не улыбнулся.
— Тут рядом какой-то домишко. Можете вы пройти несколько шагов?
Домишко оказался гончарной мастерской. Пожилой бритоголовый гончар — в темной чеплашке, с засученными по локоть рукавами — молча указал незнакомцам на старую кошму, принес ячменных лепешек, кувшин кислого молока, потом снова уселся за свой круг и принялся за прерванную работу.
При виде еды Фило поразительно быстро выздоровел. К удивлению своему, Мате тоже почувствовал голод. Молоко и лепешки показались ему необычайно вкусными, кошма — мягкой, запах мокрой глины — восхитительным. Мерный скрип гончарного станка завораживал, от него становилось спокойно и уютно…
Растянувшись на мохнатой подстилке, Мате бездумно рассматривал толпящиеся вокруг горшки и кувшины.
— Странно! — сказал он вдруг. — Вам не кажется, что они похожи на людей? Вон тот — низенький, пузатый — определенно напоминает вас.
— А этот, длинный и узкий, — вас! — отбил удар Фило. — Как видите, заимствуют у природы не только инженеры, но и художники.
— Гончар — художник?!
— А кто же, по-вашему? Взгляните: он швыряет на круг ком влажной глины, и под его руками бесформенная масса превращается в сосуд идеально правильных очертаний и благороднейших пропорций.
Мате прищурился, измеряя горшки наметанным глазом: да, пропорции действительно великолепные. Можно даже сказать — золотые.
— Вы ли это, Мате? — удивился Фило. — Кто б мог подумать, что вы способны на такие пышные сравнения?
— Вот еще! — фыркнул тот. — Никакое это не сравнение, а математический термин. Надеюсь, вы слышали о золотом сечении? Ну, о таком соотношении частей целого, при котором меньшая часть так относится к бо́льшей, как бо́льшая к целому?
Фило уклончиво отвел глаза: он-то, может быть, и слышал, но знает ли о золотом сечении гончар? Старик небось и читать-то не умеет. Лепит себе свои горшки на глазок, да и всё тут.
— Ну и что же? — возразил Мате. — Пропорции золотого сечения воспитаны в нем природой, которая постоянно пользуется этим соотношением: в строении человека, животных, растений…
— Значит, математики тоже заимствовали золотое сечение у природы?
— Ну, это еще бабушка надвое гадала. Что, по-вашему, появилось раньше: курица или яйцо? Не знаете? И никто не знает. Точно так же никто не в состоянии определить, подсказано ли золотое сечение математикам природой или же они открыли его самостоятельно, а уж потом подметили, что оно часто встречается в жизни. Впрочем, так ли это важно? Главное, что пропорции золотого сечения доставляют нам удовольствие. Недаром древние греки строго следовали им, когда создавали свои прославленные храмы и статуи, которыми вы имеете честь восхищаться поныне, — заключил Мате с насмешливым поклоном.
— В таком случае вы сами себе противоречите, — поддел его Фило. — Помните, там, у колодца, я сказал, что искусство и наука не такие уж противоположности. Тогда вы не захотели со мной согласиться…
— Тогда не захотел, а теперь соглашаюсь. Во всяком случае, искусству без науки не обойтись. Живописец не живописец, если не знает законов перспективы, если не умеет приготовлять и смешивать краски. А это геометрия, химия, физика! Композитор не композитор, если не смыслит в гармонии. А что такое гармония, как не музыкальная математика? Кроме того, ни один музыкант не может обойтись без музыкальных инструментов. А попробуйте-ка создать музыкальный инструмент без математики и физики. Недаром первым человеком, научившим нас извлекать из одной струны множество музыкальных звуков, был великий Пифагор. Это ведь он рассчитал, в каких числовых отношениях следует делить струну, чтобы получать звуки разной высоты.
Фило приложил палец к губам.
— Будет вам философствовать! Хозяин поет…
В самом деле, пока болтали между собой чудны́е пришельцы, старый горшечник ушел в свою работу и пел себе как ни в чем не бывало:
Базарный день. Шумит гончарный ряд.
Гончар мнет глину целый день подряд.
А та угасшим голосом лепечет:
«Брат, пожалей, опомнись! Я — твой брат!»
— Но это же четверостишие Хайяма! — заволновался Фило. А хозяин все пел:
Гончар работал, рядом я стоял.
Кувшин лепил он: ручку и овал, —
А я увидел грозный лик султана,
Сухую руку нищего узнал.
— Какое совпадение! — подскочил Мате. — Мы же только что об этом говорили…
— Тише! — зашипел Фило. — Вы его спугнете.
Но гончар уже заметил, что его слушают, и умолк.
— Спой еще, — попросил Фило.
Лицо старика стало отчужденным и непроницаемым.
— Рад тебе услужить, да не могу, — сказал он, не поднимая глаз.
— Отчего же?
— Ты мой гость. Прикажи — все для тебя сделаю. Но песне не прикажешь. Захотела — пришла, захотела — ушла.