Не очень представляю, какая рама нужна этому этюду; он наводит на мысль об этих милых шотландских материях, а я заметил, что совсем простая, плоская рама, выкрашенная ярким свинцовым суриком, дает нужный эффект вместе с синим фоном и черно-зелеными деревьями. Без этого картине, пожалуй, не хватает красного, и верхняя часть кажется холодноватой.
856. Br. 1990: 857, CL: W20. Виллемине Ван Гог. Сен-Реми-де-Прованс, среда, 19 февраля 1890
Дорогая сестра,
большое спасибо за два последних письма, отправленное из Парижа и сегодняшнее.
Меня тронуло то, что ты пишешь о родах Йо: ты оставалась рядом с ней, это было очень храбрым и добрым поступком. А я, если бы накатил страх, вероятно, вел бы себя как мокрая курица, не то что ты.
Но в итоге вот он, ребенок, – и в эти дни, сочиняя письмо его бабке, я начал писать кое-что для него: большую картину с цветущими ветвями на небесно-голубом фоне. Возможно, я увижу его уже скоро – во всяком случае, надеюсь на это, – в конце марта. Завтра или послезавтра я попробую еще раз добраться до Арля, чтобы посмотреть, выдержу ли я путешествие и обычную жизнь, не вернутся ли приступы.
Пожалуй, в моем случае нужно укрепиться в решимости не быть слабым на голову.
Разумеется, от постоянной умственной работы мысли художника порой становятся несколько нарочитыми и причудливыми. Я нашел, что статья г-на Орье – если отвлечься от того, заслуживаю ли я его слов обо мне, – сама по себе весьма художественна и очень любопытна; но она скорее о том, как все должно быть, чем о печальной действительности, которую я ощущаю вокруг себя.
Я написал ему, что в любом случае, как мне кажется, все это скорее о Монтичелли и Гогене, и мне кажется, моя роль здесь будет второстепенной, вполне второстепенной. Идеи, о которых он говорит, не мои – все художники-импрессионисты таковы, испытывают одно и то же влияние, и все мы слегка невротичны. Это делает нас очень чувствительными к цвету с его особым языком, его эффектами взаимодополняемости, контраста, гармонии. Но, прочитав статью, я почти опечалился, подумав: нужно быть вот таким, а я чувствую себя настолько жалким! Гордость пьянит, как спиртное, получив похвалу и выпив, человек печалится; не знаю, как сказать о том, что я чувствую, но мне кажется, что работа идет лучше всего, когда ты делаешь ее в кругу семьи, без всяких похвал. И затем, среди художников не всегда встречаешь достаточно дружеское расположение. Чьи-нибудь достоинства преувеличиваются, или же к человеку относятся слишком пренебрежительно. Я очень хотел бы, однако, верить, что, в сущности, Справедливость чувствует себя лучше, чем может показаться. Порой нужно уметь смеяться, нужно веселиться – чуточку, а может, и вволю. Я нахожу, что это большая удача для тебя – увидеться с Дега у него дома.
Сейчас я работаю над портретом арлезианки, стремясь придать ей иное, чем у парижанок, выражение лица.
О, этот Милле! Милле! Как он изображал человечество и «что-то на небесах» – обыденно и все же торжественно.
Как представить в наши дни, что он брался за кисть, плача, что Джотто и Анджелико писали, стоя на коленях, Делакруа был так печален и взволнован… чуть ли не с улыбкой[338]. Кто мы такие, импрессионисты, чтобы поступать подобно им? Погрязшие в борьбе за жизнь… «которая вернет душе отнятое у нее дыханием революций»[339] – это восклицание поэта другого поколения, кажется, предвосхитило нашу слабость, наши недуги, наши нынешние заблуждения. Я часто говорю: разве мы такие же новаторы, как старый бельгиец Анри Консьянс? Вот почему я был рад успеху в Брюсселе[340] – из-за Антверпенской Кампины[341], которую стараюсь порой вспоминать среди мирных борозд в полях, окончательно вырождаясь в ребенка. При этих мыслях ко мне приходит откуда-то издалека желание переделать себя, попробовать повиниться за то, что мои картины – едва ли не крик тревоги, тогда как деревенский подсолнух символизирует благодарность. Как ты видишь, я все еще рассуждаю не слишком хорошо – лучше уж уметь подсчитать, чего стоят фунт хлеба и четверть кофе, как умеют крестьяне. И вот мы возвращаемся к тому же самому. Милле подавал пример, живя в сельском доме, хорошо ладил с людьми, не зная наших припадков гордости и чудачества. А потому лучше толика благоразумия, чем обилие горячности. Именно так.
Надеюсь, что вскоре напишу тебе снова. Желаю вам с матерью хорошего самочувствия.
В Париже я надеюсь выполнить несколько портретов; я всегда верил, что портреты учат размышлять. Нельзя сказать, что любители искусства ценят их больше всего, но портрет – почти полезная, а порой и приятная вещь, вроде знакомой мебели, навевающей воспоминания из далекого прошлого.
