темном фоне она смотреться не будет. Особенно на тусклом фоне. Дело в том, что на ней виден очень серый интерьер.
На самом деле она словно бы уже заключена в позолоченную раму, поскольку очаг и отсвет огня на белых стенах – которые теперь остаются за пределами картины, но в натуре отбрасывают все назад – находятся ближе к зрителю.
Еще раз: для завершения ее нужно окружить каким-нибудь глубоким цветом, золотистым или медным.
Если ты сам хочешь увидеть ее такой, какой ее нужно увидеть, подумай об этом, пожалуйста. Сочетание с золотистым тоном одновременно придает яркости тем местам, где этого не предполагалось, и убирает мраморность изображения, которая возникает, если картину, на беду, помещают на тусклом или черном фоне. Тени написаны синим, и золотой цвет работает вместе с ним.
Вчера я отнес ее своему эйндховенскому знакомому, который пишет красками. Дня через три пойду туда, чтобы покрыть ее небольшим количеством яичного белка и доделать у него кое-что. Тот человек изо всех сил старается научиться живописи и тоже находится в поисках хорошего колорита, и поэтому был особенно увлечен этим. Он уже видел этюд, по которому я сделал литографию, и, по его словам, он не думал, что я добьюсь таких успехов одновременно в цвете и рисунке. Он также пишет натурщиков и тоже понимает в крестьянских головах и кулаках, а о руках сказал, что теперь получил совершенно иное представление о том, как их писать.
Дело в том, что я хотел как следует поработать и навести на мысль: эти люди, которые едят свою картошку под своей лампой, сами копали землю теми же руками, которые тянут к блюду, а значит, это говорит о РУЧНОМ ТРУДЕ и о том, что они честно заработали свою пищу. Я хотел, чтобы картина заставила подумать о совсем другом образе жизни, чем тот, что ведем мы – цивилизованные люди. И следовательно, мне совершенно не хотелось бы, чтобы все просто сочли ее красивой или хорошей.
Всю зиму напролет я держал в руках нити этой ткани и искал окончательную композицию, и если теперь ткань выглядит суровой и грубой, нити тем не менее выбраны тщательно и по определенным правилам. И вполне может оказаться, что это НАСТОЯЩАЯ КРЕСТЬЯНСКАЯ КАРТИНА. Я знаю, что это так. Но те, кто предпочитает видеть крестьян слащавыми, идут своим путем. Со своей стороны, я убежден, что в конечном счете лучше писать их грубыми, такими, как есть, чем придавать им общепринятую миловидность.
На мой взгляд, крестьянская девушка красивее, чем дама, – в своей запыленной и заплатанной синей юбке и жакетке, которая от погоды, ветра и солнца приобретает тончайшие нюансы. Но она надевает костюм дамы – и подлинное уходит. Крестьянин в своем бумазейном костюме на поле красивее, чем по воскресеньям, когда он идет в церковь, надев что-то вроде господского пальто.
Точно так же, на мой взгляд, неправильно придавать крестьянской картине традиционную гладкость. Если от крестьянской картины пахнет шпиком, дымом, картофельным паром – отлично, это не вредно; если стойло пахнет навозом – хорошо, для того оно и стойло, если поле имеет запах спелого хлеба или картофеля – или гуано и навоза – это как раз здоро́во, особенно для горожан. В таких картинах для них есть что-то полезное. Но надушенной крестьянская картина быть не должна. Мне любопытно, найдешь ли ты в ней то, что тебе понравится, – надеюсь, что да. Я рад, что как раз сейчас, когда г-н Портье сказал, что хочет заняться моей работой, у меня есть не одни этюды, но и кое-что поважнее. Что до Дюран-Рюэля, покажи ему эту картину, хоть он и не счел рисунки стóящими. Пусть он сочтет ее уродливой – отлично, – но все-таки дай ему посмотреть, чтобы они смогли увидеть, что в наших стараниях есть энергия. Однако ты услышишь: «КАКАЯ МАЗНЯ!», будь к этому готов, как готов я сам. Но все-таки продолжаю давать что-то подлинное и честное.
Писать крестьянскую жизнь – дело серьезное, и я бы упрекал сам себя, если бы не попытался писать картины так, чтобы тех, кто всерьез думает об искусстве и о жизни, они могли наводить на серьезные мысли. Милле, де Гру, многие другие подали пример характера и того, как не обращать внимания на упреки – в гнусности, грубости, грязи, вони и т. д. и т. п., что было бы позором, если только усомниться.
Нет, крестьян надо изображать, как самих себя, – чувствующими, мыслящими, как мы сами.
Как тех, кто не может отличаться от нас.
Я так часто думаю о том, что крестьяне – это отдельный мир, который во многих отношениях гораздо лучше цивилизованного мира.
Не во всех отношениях, ведь что они знают об искусстве и о многих других вещах?
У меня есть еще несколько этюдов поменьше, иначе ты можешь подумать, что я был занят лишь большими и мало что сделал, кроме них.
