И вот я уже давно в палате для буйнопомешанных, под замком, с охранниками, притом что моя виновность не доказана и вообще недоказуема.
Само собой, в глубине души мне есть что ответить, и немало. Само собой, я не стану злиться, и мне кажется, что в этом случае извиняться – значит признавать вину.
Только предупреждаю насчет моего освобождения: во-первых, я этого не требую, уверенный, что все обвинения рассыплются.
Я лишь говорю, что добиться моего освобождения будет нелегко. Если бы я не сдержал негодования, меня тут же сочли бы опасным безумцем. Давай терпеливо ждать, тем более что сильное волнение лишь ухудшит мое состояние.
Если через месяц, однако, ты не получишь известий от меня, действуй – но пока я не напишу, жди.
Прошу тебя, не вмешивайся и не ввязывайся в это дело.
Предупреждаю тебя: возможно, от этого все лишь усложнится и запутается.
К тому же ты поймешь, что я могу быть совершенно спокоен, но легко впадаю в состояние перевозбуждения от новых нравственных переживаний.
Как ты можешь себе представить, это было для меня ударом дубины по голове – когда я узнал, что здесь столько трусов, готовых сообща накинуться на одного, причем больного.
Ну что же. Тебе для сведения: что до моего морального состояния, то оно сильно пошатнулось, но все же я обрел некоторое спокойствие и не злюсь. Впрочем, после неоднократных приступов мне приличествует смирение.
Итак, я запасаюсь терпением.
Главное – не устану повторять, – ты также должен сохранять хладнокровие. Пусть ничто не вредит твоим делам. После твоей женитьбы мы во всем разберемся, а пока, право же, спокойно оставь меня здесь. Уверен, г-н мэр и комиссар – скорее друзья и сделают все возможное, чтобы уладить дело. Здесь не так уж плохо, вот только мне недостает свободы и других вещей. Впрочем, я сказал им, что мы не в состоянии нести расходы. Переезд потребует расходов[300], а между тем я уже 3 месяца не работаю, и, заметьте, я мог бы работать, если бы они не раздражали меня и не стесняли.
Как поживают мать и сестра? Мне нечем больше развлечься – запретили даже курить, что, однако, разрешено другим больным, – мне нечего больше делать, и я днем и ночью думаю обо всех, кого знаю.
Вот жалкое положение! И все это, так сказать, без толку.
Не скрою, я предпочел бы сдохнуть, чем причинять и испытывать столько затруднений. Что тут сказать: страдать, не жалуясь, – вот единственный урок, который стоит вынести из жизни.
Если сейчас, посреди всего этого, я должен возобновить занятие живописью, мне понадобятся моя мастерская и мебель – если мы их потеряем, то уже не сможем позволить себе новые.
Быть вынужденным снова жить в гостинице – моя работа, как ты знаешь, этого не терпит, мне нужна твердая почва под ногами. Если эти здешние господа возмущаются мной, то я возмущаюсь ими – пусть полюбовно возместят мне ущерб вместе с процентами, ведь они обязаны вернуть мне то, что я потерял по их вине, из-за их невежества.
Если, скажем, я навсегда останусь умалишенным, чего, конечно, нельзя исключать, со мной придется обращаться по-другому, вернуть мне свежий воздух, мою работу и т. д.
Тогда я, право же, смирюсь. Но пока до этого не дошло, и если бы я обрел спокойствие, то уже давно бы поправился. Они бранят меня – мол, я курил и пил; пусть.
Но что тут сказать – они, со всей их трезвостью, приносят мне лишь новые несчастья. Мой дорогой брат, лучше всего, пожалуй, смеяться над нашими маленькими горестями, а порой и над большими, теми, что случаются в жизни человека. Отнесись к этому как мужчина и следуй прямо к своей цели. В современном обществе мы, художники, – всего лишь разбитый кувшин. Как я хотел бы выслать тебе мои картины – но всё под замком, везде полиция и охрана. Не добивайся моего освобождения, это устроится само, но все же предупреди Синьяка, чтобы он не вмешивался, ибо тогда он сунет руку в осиное гнездо; больше не буду писать об этом. Мысленно горячо жму тебе руку, передавай привет своей невесте, матери и сестре.
Я прочту это письмо, как оно есть, г-ну Рею, который не несет за это ответственности, так как сам был болен, – он наверняка напишет тебе сам. Мой дом закрыла полиция.
Смутно припоминаю, что от тебя приходило заказное письмо, за которое меня заставили расписаться, но я не пожелал его брать, столько сложностей вышло из-за подписи; с тех пор я о нем не слышал.
Объясни Бернару, что я не мог ему ответить; написать письмо – это целая история: теперь сделать это не проще, чем в тюрьме. Скажи, пусть спросит совета у Гогена, но крепко пожми ему руку от моего имени.
Еще раз передай горячий привет своей невесте и Бонгеру.
Я предпочел бы больше не писать из страха скомпрометировать тебя и отвлечь от того, что должно стоять на первом месте. Все устроится – это слишком глупо, чтобы длиться долго.
Когда переедешь, сообщи, пожалуйста, адрес.
