никакого желания переезжать с ними в Хелв. Я просто хотел точно описать тебе состояние дел.
В эти дни, несмотря на то что здесь стоит довольно сильный мороз, я еще работаю на воздухе над сравнительно большим (более 1 метра) этюдом старой водяной мельницы в Геннепе, в противоположной стороне от Эйндховена. Хочу полностью закончить его на воздухе, но в этом году он будет последним, что я пишу на пленэре. С тех пор как я тебе писал, я делаю еще и другие этюды, в том числе две головы рабочих с польдеров.
Сейчас в Эйндховене трое хотят учиться живописи, и я учу их писать натюрморты.
Осмелюсь с уверенностью утверждать, что с того времени, как ты здесь побывал, я преуспел в технике живописи и в цвете. И еще прибавлю.
В живописи трудны только первые шаги, дальше становится легче, и у меня на руках есть несколько козырей. И я верю, что с ними можно добиться успеха. Теперь ты знаешь, что я снова попытался сделать шаг навстречу Мауве и Терстеху, чтобы исправить то, что произошло раньше.
Об этой попытке я ничуть не сожалею.
Но они отказались с этим связываться, отказались «совершенно определенно». Это меня не обескураживает.
Я рассматриваю это как нечто вроде отправки картины на выставку с последующим отказом.
Вначале не раз приходится сталкиваться с противодействием.
Итак, еще раз: я ничуть не сожалею о своей попытке и, скорее всего, повторю ее – не сразу, но довольно скоро.
Теперь я хотел бы сказать тебе: мне было бы очень приятно, если бы ты не просто сохранял нейтралитет в этом вопросе, а, наоборот, помог бы мне получить желаемое. Я признал, что был не прав не только в отношении Мауве, но и в отношении Т.
Слишком рано – полагаю, позднее они сами осознают, что, со своей стороны, кое-что поняли совершенно неправильно.
Чего они пока не видят.
Значит, я, со своей стороны, на этот раз зашел так далеко, что великодушно и решительно признал свою неправоту в прошлом, а в дальнейшем просто продолжу показывать им свои работы, по мере того как те будут становиться лучше, и, как бы то ни было, впредь никаких извинений. ОДНОГО РАЗА ДОСТАТОЧНО, да и не нужно мне было заходить так далеко, безусловно. Склонить к великодушию их – другое дело, и ты мог бы мне в этом помочь, если есть желание. Если нет – ни о чем не беспокойся, но тогда через некоторое время я снова к этому вернусь.
Не знаю, как ты воспримешь мое последнее письмо, которое все-таки не было злонамеренным. Мои дела могут идти хорошо, и в наших общих интересах сосредоточить силы, которыми мы можем располагать. Я в нескольких словах ответил и Терстеху, и Мауве на их отказ, сказав им: «Я согласен с Терстехом относительно того, что для меня ЛУЧШЕ искать новых людей, чем пытаться возобновить старые связи, что таково и мое собственное представление, но, помимо этого, у меня тем не менее достаточно веры в будущее, и я НЕ БУДУ С ЛЕГКОСТЬЮ отказываться ДАЖЕ от возобновления старых связей – пусть они будут даже более прочными, чем прежде». Таков был мой ответ Т. И тебе я тоже говорю: я верю, что с тобой это тоже возможно – установить более прочные отношения, чем сейчас.
Но, откровенно говоря, я думаю, что последние полтора-два года ты был по отношению ко мне слишком нейтрален, и я в особенности желаю большей сердечности, а дружба была для меня слишком прохладной и недостаточно одушевленной.
Если угодно, считай это моим высокомерием, однако это не высокомерие, по глубоко практическим причинам я уже указывал тебе на это раньше и указываю еще раз.
На днях Марго Бегеманн вернется в Нюэнен, мы с ней всегда оставались добрыми друзьями, это по моему совету она не уступала своим сестрам, которые дали понять, что предпочли бы, чтобы она не возвращалась, и твердят ей, что, по их мнению, она все испортила. Напротив, у ее семьи есть обязанности по отношению к ней, а в то время, когда ее брат обанкротился, она вкладывала в дело свои собственные деньги.
Дело в том, что, если мы с ней решим любить друг друга, в привязанности друг к другу – и вправду существующей уже давно – нет ничего дурного и ничего такого, в чем нас можно было бы упрекнуть. Будь то она или я. И на мой взгляд, нелепо, что эти люди считали, будто должны об этом беспокоиться, да еще, по их мнению, в моих или ее интересах. Хорошую же службу они нам сослужили.
Любой мог делать это из лучших побуждений, однако Луи Бегеманн – у него тоже были свои возражения, но он был и оставался таким, что и она, и я могли с ним разговаривать, и все не обернулось гораздо хуже именно потому, что он был гуманным и сдержанным, а когда с ней приключилось то, о чем знал только я, он смог помочь, все остальные только мешали бы. И в отношении мер, которые тогда необходимо было принять, у нас было полное единодушие.
Впрочем, за три дня до случившегося я предупреждал его и сказал, что беспокоюсь о его сестре.
