прорисованные фигуры будут цениться как образцы великого искусства.
Полагаю, город Арль в прошлом намного больше славился красотой своих женщин и их нарядов. Теперь же все выглядит жалким и поблекшим, поскольку уходит выразительность.
Но если смотреть на них долго, прозреваешь былое очарование.
Вот почему я понимаю, что ничего не теряю, оставаясь на месте и довольствуясь созерцанием того, как течет жизнь, – так паук посреди своей паутины поджидает мух.
Я не способен ничего ускорить и теперь, устроившись, могу пользоваться каждым хорошим днем, каждой возможностью, чтобы время от времени схватить настоящую картину.
Миллье удачлив, у него столько арлезианок, сколько он пожелает, но ведь он не умеет их писать, а будь он художником, их у него не было бы. Сейчас я должен не спеша ждать своего часа.
Еще я прочел статью о Вагнере «Любовь в музыке» – по-моему, того же автора, что написал книгу о Вагнере. Как нам необходимо то же самое в живописи!
В книге «Моя вера» Толстой, похоже, утверждает, что, чем бы ни обернулась насильственная революция, внутри народа совершится также глубинная, скрытая революция, из которой родится новая вера или, скорее, нечто новое, неназываемое, но так же, как некогда христианство, способное принести утешение, сделать жизнь терпимой. Мне кажется, это очень любопытная книга. Мы устанем от цинизма, скептицизма, насмешек и захотим жить музыкальнее. Как это случится и что мы найдем? Было бы любопытно, если бы мы могли предсказать это, но еще лучше предчувствовать, как все будет, вместо того чтобы видеть в будущем одни несчастья, которые все равно обрушатся на современный мир, на цивилизацию – через революцию, войну или банкротство прогнивших государств.
Изучая японское искусство, видишь человека, несомненно мудрого, философски настроенного, толкового, посвящающего время чему? – изучению расстояния от Земли до Луны? – нет; изучению политики Бисмарка? – нет; он изучает одну-единственную травинку.
Но от этой травинки он переходит к изображению всех растений, а затем времен года, очертаний пейзажа и, наконец, животных и человеческих фигур. Так он проводит свою жизнь – а жизнь слишком коротка, чтобы сделать все.
Подумать только, разве это не подлинная вера – то, чему нас учат японцы, такие бесхитростные, живущие среди природы, словно цветы?
Мне кажется, тот, кто изучает японское искусство, непременно делается гораздо веселее и счастливее, и это заставляет нас вернуться к природе, невзирая на наше образование и наш труд в мире условностей.
Разве не печально, что с картин Монтичелли до сих пор не сделано прекрасных литографий и энергичных офортов? Хотел бы я посмотреть, что скажут художники, если какой-нибудь гравер, вроде того, что делал гравюры с Веласкеса, выполнит с них прекрасные офорты? Как бы то ни было, я думаю, что наш долг – стараться с восхищением смотреть на мир и познавать его, а не учить других. Однако эти две вещи могут идти рука об руку. Я завидую той предельной ясности, которую приобретает все у японцев. Это никогда не наскучивает и никогда не кажется сделанным в сильной спешке. Работы их просты, как дыхание, они набрасывают фигуры несколькими уверенными штрихами, с такой же легкостью, как мы застегиваем жилет. Да, мне нужно научиться выполнять фигуры несколькими штрихами. Так у меня будет занятие на всю зиму. После этого я смогу изображать народ, гуляющий на бульварах, улицу, множество других мотивов. Пока я писал тебе это письмо, я сделал с дюжину таких рисунков. Я на пути к тому, чтобы овладеть этим. Но все очень непросто – я стремлюсь к тому, чтобы у мужчины, женщины, ребенка, лошади, собаки, изображенных несколькими штрихами, имелись голова, тело, ноги, руки и все было соразмерно. До скорого, жму руку.
689. Br. 1990: 692, CL: 541. Тео Ван Гогу. Арль, среда, 26 сентября 1888
Дорогой Тео,
знаю, что вчера уже писал тебе, но день опять выдался таким хорошим. Очень жалею, что ты не можешь видеть того, что я вижу здесь. С 7 часов утра я сижу перед чем-нибудь совсем простым – круглым кустом, кедровым или кипарисовым, – в траве. Тебе уже знакомы эти круглые кусты, ведь я посылал этюд с садом. Впрочем, вот набросок моей картины – это опять квадратный холст 30-го размера.
Куст зеленый, с легким бронзовым оттенком, трава очень, очень зеленая, поль-веронез с лимонным оттенком, небо очень, очень синее.
Ряд кустов на заднем плане – сплошь неистовые, безумные олеандры. Эти чертовы растения цветут так, что запросто могут подхватить атаксию! На них есть свежие цветы и множество увядших, зелень также обновляется благодаря мощным побегам, которым не видно конца.
Над всем этим возвышается совершенно черный траурный кипарис, по розовой тропинке прохаживаются цветные фигурки.
Это парная картина к другой, тоже 30-го размера, – то же место, но увиденное с иной точки: сад, окрашенный в самые разные оттенки зеленого, под бледным желто-лимонным небом. Не правда ли, у этого сада забавный стиль? Легко представить, как поэты Возрождения Данте, Петрарка, Боккаччо прохаживаются между этих кустов по цветущей траве. Я действительно убрал кое-какие деревья, но то, что осталось в композиции, изображено как есть. Сад загроможден кустами, несвойственными ему, и чтобы добраться до его истинных, глубинных свойств, я в третий раз пишу одно и то же место.