Как только картина будет полностью закончена и высохнет, я отправлю тебе это полотно в ящике. И добавлю еще несколько, меньшего размера. Думаю, лучше не тянуть с отправкой, поэтому пошлю. Наверное, вторая литография с нее тогда останется незаконченной. Но в конце концов, я понимаю, что, например, г-на Портье нужно еще укрепить в сказанном им, чтобы мы всегда могли рассчитывать на него как на друга. Я искренне надеюсь, что это удастся.
Я был настолько поглощен этой картиной, что буквально почти забыл о своем переезде, который тем не менее тоже нужно осуществить. Моих забот это не уменьшит, но жизнь других художников, творящих в этом жанре, наполнена ими, и я не хотел бы, чтобы мне было легче, чем им. Несмотря ни на что, они все-таки справились со своими картинами, и потому материальные трудности тоже будут мешать мне, но не уничтожат и не ослабят меня. Вот так вот.
Думаю, с едоками картофеля все обойдется – последние дни, как тебе известно, всегда опасны для картины, потому что к ней нельзя прикоснуться большой кистью, не рискуя испортить, пока она полностью не высохла. А изменения нужно вносить очень спокойно и неторопливо, маленькой кисточкой. Поэтому я просто забрал ее и сказал своему приятелю, что он только должен присмотреть, чтобы я таким образом ее не испортил, и что я приду к нему доделать мелочи. Ты увидишь, что в ней есть самобытность. Кланяюсь – мне жаль, что она до сих пор не была готова, – еще раз желаю тебе здоровья и спокойствия. Верь мне, жму руку,
Сегодня я все еще работаю над несколькими этюдами поменьше, которые выполняются одновременно. Ты уже послал тот выпуск о Салоне?
502 (408). Тео Ван Гогу. Нюэнен, пятница, 22 мая 1885, или около этой даты
Дорогой Тео,
большое спасибо за твое письмо и за вложенные в него 50 франков, которые в этом месяце мне особенно пригодятся в связи с переездом. Думаю, оттого, что я буду жить прямо в мастерской, я в конечном счете выиграю очень много времени, так как смогу приниматься за работу прямо с утра, чего дома не получается.
В последние дни я очень много и напряженно рисовал. У нас нынче ломают старую колокольню в полях. Распродают доски, черепицу, металлические части, в том числе крест.
Я запечатлел это в акварели, в духе «Продажи древесины», только, по-моему, лучше. И еще я работал над второй большой акварелью с изображением кладбища, но она у меня пока не получилась.
Но я знаю в точности, что́ хочу на ней изобразить, и на третьем листе бумаги надеюсь достигнуть желаемого. А если не получится, значит не получится. Только что смыл губкой два неудачных варианта, но попробую еще раз.
Если хочешь, могу послать тебе акварель с распродажей.
И еще у меня в работе большой этюд сельской хижины в вечернее время.
А также штук шесть голов.
Из-за всего этого я не подтвердил получение твоего письма раньше.
Я работаю как можно больше, потому что собираюсь поехать вместе с моим знакомым из Эйндховена на выставку в Антверпене, если получится. И я хотел бы взять с собой как можно больше работ, чтобы по возможности сделать что-нибудь с ними там. Мне не терпится узнать, видел ли г-н Портье «Едоков картофеля».
Ты правильно говоришь о фигурах, что фигуры не соответствуют головам. Вот я и подумал было попробовать взяться за дело по-другому, а именно отталкиваясь от их торсов, а не от голов.
Впрочем, тогда получилось бы нечто целиком и полностью иное.
Что касается их сидячих поз, не забудь, что эти люди сидят на совершенно других стульях, чем, например, в каком-нибудь кафе Дюваля.
Самое замечательное, что я видел, – как женщина просто-напросто стояла на коленях – я так изобразил ее в своем первом наброске, который послал тебе.
Ну да ладно, уж как картина написана, так написана, и когда-нибудь я ее напишу еще раз, разумеется по-другому. Сейчас я очень много занимаюсь рисованием фигурок.
Спасибо также, что ты прислал мне номер «Le Temps» со статьей Поля Манца о Салоне. Давно не видел такой хорошей статьи! Считаю ее на редкость удачной, уже одно только начало, о картине с этими лапландцами, которые, сидя в своей темной хижине, наблюдают после долгой полярной ночи восход солнца, – и что в области искусства люди точно так же с нетерпением ждут появления света.
И сразу после этого он указывает на Милле, который явно излучал новый свет – и «который теперь уже никуда не денется».
А затем указывает на Лермита как на последователя Милле; по-моему, все это написано по-мужски и замечательно точно, человеком, который умеет смотреть широко.
Впрочем, жаль, что Ролля он называет «начинающим художником», в этих словах слышится высокомерие, а ведь Ролль создал так много красивых работ, он – выдающийся художник.
Выдающийся – по крайней мере, с тех пор, как написал «Забастовку шахтеров». Поль Манц говорит, что рабочие у Ролля не работают по-настоящему и что все это похоже на какой-то сон. Что ж – сказано интересно, и в этом есть доля истины. Только вот происходит это оттого, что тут Париж, а не бесхитростная работа в поле. Городской рабочий в наши дни выглядит именно так, как его пишет Ролль.