— Теперь только в одном загвоздка: как удрать с острова?… — проговорил Гаврилов.
— Д-да, это дело мудреное!.. — сказал Скуйэ, ревниво следя за дележом.
— Ничего тут мудреного нет… — отвечал Нэн. — Скоро, говорят, сюда придет пароход из Европы, — предложим команде по камушку с персоны и увезут в трюме куда хочешь…
— Да!.. — засмеялся рыженький. — А выйдут в океан, нож в бок, карманы очистят, за ноги и в воду… Что они, дураки, что ли?… Смекают…
— Сидеть теперь здесь все равно не будешь… — сказал высокий.
— Разумеется… — согласился Рейнхардт. — С такими запасами можно развить чертову пропаганду во всем мире…
— На кой она черт теперь, ваша пропаганда-то?… — сказал грубо Скуйэ. — Раз все видят, что ничего, кроме дурацкой канители, из дела не выходит, так на кой дьявол и бумагу зря на прокламашки изводить? Провалились и баста…
— Довольно повозжались… — сказал рыжий. — Пора и бросать…
— Ну, нет… — резко возразил Рейнхардт. — Если не вышло по-нашему, то не выйдет и по их. Тогда месть, месть беспощадная! Тогда запалим старый мир со всех концов и пусть все идет к черту…
— Вы действуйте больше руками, а не языком… — с досадой сказал Нэн. — А то с очереди собьетесь…
— Не на митинге… — засмеялся высокий. — Не знаю, как кто, а я теперь запаливать мир не согласен.
— Теперь поживем… — прищелкнул языком Скуйэ. — А если какому черту вздумается, в самделе, что-то там такое запаливать, пусть запаливает от меня подальше, а то осерчаю…
Все засмеялись.
— По-моему, товарищи, теперь надо всем нам расходиться… — сказал Гаврилов. — Как я хочу, так с острова и уезжаю, что хочу потом, то и делаю. Незачем связывать один другого…
— Вот это правильно!.. — раздались голоса. — Теперь все врозь. Кто там в пропаганду, кто запаливать, а кто просто в автомобиль да к девочкам. Довольно попостились.
— Ну, не все постились… — смеясь, заметил высокий. — Вон Скуйэ всех черных девчонок тут перепортил…
— Но, но, но… — грубо оборвал Скуйэ. — Говори да не заговаривайся…
— Ну, все… — воскликнул Рейнхардт, вытирая потный лоб. — Фу!..
— А какая во всем глупость у людей!.. — засмеялся Нэн.
— Вместо того, чтобы самим пожить в свое удовольствие, они такие богатства каменным истуканам отдали…
— Надо посмотреть, нет ли еще чего… — сказал кто-то из темноты.
— А и в самом деле!
Голубые лучи фонариков снова зачертили во мраке. И вдруг коммунисты увидали след камней на полу, ведущий в дальние пещеры.
— Ого!.. — послышались голоса. — Видишь, рассыпали… Надо идти дальше…
Нетерпеливо толкаясь, они направились к узкому проходу, ведущему дальше в глубь горы, но вдруг из черной щели вылетело копье и, пронзенный в грудь насквозь, рыжий без звука упал на землю.
— Назад, назад, товарищи!.. — закричали некоторые.
— Тут засада… Назад!
Из мрака вылетело еще копье и поранило Гаврилова в руку.
— Назад!..
Несколько человек беспорядочно выстрелило в щель из револьверов. И все отступили к страшноликим богам…
— По-моему, довольно, товарищи… — сказал Рейнхардт.
— Упорствовать не стоит. У каждого из нас миллионы в кармане. А потом, когда понадобится, и опять придем…
— Не хватит — опять в кассу… — захохотал Скуйэ.
— Ишь как царапнул, проклятый!.. — сказал Гаврилов, перевязывая платком руку. — Ну, уходить, так уходить, а только, как уговорились, надо все завалить, чтобы следов не было. Где ящик?
Высокий положил на землю большой ящик и запалил фитиль. Все, тесня один другого, торопливо выходили вон. Фитиль, неровно вспыхивая, мутно освещает фигуры богов с зверскими лицами, трупы убитых и жреца, который, весь в крови, боязливо выходит из черной щели и озирается…
Вдруг ахнул яростный взрыв и все завалилось…
Завет Петра-убивца
На затоптанной поляне Великой Беседы снова шумит многолюдное собрание коммунистов. В отдалении видно несколько новых жалких лачужек и брошенная недостроенной станция радио. На рейде, рядом с «Норфольком», стоит прибывший из Европы большой пароход… Между берегом и пароходом снуют шлюпки.
— Что же не начинают собрания? — сказал седой коммунист с грустными глазами. — Господи, какая во всем неурядица, какой развал!.. Назначено собрание в четыре часа, а теперь уже без четверти шесть, а его не открывают и тысячи людей, вместо того, чтобы работать, тратят время попусту…
— Ну, большого толка из работы нашей тоже нет… — уныло понурившись, сказала Маслова. — Скрывать от себя нечего: мы не сумели сорганизоваться, у нас не оказалось творческих сил, мы могли кормиться только при том строе, который мы так проклинали и хотели разрушить. Теперь это ясно и слепым…
— И у нас некоторые умеют работать… — зло сказала Надьо, обезображенная теперь большим животом. — Вот почитайте… — она развернула какую-то бумагу и прочла: — «Бюллетень чрезвычайной комиссии № 86. — За агитацию в анархических кругах населения и за упорное саботирование власти исполнительного комитета, дезорганизующее творческую работу коммуны, товарищ Макс Глюк приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение». Вот… — заключила она, нервно содрогнувшись. — «За нерадивое отношение к труду приговорено к заключению на две недели с применением принудительных работ, — 12 человек, за нарушение трудовой дисциплины к месячному заключению — 23 человека, за контрреволюционный образ мыслей к полугодовому заключению с применением особо тяжелых работ Рукин и еще семь человек». И все это за одну неделю… Вот эти так трудятся!..
