Паскаль
Без тебя я пропаду. Поезд не спал, поезда никогда не спят, как огромные зубастые акулы. Пахло яблоками и плесенью, а вообще, может, и не пахло, может, и это я придумала, я ведь знатная выдумщица, я много понавыдумывала себе за это лето. Прощались холодно и скоро. В полной тишине. Она поцеловала меня в лоб, как целуют покойников и маленьких детей. Я была чем-то средним. Прощались как навсегда, и от этого навсегда – только решительней. Так провожающие прощаются с кораблём, едва видным уже на горизонте. Так жёны не спешат расставаться с уходящими на фронт, но расстаются, будто получили уже похоронку, мгновенное известие о кончине.
Стоило мне зайти в поезд, как она спешно и решительно зашагала к вокзалу, зашагала так упорно и последовательно, как ребёнок переступает пальцем с клавиши на клавишу, впервые оказавшись перед пианино. А потом и вовсе скрылась, исчезла. И я осталась одна, теперь уже по своей воле, по собственной прихоти и действительно навсегда. Оставила одну ту, которой предстоит повстречаться с пустотой и смертью, ту, что просила её проводить. И осталась одна, оставив её.
Действительно чудовищно здесь то, что не случилось ровным счётом ничего, когда она скрылась из зоны видимости, а вместе с тем и из моей жизни. Ничего. Мир не дал течь, не обрушился на мои плечи, солнце не рухнуло на землю, океан не проглотил сушу. Никто и не заметил, как что-то случилось. Я сползла по креслу вниз, мимо сновали люди, обыкновенные, как и я, бесцельные простые люди. Ты в своей среде, Паскаль. Среди своих. Это ли не счастье…
Вокруг становилось душно. Душно и дурно. Три дня безграничной свободы, за которые мне предстоит расплачиваться долго, так долго, что в конце я забуду, за что плачу. Но там никто не забудет. Боги всё видели. Я чувствовала себя располосованной, раскромсанной плотью, выкинутой на обочину. Пустышкой. Безделушкой. Цацкой. Пустырём. Словно прошлой ночью она всё-таки вытащила из меня душу, понапихав в образовавшуюся щель ваты и дёрна, пару своих наскоро затушенных окурков, может, один всё ещё дымится.
Что не так со мной? Что со мной не так? Почему я выбираю не себя, не свои желания, не свои ощущения? Почему я не верю им, не борюсь за них, не рискую? Я как зверь из зоопарка, какой-нибудь пушистый, лохматый кролик – свобода меня погубит. Я принадлежу неволе. «Так-то, Паскаль», – её голос в ушах подытоживает мои рассуждения. Так-то, Паскаль. Даже волосы, отвыкшие за эти дни от шпилек, снова стремятся в уже знакомую им неволю, я чувствую это кожей головы. Неспособность меняться, неспособность рисковать – это, должно быть, отсутствие какой-то хромосомы сказывается таким образом.
Докатились до конца. Эти невыносимые дни, лучшие дни. Никто раньше и подумать не мог, что дни сами по себе могут вместить в себя столько. Моя жизнь до этого, вся, с момента, как я себя помню – бледная тень на фоне этих дней. Столько всего, что память никак не может восстановить хронологию, не упустив ничего. Не понимаю, что ещё, как теперь. Да и куда плыть, оказавшись в дырявой лодке в самой что ни на есть середине моря? Что обычно случается с теми, кто делит напополам что-то от природы целое? Я ещё пахну её парфюмом и сигаретами – запах, который выдаёт меня, по ощущениям, с потрохами, с головой. Мне кажется, что окружающие его чувствуют, что кидают в мою сторону косые взгляды, полные осуждения и непонимания. Нет же, нет же. Или всё-таки да? Так мясники, даже переодевшись и вымывшись, даже по выходным, пахнут кровью и смертью, ужасом и кровью, и никакое самое душистое мыло в мире не смывает с них этого запаха; так палачи, поговаривают, пахли человеческим страхом ещё долгие годы после того, как отошли от дел. Может, именно это доканывало их в итоге и сводило с ума.
Я возвращалась в место, которому больше не принадлежала. К людям, с которыми общего я теперь имела куда меньше, чем отличного. И, боги тому свидетели, я не знала, как мне дальше жить, как вести себя, кем прикидываться, чтобы получше сокрыть то, кем я стала. И кем могла, но не стала тоже.
А поезд тем временем уносил меня, как хищная птица, всё дальше от событий, которые обращались в пепел. В дым её восхитительных сигарет, к которым я имела счастье приобщиться. И пока всё ещё длилось «сегодня», в котором она так или иначе была рядом со мной бо́льшую часть времени, я цеплялась за это сегодня, как за обломок деревяшки в шторм. Цеплялась и знала, что того и гляди день сменится, оставив всё это во вчера, потом так же элегантно перенесёт в позавчера, в прошлую неделю, прошлый месяц, сезон, год. Вытрет, выжжет, обесцветит, изничтожит. И как мириться с этим – я действительно не знала, не могла себе даже представить этой череды дней, уносящей меня дальше и дальше в мою персональную, обезвоженную жизнь. В чёрную яму, бескрайнее поле, ко мне.