Мысленно нежно тебя целую. Если другие сестры также захотят получить картины, можешь попросить их у Тео и выбрать на свой вкус. Еще раз шлю горячий привет и крепко жму руку.
Я вовсе не против того, чтобы в Голландию при случае отправилось больше картин, о чем тебе известно.
857. Br. 1990: 863, CL: 628. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, понедельник, 17 марта 1890, или около этой даты
Дорогой Тео,
сегодня я хотел было почитать письма, которые пришли для меня, но в голове еще не хватает ясности, чтобы понимать их.
Однако я стараюсь ответить тебе сразу же в надежде, что это пройдет через несколько дней. В особенности надеюсь, что ты, твоя жена и твой ребенок чувствуете себя хорошо.
Обо мне не беспокойся, даже если это будет продолжаться чуть дольше, напиши то же самое домой и передай им привет от меня.
Горячий привет Гогену – он написал мне письмо, за которое я очень ему благодарен; я смертельно скучаю, но нужно запастись терпением. Еще раз передай привет Йо и малышу. Мысленно жму руку.
Продолжаю это письмо, чтобы поупражняться в писании, это придет мало-помалу, дело в том, что голова очень пострадала – никакой боли, но полное отупение. Должен сказать тебе, что, насколько я могу судить, у других случается то же самое: поработав в своей жизни какое-то время, они низведены до бессилия. В четырех стенах трудно научиться чему-нибудь хорошему, это понятно, но ведь правда, что некоторых людей нельзя выпускать на свободу как ни в чем не бывало. И вот я прихожу в полное или почти полное отчаяние, думая о себе. Может быть… может быть, в деревне я действительно вылечусь на время.
Работа шла хорошо – последняя картина с ветвями в цвету, – ты увидишь, что это, возможно, лучшая моя вещь, над которой я трудился терпеливее всего, написанная спокойно и более уверенными мазками. А на следующий день издох как скотина. Это нелегко понять, но, увы, все так и есть. Мне все же очень хочется вновь взяться за работу, но Гоген, хоть он и крепок, тоже в отчаянии, не зная, сможет ли продолжать. Мы часто видим, как такое случается с художниками. Мой бедный брат, принимай вещи такими, каковы они есть, и не расстраивайся из-за меня: знание того, что ты хорошо управляешь своим домом, подбодрит и поддержит меня больше, чем ты думаешь. Может быть, после испытаний и для меня настанут ясные дни. А пока что я пошлю тебе картины, уже скоро.
Расселл также написал мне; думаю, это хорошо, что я написал ему, – пусть не забывает нас. Ты же, со своей стороны, тоже упоминай о нем время от времени, чтобы люди знали: хотя он работает в уединении, это славный малый, – и я думаю, он произведет на свет хорошие вещи, вроде тех, к примеру, что раньше встречались в Англии. Он тысячу раз прав, что слегка отгородился от всех.
Передавай горячий привет семейству Писсарро; позже я спокойно прочту твои письма и завтра или послезавтра надеюсь написать тебе снова.
863. Br. 1990: 864, CL: 629. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, вторник, 29 апреля 1890
Дорогой Тео,
до этого дня я не мог написать тебе, но в последнее время мне стало чуть лучше, и я решил без промедления пожелать, по случаю твоего дня рождения[342], счастливого года тебе, жене и ребенку. Прошу также принять разнообразные картины, которые я посылаю тебе, вместе с благодарностью за твою доброту – без тебя я был бы совсем несчастен.
Как ты увидишь, большей частью это картины по работам Милле. Они не предназначены для глаз публики, может быть, рано или поздно ты подаришь что-нибудь нашим сестрам. Но для начала ты отберешь для себя то, что захочешь, сколько захочешь, все это полностью в твоем распоряжении. Если найдешь другие работы старых и современных художников, с которых можно писать, вышли мне на днях.
Остального очень мало, я не мог работать два месяца и сильно запаздываю. Мне представляется, что ты сочтешь лучшими из всех оливы под розовым небом и горы; первая будет хорошей парой к оливам под желтым небом. Что до портрета арлезианки, ты знаешь, что я обещал одну копию другу Гогену, и ты должен проследить, чтобы он ее получил. Кипарисы предназначены для г-на Орье. Я бы переписал их, сделав слой краски не таким толстым, но времени нет.
Нужно промывать их много раз холодной водой, а когда толстый слой краски просохнет, наложить густой лак: тогда черные цвета не будут грязными, после того как испарится масло. Сейчас мне совершенно необходимы краски, часть их ты можешь взять у Танги, если он в стесненных обстоятельствах или если это будет ему приятно. Но само собой, они не должны быть дороже, чем у других.
Вот список нужных мне красок:
12 – цинковые белила, 3 – кобальт, 5 – поль-веронез
Большие 1 – краплак
тюбики. 1 – изумрудная зелень, 4 – хром 1, 2 – хром 2
1 – свинцовый сурик, 2 – ультрамарин
Затем (это уже у Тассе) 2 тюбика средних размеров с гераниевым лаком.