ущее в синеве. Пейзаж крайне прост, и колорит тоже. Это будет пара к поврежденному этюду со спальней.
Если стиль изображенного предмета полностью согласуется с манерой его изображения, не это ли делает произведение искусства первоклассным?
Вот почему домашний хлеб, если говорить о живописи, особенно хорош, когда он написан Шарденом.
Возьмем, к примеру, египетское искусство; что делает его таким необычным – разве не то, что эти безмятежные цари, спокойные, мудрые и кроткие, терпеливые, добрые, кажется, и не могут быть иными? Вечные земледельцы, поклоняющиеся солнцу. Как я хотел бы увидеть египетский дом, сооруженный на выставке архитектором Жюлем Гарнье, – выкрашенный в красный, желтый и синий цвета, с садом, разделенным на клумбы правильными рядами кирпичей: обиталище людей, которых мы знаем только в виде мумий и гранитных изваяний.
Но вернемся к нашему вопросу: итак, египетские художники, обладая верой, опираясь в работе на чувство и интуицию, выражают все эти неуловимые вещи: доброту, бесконечное терпение, мудрость, безмятежность – всего несколькими искусными изгибами и чудесными пропорциями. Повторю: если изображенный предмет согласуется с манерой его изображения, произведение искусства становится стильным и первоклассным.
А потому служанка на большой фреске Лейса, гравированная Бракемоном, становится новым произведением – как и маленький читатель Мейсонье, когда его гравирует Жакмар, – поскольку манера гравировки и предмет изображения нераздельны.
Я хотел бы оставить у себя этот этюд со спальней, и если ты вышлешь мне его вместе с холстами, свернутым, я его перепишу. Сперва я хотел его дублировать, не веря, что смогу сделать заново. Но с тех пор в моей голове все успокоилось, и теперь я вполне способен переписать его.
Среди вещей, которые делает человек, всегда есть одна, самая прочувствованная или желанная, которую он хочет оставить себе во что бы то ни стало.
Когда я вижу картину, заинтересовавшую меня, то всегда невольно задаюсь вопросом: «В каком доме, комнате, углу комнаты, у кого она была бы на своем месте?»
Например, картины Хальса, Рембрандта, Вермеера будут у себя дома только в старинном голландском жилище.
А импрессионисты… опять же, как интерьер остается незаконченным без произведений искусства, так и картина, если она не составляет единого целого с изначальной обстановкой, созданной в ту же эпоху. Не знаю, что с импрессионистами – превосходят они свое время или уступают ему.
Одним словом, есть ли души и интерьеры домов, которые значительнее того, что выражает живопись? Я склонен в это верить.
Я видел объявление о выставке импрессионистов, имена которых – Гоген, Бернар, Анкетен и другие. Поэтому я склонен верить, что образовалась новая секта, такая же непогрешимая, как уже существующие. Ты говорил об этой самой выставке? Что за бури в стакане воды!
Со здоровьем хорошо – терпимо, я чувствую себя здесь, работая, более счастливым, чем мог бы быть вне лечебницы. Если пробуду здесь достаточно долго, то сумею контролировать свое поведение, и в итоге в моей жизни будет больше упорядоченности и меньше впечатлительности. А значит, я кое-что выиграю. К тому же у меня не хватило бы смелости начать все заново вне лечебницы. Я еще раз, и опять с сопровождающим, отправился в деревню. От одного только вида людей и предметов я едва не упал в обморок и чувствовал себя очень плохо. На природе я держусь лишь благодаря тому, что настраиваюсь на работу. Словом, хочу сказать тебе, что во мне, видимо, зародилась слишком сильная эмоция, из-за которой все пошло к черту, но совершенно не понимаю, что могло ее вызвать.
Порой я смертельно скучаю после работы и, однако, вовсе не желаю вновь приняться за дело.
Врач, только что прошедший мимо, говорит, что поедет в Париж лишь через несколько недель, так что не жди его визита на этот раз.
Надеюсь, ты напишешь мне вскорости.
В этом месяце мне понадобятся также
8 тюбиков серебряных белил
6, поль-веронеза
2, ультрамарин
2, кобальта
2 желтой охры
1 красной охры
1 натуральной сиены
1 жженой слоновой кости
Вот удивительно: всякий раз, когда я пытаюсь рассуждать, чтобы дать себе отчет о случившемся – почему я оказался здесь и что, в сущности, это рядовое происшествие, – меня охватывает жуткий страх, мешая размышлять. Правда, он понемногу ослабевает, но это, похоже, доказывает, что у меня в мозгу какой-то разлад. Это поразительно – вот так бояться неизвестно чего и ничего не помнить.
Ты можешь лишь рассчитывать, что я изо всех сил постараюсь вновь стать деятельным, а быть может, и полезным, хотя бы в том смысле, что я хочу писать картины лучше, чем прежде.