А между тем сад располагается прямо перед моим домом.
Да, этот уголок сада – хороший пример того, о чем я тебе говорил: чтобы добраться до подлинных свойств вещей, следует долго созерцать и писать их.
Возможно, ты поймешь уже из наброска, что линия теперь сделалась простой.
На этой картине краски наложены толстым слоем, как и на другой, парной, с желтым небом.
Завтра я надеюсь снова поработать с Миллье. Сегодня с 7 утра до 6 вечера я опять работал и отрывался лишь для того, чтобы перекусить буквально в нескольких шагах от того места. Вот почему работа идет быстро.
Но что скажешь ты – и как погляжу на это я спустя некоторое время?
Сейчас я смотрю на работу с ясностью ума – или ослеплением – влюбленного.
Ибо для меня эти краски вокруг – нечто новое и невероятно вдохновляющее. Об усталости нет и речи, этой ночью я напишу еще одну картину и принесу ее домой.
Если я скажу тебе, что мне срочно нужны
то все это следует вычесть из вчерашнего заказа.
А также 6 метров холста.
Ничего не могу поделать – чувствую, насколько ясен мой ум, и хочу по возможности запастись достаточным количеством картин, чтобы сохранить свое положение, когда другие в 89-м году также предпримут большие усилия. Сёра, с 2 или 3 громадными полотнами, может выставляться один, Синьяк, упорный труженик, тоже, и Гоген, и Гийомен. И поэтому я хочу к тому времени – не важно, станем мы выставлять их или нет, – выполнить серию этюдов:
Убранство дома[255].
И выйдет, что мы совершенно оригинальны: остальные не смогут упрекнуть нас в том, что самодовольство – это все, что у нас имеется. Будь уверен, я постараюсь сделать это стильно.
Сегодня Миллье одобрил мои вспаханные поля, обычно ему не нравится то, что я делаю, но из-за мягкого цвета комков земли – такого, как у пары башмаков, – это его не покоробило; и незабудковое небо с белыми хлопьями облаков. Если бы он позировал лучше, я был бы очень доволен и он получил бы куда более роскошный портрет, чем тот, который я могу написать сейчас, хотя сам сюжет прекрасен: его бледное матовое лицо и красное кепи на изумрудном фоне.
Как мне хотелось бы, чтобы ты видел то же, что и я в эти дни! Столько всего прекрасного, что я не в силах сдерживать себя и делаю как хочу. Особенно потому, что я чувствую: это выйдет лучше последней посылки. Правда, в последней посылке были этюды, которые позволили мне так уверенно работать в эти безветренные дни.
Почему бы нашему славному папаше Тома не ссудить мне денег под мои этюды? Он будет не прав, если не сделает этого, – но я надеюсь, что сделает. Боюсь слишком обременить тебя, и все же я хотел бы заказать красок, холстов и кистей на добрых две сотни франков. Только для этого, и ни для чего другого. Вся осень может оказаться хорошей, и если я буду выдавать картину 30-го размера раз в два-три дня, то заработаю бного тысячевранковых манкнот. Во мне сосредоточилась сила, которая желает лишь одного – быть употребленной в работу. Но я неизбежно стану расходовать много красок, поэтому нам и нужен Тома.
Если я продолжу работать так, как в эти дни, моя мастерская заполнится честными этюдами, как мастерская Гийомена. Конечно, у Гийомена появится что-нибудь новое и прекрасное – я не сомневаюсь и хотел бы посмотреть на это.
Каждый нынешний этюд состоит из единой густой красочной массы. Мазки почти сливаются, тона часто вибрируют. Я невольно был вынужден класть толстый слой, как Монтичелли. Иногда я и вправду считаю себя его продолжателем, только еще не сделал фигур влюбленных, как он.
Вероятно, я не сделаю их, пока не выполню серьезных этюдов с натуры. Но это не к спеху; сейчас я полон решимости упорно работать, пока не справлюсь со всем.
Если я хочу отправить это письмо, надо поторопиться.
Что слышно о Гогене? Я жду со дня на день письма от Бернара, которое, вероятно, последует за набросками.
Гоген, должно быть, замыслил что-то другое, я почувствовал это уже много недель назад.
Конечно, он волен делать что пожелает.
Пока что одиночество не будет беспокоить меня, а позже мы найдем кого-нибудь – может, даже в избытке. Я лишь думаю, что Гогену не стоит говорить ничего неприятного, если он передумает: нужно увидеть в этом хорошую сторону. Если он присоединится к Лавалю, это понятно: Лаваль его ученик и они уже жили вместе.
На худой конец, право же, они могут приехать вдвоем, и мы найдем, куда их поместить.
Относительно мебели: даже если я буду знать заранее, что Гоген не приедет, я все же хотел бы поставить две кровати, на случай если придется приютить кого-нибудь. Итак, он совершенно свободен в выборе. Кто-нибудь да захочет увидеть юг. Что поделывает Виньон? Если все обернется к лучшему, каждый наверняка сделает большой шаг вперед, и я тоже. Пусть ты не можешь видеть здешних прекрасных дней – ты увидишь их на картинах. Я стараюсь, чтобы они вышли лучше, чем у других. Жму руку и