Но если расходы превысят доходы, не стоит слишком надеяться на то, что все устроится через продажу наших картин. Напротив, мы будем вынуждены избавиться от них по любой цене в неудачное для нас время.
Подытоживаю. Жить почти как монахи или отшельники с главной страстью – работой, отбросить мысли о благополучии. Природа, здешний прекрасный климат – вот преимущества юга. Но думаю, Гоген никогда не откажется от парижской баталии: он принимает это слишком близко к сердцу и больше меня верит в прочный успех. Это не повредит мне; напротив, я, может быть, слишком отчаиваюсь. Пусть он остается с этой иллюзией, но мы будем знать, что ему всегда нужны жилище, хлеб насущный и краски. Вот брешь в его доспехах, вот отчего он входит в долги, хотя заранее ясно, что все это обречено. Придя ему на помощь, мы с тобой сделаем возможной его парижскую победу.
Будь у меня такие же амбиции, как у него, мы с ним, вероятно, не смогли бы ужиться. Но для меня не важны ни успех, ни счастье, для меня важно, чтобы энергичное начинание импрессионистов продолжилось, важен вопрос о крыше над головой и хлебе насущном для них. Я чувствую себя преступником, имея это, тогда как на ту же сумму могут жить двое.
Если ты художник, тебя принимают за безумца или богача. Чашка молока обходится тебе в один франк, хлеб с маслом – в два, а картины не продаются. Вот почему нужно объединяться, как в старину делали монахи, Братья общинной жизни, в наших голландских вересковых пустошах. Я уже замечаю, что Гоген надеется на успех, – он не может обойтись без Парижа, он не предвидит бесконечности нищеты. Как ты понимаешь, в этих обстоятельствах мне совершенно безразлично, оставаться здесь или уезжать. Оставим ему эту баталию, которую он, впрочем, выиграет. В краях, слишком далеких от Парижа, он будет чувствовать, что бездействует. А мы будем сохранять полное безразличие к успехам и неудачам. Я начал подписывать полотна, но быстро остановился – это показалось мне слишком глупым. На марине есть громадная красная подпись: мне хотелось внести красную нотку в эту зелень. Скоро ты их увидишь. Конец недели выдастся довольно нелегким, и лучше бы мне получить письмо от тебя днем раньше, а не днем позже.
Жму руку.
663. Br. 1990: 663, CL: 520. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 18 августа 1888
Дорогой Тео,
вскоре ты познакомишься с господином Пасьянсом Эскалье: этакий человек с тяпкой, бывший камаргский пастух, а ныне садовник на ферме в Кро.
Сегодня же посылаю тебе рисунок с этой картины и рисунок с портрета почтальона Рулена[240].
Этот портрет крестьянина не так темен по цвету, как едоки картофеля из Нюэнена, но чрезвычайно цивилизованный парижанин Портье, вероятно прозванный так, потому что он вышвыривает картины за дверь, вновь окажется перед тем же вопросом. Ты изменился с тех пор, но он не изменился, вот увидишь, и очень жаль, что в Париже так мало картин в сабо[241]. Вряд ли мой крестьянин навредит, например, тому Лотреку[242], который есть у тебя, и я даже смею полагать, что Лотрек по закону одновременного контраста[243] станет выглядеть изысканнее, а моя картина выиграет от странного сближения, поскольку залитое светом, обожженное, загрубелое под палящим солнцем и свежим ветром будет смотреться лучше рядом с рисовой пудрой и роскошным нарядом. Как не правы парижане, не имеющие достаточно вкуса к грубым вещам – к Монтичелли, к барботину[244]. Что ж, я знаю: не следует опускать руки, если утопия не претворяется в жизнь. Вот только я нахожу, что усвоенное мной в Париже постепенно исчезает, и я возвращаюсь к тем мыслям, что приходили мне в деревне до знакомства с импрессионистами. Не удивлюсь, если через короткое время импрессионисты станут порицать меня за манеру работать, оплодотворенную скорее идеями Делакруа, чем их собственными.
Ибо я не стремлюсь в точности передать то, что у меня перед глазами, а вместо этого более произвольно пользуюсь цветом, чтобы полнее выразить себя. Что ж, довольно – это лишь теория; но я покажу тебе на примере, что я имею в виду.
Я хотел бы выполнить портрет друга-художника, питающего великие мечты и работающего так же, как поет соловей, поскольку это в его природе.
Он будет светловолосым. Я хотел бы вложить в картину мое уважение и мою любовь к нему.
Поэтому я изображу его без прикрас, настолько верно, насколько смогу. Это для начала.
Но картина на этом не заканчивается. Чтобы закончить ее, я стану отныне произвольно подбирать цвета.
Я делаю волосы светлее, чем они есть, прихожу к оранжевым тонам, к хрому, к бледно-лимонному. За головой, вместо обычной стены жалкого жилища, я изображаю бесконечность.
Я делаю простой фон, взяв самый глубокий, самый насыщенный синий, который только могу приготовить, и посредством этого простого сочетания – светлая освещенная голова на насыщенном синем фоне – получаю таинственный эффект, какой производит звезда в глубокой лазури.