— И не только это… — тихо сказал седой коммунист. — Говорят, что и разрушение священных пещер тоже дело их рук. Туземцы думают, что это Великий Дух разгневался на них, потряс гору и погубил жрецов, а слухи говорят, что это наши правители, ограбив сокровища, взорвали пещеры.
Мимо торопливо и озабоченно прошел Гаврилов с браунингом у пояса.
— Тише!.. — шепнула Надьо. — Вот один из компании…
Джулиа Венти — тоже с большим животом, — удерживала Армана, тревожно повторяя:
— Ну, я тебя умоляю… Ты погубишь себя… Ну, уступи для меня, милый… Я умоляю…
— Да я же говорю тебе, что все подготовлено, — нетерпеливо говорил Арман. — Не беспокойся же так… — и, наконец, освободившись от нее, он вбежал на трибуну и возбужденно крикнул: — Товарищи, не будем больше ждать наших повелителей — они делят барыши и по обыкновению пьянствуют…
По толпе пробежало волнение. Бедная Джулиа, закрыв лицо, в изнеможении опустилась на камень.
— Товарищи, больше молчать нельзя!.. — продолжал Арман. — Из живых людей мы с невероятной быстротой превратились в бездушные колеса какого-то мертвого механизма, который скрипит, трещит, но делает только видимость работы… Мы должны, наконец, восстать против извергов, захвативших власть… И мы должны честно признать, что и здесь мы потерпели крушение, и мужественно искать новых путей, путей спасения… Вспомните несчастного, без вины погибшего Макса, — он был тысячу раз прав: прежде чем строить светлое царство будущего, нам нужно было приготовить души свои к приятию его, а мы в старых лохмотьях пошли на брачный пир. И как мы обанкротились!.. Мы гордо потребовали себе всяких товаров из Европы, предлагая в обмен будущие произведения нашего вольного труда, но вот Европа свои товары прислала — вон они на рейде… — а что мы дадим в обмен? Все, что у нас есть, это слезы отчаяния, стыд и нищета да сотни товарищей, если не тысячи, которые окончательно изверились в нашем деле и некоторые — счастливцы! — получили уже разрешение покинуть остров… Вон стоит наша радиостанция, которую мы все никак не можем достроить, — мы хотели с высоты ее возвестить миру весть спасения, но что, что сможем мы сказать людям с этих башен, если мы когда достроим их? Только одно: сжальтесь над несчастными, спасите нас — мы погибаем…
— Правильно!.. — возбужденно загудело собрание. — Это не жизнь, а чистый ад. Мы все хотим уехать… Скатертью дорога трусам!.. Долой болтуна!.. Довольно!..
— Уехать? — покрывая шум своим звонким голосом, крикнул Арман. — Увы, это совсем не так просто, товарищи!.. Нас здесь очень много и нужно очень долгое время, чтобы вывести всех нас обратно в старый свет. Да и стыдно, по-моему, спускать знамя так скоро, — надо просто поправиться и попробовать по-другому. Итак, я предлагаю, во-первых, просить командира «Норфолька» взять временно власть в свои руки, арестовать наших правителей и — стараясь покрыть голосом аплодисменты, крики и свист, кричал он, — предать их в руки правосудия, как простых уголовных преступников: кровь их жертв и ограбление пещер вопиют к небу… Ведь, если туземцы догадаются, что это дело белых, это значит война без пощады из-за каждого куста, из-за каждой скалы… Правда, мы лучше вооружены, но и их отравленные стрелы тоже кое-что значат… И потом где же будет братство людей? И разве только это одно на совести у захватчиков власти?
Бурный шум возбужденного собрания некоторое время не давал ему продолжать.
— Второе, что мы должны сделать, — продолжал опять Арман, — это отказаться от коммунистического хозяйства и каждому завить свое собственное гнездо. Не можем же мы вечно сидеть на хлебах старой капиталистической и презираемой нами Европы! Духа коммунизма в людях не оказалось. Все наше время проходит в спорах и ссорах. Пастух не желает получать одинаковое вознаграждение с учителем, потому что он мокнет под дождем, в грязи, а тот «блаженствует в школе», дровосеки ропщут на музыканта, а работающие в угольных копях проклинают всех, но сами не вырабатывают и пятой доли того, что дает европейский углекоп. Лентяи у нас блаженствуют, а честные люди должны выбиваться из сил… Благодаря жестокости Рейнхардта среди нас местами — прямо стыдно сказать!.. — вспыхнула ненависть к евреям. На той неделе опять был бунт вегетарианцев, которые решительно не хотят ходить за общественным скотом… Прямо голова идет кругом от этой непрерывной смуты… И замечательно: те необъяснимые силы антипатии, взаимного отталкивания, которые так сказывались в старом обществе, здесь еще более резко