Я надеялся, что г-н Рей навестит меня и мы снова поговорим, прежде чем я отправлю это письмо, но хотя я дал знать, что жду его, никто не пришел. Еще раз прошу: будь осторожен. Ты знаешь, что это такое – жаловаться властям. Подожди хотя бы до своей поездки в Голландию.
Я сам слегка боюсь, что, выйдя на свободу, я не всегда смогу совладать с собой, если меня вынудят к драке или оскорбят, и кто-нибудь воспользуется этим. Остается фактом, что они подали петицию мэру. Я прямо ответил, что готов, например, кинуться в воду, если это принесет вечное счастье им, добродетельным господам, но, так или иначе, я причинил ранение лишь самому себе и не сделал ничего этим людям и т. д. Итак, мужество – хотя в такие минуты я испытываю душевный упадок. Сейчас твой приезд, право, усложнит положение. Я перееду, когда найду к тому средства естественным образом.
Надеюсь, это письмо дойдет до тебя в хорошем состоянии. Бояться нечего, я довольно спокоен. Пусть они делают что хотят. Пожалуй, будет неплохо, если ты напишешь разок. Но пока больше ничего. Если я запасусь терпением, это укрепит меня, и будет меньше риска, что меня настигнет новый кризис. Конечно, это стало тяжелым ударом для меня, ведь я изо всех сил старался заводить дружбу с людьми и не подозревал их ни в чем.
Надеюсь, до скорого, дорогой брат, и не волнуйся. Пожалуй, меня поместили в подобие карантина. Откуда мне знать?
752. Br. 1990: 756, CL: 581. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 24 марта 1889
Дорогой Тео,
пишу тебе, чтобы сообщить: я виделся с Синьяком, отчего мне стало намного лучше. Он вел себя очень славно, очень прямо и очень просто, когда возникла трудность – вскрывать или нет дверь, опечатанную полицейскими, которые сломали замок. Сначала нам хотели помешать, но в конце концов мы все же вошли. Я подарил ему на память натюрморт, разозливший добрых жандармов города Арля, ибо на нем изображены две копченые селедки, которых называют жандармами. Ты помнишь, в Париже я два-три раза писал такие натюрморты и обменял один из них на ковер. Это дает достаточное представление о том, во что суются люди и какие они идиоты.
Я нашел Синьяка очень хладнокровным, хотя, говорят, он весьма вспыльчив: мне показалось, что у него есть уверенность в себе и самообладание, вот и все. Мало с кем из импрессионистов у меня были – если были – такие беседы, без разногласий и неприятных стычек.
Он, к примеру, посетил Жюля Дюпре и восхищается им. Наверное, ты внушил ему мысль приехать и морально поддержать меня; спасибо за это. Я воспользовался своей вылазкой, чтобы купить книгу Камиля Лемонье «Люди земли». Я проглотил две главы: серьезно и глубоко. Жди, я пришлю ее тебе. В первый раз за несколько месяцев я взял в руки книгу. Это о многом говорит и очень благотворно действует на меня.
Как мог заметить Синьяк, у меня готово множество картин для отправки тебе. Мне кажется, моя живопись не пугает его.
Синьяк нашел – и это совершенная правда, – что я выгляжу здоровым.
Сверх того, у меня есть стремление и вкус к работе. Конечно, если каждый день мне, в работе и в жизни, будут пакостить жандармы и эти злобные бездельники, муниципальные выборщики, подающие петиции против меня избранному ими мэру (который поэтому держится за их голоса), я снова не выдержу, и это будет только по-человечески. Как я склонен думать, Синьяк скажет тебе что-нибудь в том же духе.
По моему мнению, мы должны решительно протестовать, чтобы не лишиться мебели и т. д.
Затем, право же, мне нужна свобода для занятия моим ремеслом.
Как говорит г-н Рей, вместо того чтобы питаться обильно и регулярно, я поддерживал себя по преимуществу кофе и алкоголем. Все это так, признаю, но что делать – мне приходилось слегка заводить себя, чтобы добиться той резкой желтой ноты, которой я добился этим летом. В конце концов, художник – мужчина непраздный[301], и не первому встречному бездельнику суждено раз и навсегда сразить его.
Если меня надо заключить в тюрьму или палату для буйнопомешанных – почему бы и нет? Разве Рошфор, а с ним Гюго, Кине и прочие не подали вечный пример жизни в изгнании, а первый – даже на каторге?
Хочу лишь сказать, что все это – за пределами вопроса о болезни и здоровье.
Конечно, человек выходит из себя в похожих случаях – я говорю не «в таких», ибо занимаю куда более низкое и второстепенное место, а «в похожих». Вот первая и последняя причина моего помрачения.
Знаешь ли ты эти строки голландского поэта?
ik ben aan d’aard gehecht
met meer dan aardsche banden[302].
Вот что я часто испытываю в минуты тревоги – прежде всего, – страдая «душевной» болезнью. Увы, я недостаточно владею своим ремеслом, чтобы выразить себя так, как я хотел бы.
Я останавливаюсь из страха перед повторением приступа и перехожу к другому.