Неведомая сила настойчиво перемешивала что-то внутри меня, дробила, крошила, давила, с тем чтобы скормить потом этой огромной хищной птице, что уносит меня в мою жизнь, которую я даже выбрала. Мой персональный ад, что она мне напророчила, что перепал мне с её лёгкой руки. Закралось-таки в голову опасение, что во мне билось не сердце, не желающее остывать и замедляться, а пробудившееся желание выбежать на любой безымянной станции и уехать в обратном направлении, сойти на землю большого города и найти её там. Найти её вместе с моим билетом на свободу и в лучшую жизнь, моим выигрышным лотерейным билетом, таким, каких один на миллион.
Найти её и плакать-плакать-плакать на одной кухне от страха перед большими переменами, от собственной ничтожности перед их лицом. Сидеть в дыму, кофейном аромате и винных парах и дышать полной грудью там, где, по идее, кислород вообще не предусмотрен. Какая она, эта кухня? Я живой свидетель того, как обыкновенные вещи в её руках превращаются в волшебные атрибуты магической традиции, известной ей одной. Кофе льётся густым коричневым варевом по чашкам, вино несёт в себе мудрость и смысл, а вместе с дымом в окно уносит никчёмность, нерешительность и опустошённость. Выйти и вернуться. Убежать из этой адовой машины, уносящей меня к моей действительности. Страшно, конечно, но в этом желании больше жизни, чем во всём моём понуром существовании. Может быть, впервые я хочу чего-то с такой неистовой силой.
Открываю сумку и натыкаюсь на улики, доказывающие мою виновность во всём, что будет дальше. Деревянные башмаки, картина – огромная красная планета на фоне чёрного космоса и два маленьких человечка на ней, одни на всей планете. Картина, нарисованная для нас – для неё скорее – обаятельным уличным художником посреди какого-то парка за пятнадцать минут. Десять луковиц тюльпанов. И шляпа, в которой она гордо прошествовала на кладбище, где я увидела её панику, её сомнения, её побег от реальности.
Я надеваю шляпу, чтобы оказаться на мгновение там, но механизм не срабатывает, и ничего не происходит. Разве что на меня с удивлением и не без осуждения начинает взирать старик, сидящий через проход. Точно, да, как я могла забыть, что покинула территорию свободы и безмятежности, по мере приближения к своим краям я замечаю, что все эти заскорузлые обычаи и условности, которые меня выпестовали, начинают обретать прежнюю силу. Ещё не до конца, совсем не так, как в их (и моей) колыбели, но всё заметней, всё ощутимей. Люди больше не улыбаются мне, не смотрят с одобрением, не хотят угодить или угостить. Просто она больше не со мной, не освещает всё своим светом, не делится щедро своим нутряным волшебством. И – самое печальное во всём этом – она меня больше не защищает. Меня больше никто не защищает. И это делает мир снова враждебным и опасным, таким, каким он и был всегда, по правде.
Я закрываю лицо ладонью и вздрагиваю от холода металла, прикоснувшегося к моей коже. Кольцо. Симон. Я вспоминаю о нём так, будто бы успела основательно забыть, словно прошло не четыре дня, а минимум четыре года с тех пор, как я уехала. Симон, мой будущий муж. Боль в животе набирает обороты, становится чем-то, что всё труднее не замечать, вязкая, неудобная боль. Непонятная, пугающая боль.
Я запомню эти узкие улочки, как мы бродим по ним, и чаек, и бесконечные велосипеды, и странное мороженое. И тебя, прислонившуюся к стене очередного пряничного домика: твоя футболка и джинсы все мокрые, с волос на шею стекают свежие дождевые капли, ты запрокидываешь голову и ловишь ртом дождь. Как ребёнок. И дети, глядя на тебя, делают то же самое. И даже я в итоге начинаю делать, потому что ты клянёшься не сдвинуться с места, пока я не попробую эту воду, самую вкусную в мире. Я помню, как ты закуриваешь, но не успеваешь затянуться, дождь накидывается на твою сигарету, а она – лёгкая добыча. Как мы курим вместе на балконе, и этот вид с него, маленький магазинчик, и канал. Я запомню вкус твоего любимого вина, которое каким-то мистическим образом никогда не кончалось, и твой пушистый тёплый свитер, и курицу, такую острую, что я едва её ела, и свою первую сигарету, и мою потерянность на пару с полным непониманием, как к ней подступиться, и твою нескончаемую решительность. И шотландских рыбаков, поймавших дракона. Запомню твой голос, когда ты поёшь мне под гитару, и вены, взбухающие на твоей шее в этот момент. Я запомню кафе рядом с цветочным рынком, как ты выходишь покурить и возвращаешься с горшком тюльпанов. Тогда мне кажется, что не существует никакого долженствования, никакого смысла. Только этот город, свыкшийся с нами, и ты, беззаботная и шальная, выхваченная из мрачного пейзажа парой отважных солнечных лучей, и я, нелепая и скованная, но готовая никогда больше не садиться в самолёт, летящий назад.
Что скажешь? Что помешало нам договориться остаться там в эту самую минуту? Знала ли ты вообще, что за бред у меня в голове? Правда ли читала каждую мою мысль как открытую книгу или совсем глупые пропускала? Как это было? Ты вообще будто никогда не допускала даже минимальной вероятности, что что-то может пойти не по-твоему. А что-то, увы, пошло.
Я сижу здесь, в этом душном поезде, верчу головой по сторонам в поисках какого-либо, пусть самого фантастического, объяснения тому, что происходит. Внутренне знаю, что ничего мне не светит, но делаю вид, что это внутреннее озарение ошибочно. Пустыня. Этих дней катастрофически мало для самих себя. С каждым деревом, проносящимся за окном, с каждым домом и дорогой я физическ