Порой я думаю, что мне придется ехать самому, если Гоген не выпутается из передряг – если мы намерены осуществить свой план. Как бы то ни было, я остаюсь среди крестьян, это одно и то же. Я даже полагаю, что мы должны быть готовы отправиться к нему, – по-моему, вскоре он вновь может оказаться в отчаянном положении, если, например, хозяин откажет ему в кредите.
Это настолько предсказуемо, а его уныние может быть таким глубоким, что придется спешно прибегнуть к нашей комбинации. Для меня это всего лишь поездка в один конец, а тамошние цены, о которых он говорил, в любом случае намного ниже тех, которые вынужденно приходится уплачивать здесь.
Надеюсь получить твое письмо в субботу утром. Я купил еще два холста, и сейчас, в среду вечером, у меня остается лишь 5 франков.
В безденежные дни у здешних краев есть только одно преимущество перед севером – хорошая погода (ибо даже мистраль – это хорошая погода, чтобы смотреть).
Воистину превосходный закат, на котором подсушивался Вольтер, попивая свой кофе.
Здесь все невольно напоминает о Золя и Вольтере. Все такое живое! В духе Яна Стена, в духе Остаде.
Конечно, здесь можно устроить школу живописи. Но ты скажешь, что природа прекрасна везде, если проникать в нее глубоко.
Прочел ли ты «Госпожу Хризантему»? Познакомился ли с господином Кенгуру, этим «поразительно любезным» сводником? А также с засахаренным перцем, жареным мороженым и солеными сластями?
Я чувствую себя в эти дни прекрасно, просто прекрасно, и думаю, что со временем сделаюсь настоящим местным жителем.
В саду одного крестьянина я видел вырезанную из дерева женскую фигуру с носа испанского корабля.
Это было в кипарисовой роще – чистый Монтичелли.
Ах эти сады на фермах, с прекрасными большими провансальскими розами красного цвета, с виноградниками, фиговыми деревьями, такие поэтичные, – и это неизменное жаркое солнце, несмотря на которое зелень остается ярко-зеленой.
Из резервуара вытекает прозрачная вода, орошающая земли фермы через небольшую систему желобов. Механизм приводится в движение конем, старым камаргцем, совершенно белым. На этих маленьких фермах совсем нет коров.
Мой сосед с женой (бакалейщики), например, невероятно похожи на супругов Бюто[238].
Но здесь фермы и кабаки выглядят не так мрачно, как на севере, не так трагично, ибо жара и т. д. делают бедность не столь жестокой и печальной. Я очень хотел бы, чтобы ты увидел эти края. Но сперва нужно посмотреть, как повернется дело с Гогеном.
Я еще не сказал тебе, что получил письмо от Конинга; я писал ему 8 дней назад. Видимо, он еще вернется сюда. Что Мурье – все еще там?
Буду очень удивлен, если этой книги Кассаня больше не существует. О ней наверняка должны знать у Латуша или у того торговца красками на Шоссе д’Антен – или знать, где ее искать.
Если мне вдруг случится давать уроки рисования или разговаривать с художниками об основах техники, надо иметь ее под рукой.
Это единственная известная мне книга с действительно практическим подходом, и я по своему опыту знаю, насколько она полезна.
Мурье, Макнайт, даже Бош – она требуется всем им и скольким еще! Макнайт по-прежнему заходит ко мне.
Я также работал над фигурой зуава, сидящего на скамье, на фоне белой стены: это уже пятая фигура.
Сегодня утром я был у места стирки белья, где женщины обширны, как гогеновские негритянки.
Особенно одна, в бело-черно-розовом наряде.
Другая – вся в желтом, а всего их около тридцати, молодых и старых. Рассчитываю послать тебе и другие наброски, а также живописные этюды.
Надеюсь вскоре получить от тебя известия. Жму руку.
660. Br. 1990: 665, CL: 524. Тео Ван Гогу. Арль, понедельник, 13 августа 1888, или около этой даты
Дорогой Тео,
вчерашний вечер я провел с тем самым младшим лейтенантом. Он собирается уехать отсюда в пятницу, затем остановится на ночь в Клермоне и из Клермона пошлет тебе телеграмму, чтобы сообщить, каким поездом прибудет. По всей видимости, в воскресенье утром.
В рулоне, который он привезет тебе, – 36 этюдов, там есть и те, которыми я безнадежно недоволен, но все же посылаю их тебе, чтобы дать хотя бы отдаленное представление о прекрасных сюжетах в сельской местности.
Есть, например, набросок, сделанный с меня самого, нагруженного коробками и палками, на залитой солнцем Тарасконской дороге; есть вид Роны – небо и вода цвета абсента, синий мост и черные фигуры воришек; есть сеятель, место стирки белья и другие, неудачные и неоконченные, особенно большой пейзаж с зарослями кустов.
Что стало с «Воспоминанием о Мауве»? Я больше не слышал о нем и решил, что Терстех сказал тебе что-то неприятное – дал знать, что он ее не возьмет, или еще какую-нибудь гадость. Конечно, в этом случае я не стану расстраиваться.
