Вчера я был в Фонвьее у Макнайта: у него есть хорошая пастель – розовое дерево – и две неоконченные акварели, и я застал его рисующим голову старухи угольным карандашом. Он сейчас на той стадии, когда его волнуют новые теории цвета, мешающие работать по старой системе, но он еще недостаточно овладел новой палитрой, чтобы преуспеть таким образом. Он очень смущался, показывая мне их: пришлось действовать прямо, сказав, что я непременно хочу видеть его работы, и теперь он, возможно, приедет и пробудет со мной какое-то время. Уверен, это пойдет на пользу нам обоим.
Я очень часто думаю здесь о Ренуаре, о его чистых и отчетливых рисунках. Такими видятся предметы и фигуры в здешнем ясном свете.
Здесь страшно ветрено, дует мистраль, в последнее время – три дня из четырех, при этом всегда солнечно, но работать на воздухе нелегко.
Полагаю, здесь можно сделать кое-что по части портретов. Пусть местные жители до омерзения несведущи в живописи – в целом они по сравнению с северянами намного более художественно относятся к своей внешности и своей жизни. Я видел здесь фигуры, такие же прекрасные, как у Гойи и Веласкеса. Они умеют подбавить розового к черной одежде, придумать бело-желто-розовое платье, или зелено-розовое, или сине-желтое, где нечего менять с точки зрения художника. Сёра мог бы найти здесь очень живописные мужские фигуры, несмотря на современные костюмы.
Смею сказать, что здешние жители набросятся на портреты. Но я, прежде чем отважиться на это, хочу успокоить свой взвинченный организм и затем устроиться так, чтобы мы могли принимать людей в мастерской. Должен сказать тебе кое-что неприятное: по моим расчетам, чтобы хорошо себя чувствовать и привыкнуть к жизни здесь, мне понадобится год, а чтобы устроиться, понадобится добрая тысяча франков. Если в первый – нынешний – год я стану тратить в месяц 100 франков на жизнь и 100 франков на обустройство, мне не останется, как видишь, ни гроша на живопись. Но мне кажется, что к концу года я вполне сумею устроиться и поправить здоровье. А пока что буду рисовать каждый день и, сверх того, писать две или три картины в месяц.
Что до обустройства, я включаю сюда и полную смену белья, одежды и обуви.
И к концу года я стану другим человеком.
У меня будет свой дом, и я буду спокоен насчет здоровья. И тогда, надеюсь, я не выбьюсь из сил к тому времени, как закончится мое пребывание здесь.
Пожалуй, Монтичелли был крепче меня физически, и, будь у меня силы, я бы жил сегодняшним днем, как он.
Но если даже он оказался разбит параличом, не будучи таким пьяницей, то куда уж мне.
Когда я покидал Париж, все, конечно, шло к тому, что меня настигнет паралич. И он настиг меня – потом! Когда я перестал пить, когда я перестал столько курить, когда я вновь начал размышлять, а не гнать от себя мысли – бог мой, какая тоска и какой упадок! Работа на этой великолепной природе поддержала мой дух, но все равно после некоторых стараний силы меня оставили.
Вот почему в прошлом письме я говорил, что если ты уйдешь от Гупиля, то, вероятно, будешь лучше чувствовать себя в моральном отношении, но выздоровление будет очень болезненным. Тогда как саму болезнь ты не чувствуешь.
Мой бедный друг, наш невроз и т. д. происходит также от нашего образа жизни, слишком уж художнического, – но это также роковое наследство, ибо внутри цивилизации каждое поколение слабее предыдущего.
Возьми нашу сестру Вил: она не пьет, не распутничает, а мы видели ее фотографию с безумным взглядом. Не доказывает ли это, что, если мы желаем открыто взглянуть на наш темперамент, нам следует причислить себя к тем, кто уже долгое время страдает от невроза?
Думаю, Грюби в этом случае прав: хорошо питаться, хорошо жить, пореже встречаться с женщинами, одним словом, всегда жить так, словно ты уже знаешь о болезни своего разума и костного мозга, не говоря уж о неврозе, который действительно есть.
Да, это означает взять быка за рога: не самая плохая политика.
А Дега? Он поступает так и преуспевает. И все же разве ты не чувствуешь, как и я, что это страшно тягостно?
В общем, не будет ли огромным благом прислушаться к мудрым советам Риве и Панглосса, прекрасных оптимистов, принадлежащих к настоящей жизнелюбивой галльской расе, которые щадят ваше самолюбие? И все же, если мы хотим жить и работать, следует проявлять крайнее благоразумие и заботиться о себе. Холодная вода, воздух, простая и здоровая пища, хорошая одежда, хорошая постель и никаких неприятностей. И не ходить по женщинам, не искать настоящей жизни, насколько возможно.
Я не так уж хочу ночевать в мастерской, но если придется там ночевать, это будет тогда, когда я увижу возможность устроиться более или менее окончательно и надолго. Мне теперь не нужно место в гостинице, раз есть мастерская, и я скажу им: как хотите, но я плачу три франка в месяц. А значит, никакой спешки нет. Но если тебе все равно, пришли мне в следующий раз 100 фр., ибо я хочу обзавестись кальсонами, как уже обзавелся рубашками и башмаками, а кроме того, мне нужно почистить и починить почти всю одежду. Тогда она будет в превосходном состоянии. Это срочно, на тот случай, если мне придется отправиться в Марсель или встретиться с кем-нибудь здесь. Чем осмотрительнее мы поступим сейчас, тем больше будем уверены в том, что сможем продержаться долго и упорядочить работу.