Несомненно, что раньше или позже она проявляла бóльшую или меньшую доброту и оказывала услуги почти всем соседям, будь то в болезни или в каком-либо другом затруднительном положении.
И мы с ней привязались друг к другу именно во время маминой болезни.
Только что она мне написала: если вдруг в Нюэнене кто-то болеет, сходи и посмотри, не нужно ли чем-нибудь помочь. Короче говоря, в ней тысяча вещей такого рода.
И то, что здесь произошло весьма прискорбное недоразумение, – самое мягкое, что можно сказать по этому поводу.
Думаю, что теперь, оглядываясь назад, ты больше не будешь говорить так, как в тот вечер.
Это касалось меня одного, и я мог это выдержать, так что о каких-то упреках с моей стороны в твой адрес речь не идет.
Лишь говорю тебе в качестве объяснения: точно так же, как ты говорил со мной, способным это выдержать, ее сестры говорили с ней, которая от этого растерялась. Ты не имеешь к этому никакого отношения, потому что говорил со мной, способным это выдержать, а не с ней.
Но на самом деле вина лежит на ее сестрах или, скорее, на одной из сестер, которая проявляет слишком большую твердость, потому что все еще сердится и злится.
Тебе придется самому повторить мне, что ты затаил обиду, – прежде чем я тебя в этом заподозрю.
Вот и все, что я хотел тебе сказать.
482 (388b). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 2 февраля 1885, или около этой даты
Дорогой Тео,
ты называешь мое последнее письмо «особенно неприятным», и я много чего могу на это ответить.
Прежде всего вот что: некоторое время тому назад именно ты писал мне всякие неприятные вещи об отношениях у нас дома – я слышу их от тебя и других уже больше 15 лет, а это большой срок.
Особенно такое: «Что ты подозрителен». Если бы там было только то, о чем сказано выше, я, наверное, не обратил бы внимания.
Однако прибавление насчет твоих подозрений – это было для меня уже слишком, и я неоднократно просил тебя взять свои слова обратно или объяснить, потому что не позволю говорить подобные вещи, не спросив разъяснения.
А в последнем письме я вообще сравнил подозрение с взглядом через черное стекло.
И сказал, что из-за этого возникают наихудшие недоразумения.
И это правда.
Если теперь ты все переворачиваешь и пишешь мне: «Ты напоминаешь мне стариков, которые говорят, что во времена их молодости было лучше, чем сейчас, забывая, что они сами изменились», меня этим не обескуражить.
Мы говорим о твоем подозрении в отношении меня, и упоминаешь о нем ты, а не я. Сначала примени к нему стариковский подход, а потом посмотри, относится ли это и ко мне.
Если и тогда это будет относиться ко мне, мне придется измениться.
Боюсь, то, что я писал о домашней атмосфере, наблюдать которую у меня было больше поводов, чем хотелось бы, слишком верно.
Если в своем письме ты спрашиваешь меня, почему никогда не слышишь от меня: «Я хотел бы быть тем-то и тем-то», это потому, что я считаю: тот, кто больше всего выставляет напоказ свое «я хотел бы быть тем-то и тем-то», делает меньше всего, чтобы совершенствоваться. Кто так говорит, обычно не делает этого.
Если бы я высказал такие желания, это было бы нелегко в той атмосфере, которая установилась в наших отношениях.
Значит, причина в этом, и раз я стараюсь улучшить свою работу, нет нужды постоянно испускать вздохи.
Жаль, что ты не прислал мне тот номер «L’Illustration», я уже следил за Ренуаром и собрал то, что он сделал для «Illustr.» за долгие годы. Он один из самых красивых, чему, полагаю, ты и сам бы порадовался.
Старые номера не получить, если заказывать их в книжных магазинах, по крайней мере здесь. Если тебе это стоит большого труда, оставь, хотя, по правде, это не составит такого уж большого труда.
И – в конце концов, – что касается подозрения и того, что я на него ответил, имей в виду: это вовсе не потому, что я не хочу позволить тебе и другим при необходимости думать обо мне как заблагорассудится, просто я предупредил тебя, что ты не получишь большого удовлетворения, если твой характер будет меняться таким образом.
Ты постоянно говоришь, что знаешь меня лучше, чем кто-либо другой, затем это сводится к подозрению, а потому все достаточно серьезно, чтобы я определенно возражал против этого: и против «так хорошо знаешь», и против другого, того подозрения. Такая же история была у меня с папой, и я не начну этого во второй раз.
Если бы я с самого начала держался так с папой, а не просто молчал, не случилось бы ничего особенного.
Итак, не обижайся, если я сейчас говорю прямо, что́ думаю об этом. Так лучше для нас обоих. Впрочем, дружище, я думаю, что работаю слишком усердно и понадобится не так много времени, чтобы я смог убавить твое финансовое бремя. Это может длиться дольше, чем я хотел бы для тебя и для себя, но продолжение работы – это путь, который в целом едва ли может оказаться неудачным. И если я настаиваю на том, чтобы приложить к этому усилия, то лишь для того, чтобы положить конец возможным ссорам. Потому что сама