Многое в здешнем пейзаже часто наводит на мысль о Рёйсдале, но не хватает фигур крестьян. У нас повсюду, в любое время года, видишь мужчин, женщин, детей, животных за работой, здесь нет даже трети этого, и потом, они – не добросовестные северные работники. Кажется, что они трудятся на земле кое-как, лениво, без огонька. Может быть, я мыслю неправильно – по крайней мере, надеюсь, что так, ведь я не из здешних. Но из-за этого все оказывается холоднее, чем думаешь при чтении «Тартарена», которого, возможно, уже много лет назад изгнали вместе со всей семьей.
Главное, напиши мне вскорости, так как твои письма приходят с большим опозданием. Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо. Для меня большое утешение знать, что ты больше не живешь один.
Если в какой-нибудь месяц для тебя будет слишком обременительно посылать мне краски, холсты и т. д., не посылай их – знай, что лучше жить, чем отрешенно творить искусство.
Прежде всего твой дом не должен быть печальным или мертвым. Это первое, живопись – потом.
Затем, я хочу попытаться начать вновь с более простыми красками – например, с охрой.
Разве ван Гойен уродлив из-за того, что у него все целиком написано маслом, с очень небольшим добавлением нейтрального цвета? Или Мишель?
Мой «Подлесок с плющом» закончен, и мне очень хочется послать его тебе, как только он высохнет достаточно, чтобы свернуть холст.
Крепко, крепко жму руку тебе и твоей жене.
782. Br. 1990: 784, CL: 595. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, четверг, 18 июня 1889, или около этой даты
Дорогой Тео,
спасибо за твое вчерашнее письмо. Я тоже не могу писать так, как желал бы, но, в конце концов, мы живем в такую бурную эпоху, что иметь мнения, достаточно твердые, чтобы судить о чем-либо, решительно невозможно.
Я очень хотел бы знать, по-прежнему ли вы ходите в рестораны или больше обитаете у себя. Надеюсь, что так – со временем станет ясно, что это самое лучшее.
У меня все хорошо – как ты понимаешь, полгода полнейшего воздержания в еде, питье, курении и две двухчасовые ванны в неделю в последнее время не могли не оказать успокоительного эффекта. Итак, все отлично; что до работы, она занимает меня и отвлекает – это очень нужно мне, – а вовсе не изнуряет.
Очень рад, что Исааксон нашел в моей посылке вещи, которые пришлись ему по вкусу. Похоже, они с де Ханом оказались верными товарищами, что в эти дни редкость и должно цениться по достоинству. И если, как ты говоришь, нашелся другой, нашедший нечто в желто-черной женской фигуре, я не удивлен, хотя и считаю, что это заслуга модели, а не моей живописи[313].
Я совершенно отчаялся найти моделей. О, если бы у меня время от времени был кто-нибудь вроде нее или женщины, позировавшей для «Колыбельной», я делал бы нечто другое.
Я нахожу, что поступил правильно, не выставив моих картин на выставке Гогена и других. У меня имеется веская причина воздержаться, не обижая их, ведь я сам еще не поправился.
Не сомневаюсь, что у Гогена и Бернара есть большие и действительные заслуги.
Такие, как они, живые, молодые, которые должны жить и пытаться прокладывать себе путь, не могут повернуть свои картины лицом к стене до тех пор, пока люди не соизволят поместить их куда-нибудь в официальный маринад. Это более чем понятно. Выставляясь в кафе, мы поднимаем шум, и не скажу, чтобы это было дурным вкусом. Но у меня есть на совести это преступление, даже два – я выставлялся в «Тамбурине» и на бульваре Клиши. Не говоря уже о беспокойстве, причиненном 81-му добропорядочному людоеду из славного города Арля и их чудесному мэру.
Итак, я, бесспорно, хуже и виновнее их в этом смысле (наделал шума, но, право же, невольно).
Малыш Бернар, по мне, уже написал несколько совершенно поразительных картин, где есть нежность и что-то в высшей степени французское и искреннее – редкого качества.
Словом, и он, и Гоген – не те художники, которые могут выглядеть так, будто они хотят пробраться на Всемир〈ную〉 выст〈авку〉 с черного хода. Будь спокоен насчет этого. Что они не смогли смолчать, это понятно. Движение импрессионистов не было чем-то единым, а значит, они не такие опытные бойцы, как художники вроде Делакруа и Курбе.
У меня наконец-то есть пейзаж с оливами и еще – новый этюд со звездным небом.
Не видя последних картин Гогена и Бернара, я все же вполне убежден, что два этюда, которые я тебе называл, выполнены в схожем духе. Посмотрев на них и на тот, что с плющом, ты лучше, чем из моих рассказов, поймешь, о чем порой мы говорили с Гогеном и Бернаром, что нас заботило. Это не возвращение к романтизму или религиозным идеям, нет. Однако, следуя путем Делакруа, вернее, чем это кажется, при помощи цвета и рисунка, превосходящего точностью натуралистичную обманку, можно изобразить сельскую природу, которая чище парижских предместий и кабаре. Можно попытаться написать людей, которые также будут безмятежнее и чище, чем те, на которых смотрел Домье, – но, конечно, следуя Домье в том, что касается рисунка. Оставим вопрос о том, существует это или нет, но мы полагаем, что природа простирается дальше Сент-Уэна