Я уже делал так, работая над портретом крестьянина.
Однако в том случае я не стремился передать таинственный блеск бледной звезды среди синей бесконечности.
Но я представлял потрясающего человека, которого должен был создать, в самом пекле жатвы, далеко на юге. Отсюда оранжевые, огненные, как раскаленное железо, отсюда оттенки старого золота в сумерках. Ах, дорогой брат! Добрые люди увидят в этом преувеличении только лишь карикатуру. Но что нам до этого? Мы читали «Землю» и «Жерминаль», и если мы пишем крестьянина, то хотим показать, что прочтенное стало в какой-то мере частью нас самих.
Не знаю, смогу ли я написать почтальона так, как чувствую: этот человек – революционер, как папаша Танги, и, вероятно, считается добрым республиканцем, поскольку от души ненавидит республику, которой мы наслаждаемся, и поскольку, в сущности, он слегка сомневается и слегка разочарован в самой республиканской идее. Но однажды я видел, как он поет «Марсельезу», и подумал, что вижу 89-й год, не следующий, а тот, что был 99 лет назад. Это было совершенно как на полотнах Делакруа, Домье, старых голландцев.
К сожалению, такую позу нарочно не изобразишь, а к тому же для картины нужен умный натурщик.
Должен тебе сказать, что эти дни в материальном отношении были необычайно тяжелыми.
Как бы то ни было, жизнь здесь довольно дорога, почти как в Париже, где, потратив 5–6 франков, получаешь не так уж и много.
Если у меня есть модели, я немало страдаю от этого. Но пусть, я буду продолжать.
Уверяю тебя, если ты вдруг станешь иногда высылать мне чуть больше денег, это пойдет на пользу картинам, а не мне. Мой выбор лишь в том, быть хорошим художником или плохим. Я выбираю первое. Но живопись с ее нуждами похожа на расточительную любовницу: без денег ничего не сделаешь, а их всегда не хватает.
Поэтому живопись должна создаваться за счет общества, а художника не следует обременять расходами.
Но опять же нам следует молчать, ибо никто не заставляет нас работать, безразличие к живописи неизбежно будет почти всеобщим и почти вечным.
К счастью, мой желудок восстановился настолько, что за месяц я 3 недели жил на корабельных сухарях с молоком и яйцами.
Славная жара возвращает мне силы, и, конечно, я был прав, отправившись на юг сейчас и не став ждать, когда ущерб окажется непоправимым. Да, я теперь чувствую себя хорошо, как другие, что раньше длилось лишь недолго – в Нюэнене, например, – и это приятное ощущение. Под «другими» я отчасти подразумеваю бастующих землекопов, папашу Танги, папашу Милле, крестьян. Если чувствуешь себя хорошо, нужно уметь питаться куском хлеба, работая целый день и сохраняя силы, чтобы курить и пропустить стаканчик, в нынешних условиях это необходимо. И при этом остро воспринимать звезды и бесконечность там, вверху. Тогда жизнь становится почти волшебной, что бы там ни было. А те, кто не верит в здешнее солнце, – подлинные нечестивцы.
К сожалению, здесь не одно лишь солнце, прости господи, 3/4 всего времени дует дьявольский мистраль.
Разносчик субботней почты, черт бы его побрал, прошел мимо, а я не сомневался, что получу письмо от тебя, но, как видишь, я не расстроен. Жму руку.
665. Br. 1990: 669, CL: B15. Эмилю Бернару. Арль, вторник, 21 августа 1888, или около этой даты
Дорогой Бернар,
я хочу заниматься только фигурами, фигурами и фигурами, это сильнее меня: ряд двуногих – от младенца до Сократа и от черноволосой, белокожей женщины до золотоволосой женщины с опаленным солнцем лицом цвета кирпича.
А пока что я больше занимаюсь другим.
Спасибо за твое письмо, на этот раз я изнурен и пишу в спешке.
Очень рад, что ты присоединился к Гогену.
Все же у меня есть новая фигура, прямое продолжение кое-каких этюдов голов, сделанных в Голландии; я показывал тебе их как-то раз вместе с картиной, написанной тогда же, – едоки картофеля. Я хотел бы показать ее тебе.
В новом этюде опять же цвет играет такую роль, что черно-белый рисунок не способен передать этого.
Я хотел послать тебе очень большой и очень тщательно выполненный рисунок.
Но он превратился в нечто совсем другое, оставаясь при этом верным.
Ибо еще раз цвет отсылает к раскаленному воздуху жатвенной поры в полдень, под палящим зноем, а иначе это будет другая картина. Смею верить, что вы с Гогеном поймете ее, но насколько уродливым найдут это они!
Вы все знаете, что такое крестьянин, сколько в нем дикости, если встречаешь кого-нибудь по-настоящему породистого.
У меня есть еще рабочий, разгружающий баржу с песком. Иначе говоря, есть две лодки сиреневато-розового цвета, вода – зеленый поль-веронез, серо-желтый песок, тачки, доски, сине-желтый человечек.