Сейчас я работаю над таким вот этюдом – лодки, увиденные сверху, с набережной: две лодки сиреневато-розового цвета, вода густо-зеленая, неба нет, трехцветное знамя на мачте. Рабочий с тачкой выгружает песок [иллюстрация на с. 721]. У меня есть и рисунок со всем этим. Получил ли ты три рисунка с видом сада? Рано или поздно их перестанут принимать на почте – формат слишком велик.
Боюсь, у меня не будет одной очень красивой модели. Она обещала прийти, а затем, похоже, заработала денег распутством, и у нее есть дела поинтереснее. Необычайная женщина: взгляд как у Делакруа и странный, жалкий наряд. Я терпеливо отношусь ко всему, не видя другого способа справляться с этим, но постоянные неприятности с моделями раздражают. Надеюсь на днях выполнить этюд с олеандрами. Если бы мы писали гладко, как Бугро, люди не стыдились бы и позволяли писать себя; думаю, из-за этого я теряю моделей, ведь люди считают, что это «плохо сделано», а я всего лишь писал картины, ПОЛНЫЕ ЖИВОПИСИ. Приличные шлюхи боятся, что их скомпрометируют, что над их портретом будут смеяться. Есть от чего почти отчаяться, когда знаешь, сколько всего можно сделать, будь у людей больше доброй воли. Я не могу смириться и сказать «зелен виноград», не могу свыкнуться с мыслью, что у меня больше не будет моделей. Словом, нужно проявить терпение и искать новых.
Сестра собирается пожить у тебя, я уверен, что она хорошо отдохнет.
Довольно печальная перспектива – быть вынужденным сказать себе, что моя живопись, возможно, никогда не будет цениться. Если бы она стоила столько, во сколько мне обходится, я бы сказал себе, что никогда не буду беспокоиться о деньгах.
Но в нынешних обстоятельствах деньги, напротив, только поглощаются. Словом, несмотря ни на что, мы обязаны продолжать и стараться как можно сильнее.
Часто мне кажется, что разумнее отправиться к Гогену, а не советовать ему жить здесь – настолько я боюсь, что в конце концов он пожалуется на причиненные неудобства. Удастся ли нам здесь жить собственным домом, сумеем ли свести концы с концами? Ведь это новое испытание. В Бретани мы сможем подсчитать, сколько это стоит, а здесь – здесь я ничего не знаю. Я по-прежнему нахожу жизнь довольно дорогой, и с местными жителями далеко не продвинешься. Здесь нужно будет купить кровати и кое-какую мебель, прибавив к этому расходы на его поездку и выплату его долгов. Это кажется мне неоправданным риском, ведь в Бретани они с Бернаром тратят так мало. Что ж, вскоре нужно будет на что-то решиться, и у меня нет никаких предпочтений. Вопрос звучит просто: где у нас больше шансов устроиться дешево?
Я должен написать сегодня Гогену, спросить, сколько он платит моделям, и узнать, есть ли они у него. Когда ты стареешь, следует отбросить иллюзии и все рассчитать, прежде чем во что-нибудь ввязываться. Будучи моложе, можно верить, что упорная работа покроет твои нужды, но сейчас это кажется сомнительным, чем дальше, тем больше. Я уже говорил об этом Гогену в последнем письме. Если писать, как Бугро, можно надеяться на заработок – но публика никогда не изменится, она любит приятные, гладкие вещи. Обладая же более суровым талантом, не стоит надеяться на плоды своих трудов: большинство тех, кто достаточно умен, чтобы понять и полюбить картины импрессионистов, всегда будут слишком бедны, чтобы купить их. Разве мы с Гогеном станем из-за этого работать меньше? Нет, но нам придется заранее примириться с бедностью и отверженностью. А для начала устроимся там, где жизнь дешевле. Хорошо, если при этом придет успех, хорошо, если у нас когда-нибудь окажется больше денег, чем сейчас.
Самый поразительный для меня персонаж в «Творчестве» Золя – это Бонгран-Юндт[239].
Как верно он говорит: «Несчастные! Думаете, если художник развил свой талант и завоевал себе репутацию, он защищен от всего?»
Напротив: ему отныне запрещено создавать все, что не вполне совершенно. Более того, репутация обязывает его еще больше заботиться о своем таланте, меж тем как шансы на продажу уменьшаются. При малейшем признаке слабости вся свора завистников набрасывается на него и уничтожает и эту репутацию, и веру в него, которую изменчивая и ненадежная публика короткое время питала.
У Карлейля сказано еще сильнее. «Знаете, в Бразилии есть светлячки, такие яркие, что дамы, выходя вечером, прикрепляют их к волосам булавкой. Слава – это прекрасно, но для художника она то же самое, что булавка для этих насекомых.
Вы хотите добиться успеха и блистать; хорошо ли вы понимаете, чего хотите?»
Ну а я ненавижу успех, я страшусь утра после пиршества в честь успеха импрессионистов, и нынешние трудные дни впоследствии будут нам казаться «старым добрым временем».
Что ж, мы с Гогеном должны смотреть вперед, работать, чтобы иметь кров, постель и наконец все необходимое, позволяющее выдержать осаду неуспеха, которая будет длиться столько же, сколько наша жизнь.
Мы должны обосноваться в самом недорогом месте. Тогда у нас будет душевное спокойствие, нужное для того, чтобы производить много, даже если станем продавать мало или совсем ничего.