Попробуй поговорить с кем-нибудь в «Le Chat Noir» и спросить, не нужен ли им набросок тех едоков картофеля, и если да, то какого размера, потому что мне все равно.
Кланяюсь, жму руку.
493 (400). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 13 апреля 1885
Дорогой Тео,
большое спасибо за вчерашнее заказное письмо и вложение. Вследствие этого тотчас же пишу снова и прилагаю набросок более точный, чем предыдущий, сделанный по моему последнему этюду.
Я не смог проработать его так, как намеревался. Я писал его 3 дня, непрерывно, с утра до вечера, и к вечеру субботы краски уже стали приходить в такое состояние, которое не позволяло продолжать работу, пока они полностью не высохнут.
Сегодня ездил в Эйндховен, чтобы заказать небольшой камень: эта литография должна стать первой в серии, которую я намерен снова начать. Когда ты был здесь, я спрашивал тебя о стоимости репродукции по методу «Гупиль и Ко». Тогда ты говорил, кажется, о 100 франках.
Что ж, старина, обычный литографический процесс, который теперь не в ходу, все-таки гораздо дешевле – возможно, прежде всего в Эйндховене.
Теперь получается 3 гульдена: использование камня – зернение – бумага и печать 50 экз. Думаю сделать серию сюжетов из крестьянской жизни, короче говоря, крестьяне у себя дома.
Сегодня я совершил прекрасную многочасовую прогулку со своим знакомым, чью первую акварель с фигуркой я тебе показывал.
Я не говорю, что, например, в Бретани, в Катвейке или в Боринаже нет еще более волнующей природы и более драматичной, – есть, – но тем не менее вересковая пустошь и деревни здесь все-таки тоже очень красивы, и, просто находясь здесь, я вижу неиссякаемый источник сюжетов из крестьянской жизни, вопрос только в том, чтобы ухватить это и работать. У меня есть огромное желание снова заняться акварелью и рисунками, и когда я буду жить в своей мастерской, то отведу для этого время по вечерам.
Мне было очень приятно, что ты послал эти 100 франков. Как я уже говорил, мне было совершенно необходимо оплатить некоторые вещи, и это меня заботило. И дело не в том, что люди ко мне приставали, просто я знал, что их это стесняет. Поэтому я и написал, что, возможно, при улаживании дел придется что-нибудь удержать.
Но теперь это отпадает, хотя могу тебе сказать, что точно знаю: год будет очень тяжелым.
Но я просто думаю о том, что сказал Милле: «Я вовсе не хочу отменить страдание, ведь зачастую именно оно заставляет художников сильнее всего выражать себя».
Я думаю переехать к 1 мая, хотя, конечно, с мамой и сестрами хорошо, и все же я вижу и чувствую, что так будет лучше, потому что со временем совместная жизнь может стать невыносимой. Причина, по-моему, не столько в них лично или во мне лично, сколько в несовместимости представлений людей, которые избегают низших по положению, и крестьянского художника, который об этом не думает.
Когда я говорю, что я – крестьянский художник, это действительно так, и впоследствии тебе станет яснее, что я чувствую себя там как дома. Недаром я столько вечеров просидел в размышлениях у огня с шахтерами и рабочими на торфяниках, ткачами и крестьянами, если только было время подумать – из-за работы. Постоянно наблюдая крестьянскую жизнь в любое время суток, я настолько ею увлекся, что действительно почти не думаю ни о чем другом.
Ты пишешь, что настроение публики – то есть безразличие – в отношении творчества Милле, как ты только что мог убедиться на той выставке, не воодушевляет ни художников, ни тех, кому приходится продавать картины. Я с этим согласен, но Милле сам чувствовал это и знал, а по прочтении Сансье меня очень тронуло его высказывание о начале своего пути, которого я не помню дословно, но смысл таков, что «это (то есть это безразличие) было бы для меня довольно плохо, если бы я нуждался в красивой обуви и барской жизни, но поскольку я хожу в сабо, то выпутаюсь». Что и сбылось.
Я надеюсь не забывать вот чего: «Речь о том, чтобы ходить в сабо», а именно довольствоваться едой, питьем, одеждой, ночлегом, какими довольствуются крестьяне.
Так делал Милле, и, кстати, он не желал иного, и, на мой взгляд, это означает, что как человек он указал художникам путь, который не указали, например, Израэльс и Мауве, живущие довольно-таки роскошно, и я повторяю: Милле – это ОТЕЦ Милле, то есть советчик и наставник во всем для молодых художников. Однако большинство их, те, кого я знаю (а я знаю лишь немногих), будут за это благодарны, что же касается меня, то я именно так об этом думаю и верю всему, что он говорит. Я довольно подробно говорю об этом высказывании Милле именно потому, что ты пишешь: когда городские жители изображают крестьян, их фигуры, будь они даже прекрасно написаны, все-таки наводят на мысль о предместьях Парижа.