Есть около дюжины холстов, для которых я ищу ящик и которые отправлю на днях.
Жму руку тебе и Конингу. Я получил открытку от Конинга: он говорит, что получил письмо о необходимости забрать картины с Салона Независимых. Но ему, конечно, следовало забрать их – что тут поделаешь?
(Само собой, если у тебя есть картины, занимающие много места, ты можешь отправить их сюда товарным поездом, и я сложу их в мастерской. Если сейчас их нет, они появятся в будущем, и поэтому я оставлю при себе этюды, которые, по-моему, недостаточно хороши для отправки тебе.)
609. Br. 1990: 611, CL: 487. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 12 мая 1888
Дорогой Тео,
пишу тебе еще несколько слов – сказать, что я был у господина, которого алжирский еврей в «Тартарене» зовет «мировым шудьей». Все же я вернул 12 франков, а моего хозяина отчитали за то, что он не отдавал моего чемодана; поскольку я не отказывался платить, он не имел права не отдавать его. Если бы он выиграл дело, это повредило бы мне, ведь он не упустил бы случая растрезвонить где только можно, что я не хочу или не могу платить и что он был вынужден забрать мой чемодан. Ну а теперь – поскольку я ушел вместе с ним – он сказал по дороге, что был зол, но, в конце концов, не собирался меня оскорблять. Но ведь именно это он и пытался сделать, и, вероятно, видя, что с меня довольно его развалюхи и что он не может заставить меня остаться, он стал бы рассказывать всякие небылицы там, где я живу сейчас. Хорошо же. Будь у меня желание получить ощутимую скидку, я, возможно, должен был бы потребовать больше денег за ущерб. Если я позволяю так донимать меня первому встречному, скоро я совсем не буду знать, куда деваться, как ты понимаешь.
Я нашел ресторан получше и питаюсь там за 1 франк.
Со здоровьем в эти дни лучше.
У меня есть два новых этюда. Вот они [см. иллюстрацию на с. 653].
У тебя уже есть рисунок с него: ферма у большой дороги, среди пшеничного поля.
Луг, полный ярко-желтых лютиков, канава и в ней ирисы с зелеными листьями и фиолетовыми цветками, на заднем плане – город, несколько серых ив, полоса синего неба.
Если луг не скосят, я хотел бы переделать этот этюд, так как сюжет превосходен и я с трудом нашел композицию. Городок, который окружают поля, все в желтых и фиолетовых цветах, – знаешь, настоящая японская мечта.
Я спросил, во сколько обойдется перевозка товарным поездом: 7 франков, которые уплачиваются на парижском вокзале. У меня мало что осталось, и я не оплатил ее здесь – но если попросят больше, надо жаловаться. На ящике пометки: «UV» и «W1042».
Вчера и сегодня – вновь мистраль. Надеюсь, моя посылка прибудет до приезда Терстеха в Париж.
Жму руку, напиши мне поскорее.
611. Br. 1990: 613, CL: 489. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 20 мая 1888, или около этой даты
Дорогой Тео,
то, что ты пишешь о посещении Грюби, меня расстроило, но мне спокойнее оттого, что ты сходил к нему.
Размышлял ли ты о том, что апатия – чувство крайнего изнеможения – может вызываться этим сердечным расстройством и что в таком случае йодид калия неповинен в этих приступах подавленности? Вспомни только, как бывал подавлен я сам этой зимой, так что был совершенно не способен делать что бы то ни было, разве только немного заниматься живописью, хотя я вообще не принимал йодида калия. На твоем месте, раз Грюби велит не принимать его, я объяснился бы по этому поводу с Риве.
Словом – не сомневаюсь, – ты намерен сохранить дружеские отношения и с тем, и с другим.
Я часто думаю о Грюби здесь и сейчас и в целом чувствую себя хорошо, но это потому, что чистый воздух и жара делают здесь все более сносным. Среди парижской суеты и дурного воздуха Риве принимает вещи как они есть, не стремясь устроить рай и нисколько не стремясь сделать нас совершенными. Он лишь кует броню или, скорее, закаляет нас против болезней и поднимает, как я считаю, наш дух, подшучивая над нашими горестями.
Если бы ты сейчас смог провести всего год за городом, на природе, это поспособствовало бы лечению, предписанному Грюби. Думаю, он возьмет с тебя обещание видеться с женщинами лишь при необходимости и как можно реже. Что до меня, здесь я чувствую себя прекрасно в этом смысле, ведь у меня есть работа и природа, без чего я впал бы в меланхолию. Если работа хоть сколько-то тебе нравится и если у импрессионистов все пойдет на лад, это будет очень много. Ведь одиночество, заботы, неприятности, неутоленная потребность в дружбе и участии – вот что плохо: грусть или разочарование, переживаемые нами, подтачивают нас больше разгула – нас, то есть счастливых обладателей расстроенных сердец.