У меня тоже когда-то было такое впечатление (хотя женщина, копающая картошку, у Бастьен-Лепажа, по-моему, явно составляет исключение), но не потому ли, что художники зачастую не вовлечены лично в крестьянскую жизнь в достаточной мере? В другой раз Милле говорит: «В искусстве надо работать с полной отдачей».
Де Гру – и это одно из его достоинств – писал крестьян как следует. (А они – государство – просили у него исторических картин! Которые он тоже делал хорошо, но насколько он был бы лучше, если бы мог быть самим собой.)
Для бельгийцев навсегда останется позором и потерей, что де Гру еще не полностью оценен так, как он того заслуживает; де Гру – один из хороших мастеров, подобных Милле. Но хотя широкая публика его до сих пор не признает и хотя он, как Домье, как Тассар, остается в тени, все-таки есть люди – взять, например, Меллери, – которые в наши дни снова делают работы согласно своим ощущениям.
Я недавно видел в иллюстрированном журнале одну вещь Меллери, семью шкипера – муж, жена, дети вокруг стола в каюте своей барки. Что же до общего сочувствия, то много лет назад я читал об этом у Ренана, это осталось со мной навсегда, я всегда буду в это верить: тот, кто действительно хочет достичь чего-то хорошего и полезного, вообще не должен рассчитывать на одобрение или признательность и даже желать их, напротив, ему следует ждать лишь сочувствия и участия – причем только возможного – немногих сердец.
Если столкнешься с кем-нибудь из «Le Chat Noir», можешь пока показать им этот набросочек, но, если они захотят, я могу улучшить его, потому что этот сделан совсем наспех и призван лишь дать более ясное представление об эффекте и композиции, чем первый. С поклоном и благодарностью, жму руку.
Не нужно говорить в «Le Chat Noir», что я и сам собираюсь сделать литографию с этой вещи. Все равно эта литография не будет опубликована и останется никому не известной. Впрочем, если они ее не хотят, мне все равно – я сам буду литографировать то, что хочу.
497 (404). Тео Ван Гогу. Нюэнен, четверг, 30 апреля 1885
Дорогой Тео,
в день твоего рождения от всего сердца желаю тебе здоровья и спокойствия. С удовольствием послал бы тебе к этому дню картину с едоками картофеля, но она, хотя и продвигается хорошо, еще не совсем закончена.
Саму картину я напишу сравнительно быстро и в основном по памяти, но на этюды голов и рук ушла целая зима. А что касается нескольких нынешних дней, когда я писал, это была страшная битва, но я кинулся в нее с большим воодушевлением. Хотя временами я боялся, что ничего не получится. Но живопись – это тоже «действовать и создавать».
Когда ткачи ткут материю, которая, кажется, называется шевиотом, или разноцветные, типично шотландские ткани в клетку, то, как ты знаешь, в шевиоте им нужно получить особые приглушенные цвета и оттенки серого, а в шотландке – уравновесить между собой самые яркие цвета, чтобы они не кричали, а впечатление, производимое рисунком на расстоянии, было гармоничным. Серый цвет, сотканный из перемешанных красных, синих, желтых, грязно-белых и черных нитей, синий цвет, приглушенный зеленым и оранжевым, красной или желтой нитью, сильно отличаются от простых цветов, потому что они изобильны, а цельные цвета на их фоне становятся резкими, избыточными и БЕЗЖИЗНЕННЫМИ.
Однако ткачу, точнее, создателю узора или сочетания цветов не всегда легко рассчитать количество нитей и определить их направление, и сплести мазки кисти в гармоничное целое не легче. Если бы ты увидел вместе первые живописные этюды, которые я сделал, приехав сюда, в Нюэнен, и нынешнее полотно, то, думаю, почувствовал бы, что в отношении цвета все оживилось.
Я считаю, что вопрос о приглушении цвета в соотношении цветов когда-нибудь будет занимать и тебя самого. Потому что знатоку искусства и оценщику, по-моему, нужны уверенность в том, что он делает правильное дело, и определенные убеждения. По крайней мере, для собственного удовольствия и чтобы уметь найти причину, и в то же время нужно уметь в нескольких словах объяснить это другим, которые иногда приходят к таким, как ты, за советом, желая больше узнать об искусстве.
Теперь, однако, мне есть что сказать о Портье, – конечно, его личное мнение мне вовсе не безразлично, и я также высоко ценю его слова о том, что он не отказывается ни от чего сказанного им.
Меня также не расстраивает, что он, как выяснилось, не развешивал эти первые этюды.
Но если, как он хочет, я пошлю ему предназначенную для него картину, он получит ее только при условии, что выставит ее.
Что касается едоков картофеля, эта картина, я уверен, будет хорошо смотреться в золоте. Но она хорошо подошла бы и к стене с бумажными обоями, глубокими по тону, как спелые хлеба. Без такого завершения она просто будет не видна.
На