Папа и мама весьма добры ко мне и делают все возможное, чтобы я мог хорошо питаться и т. д. Я это очень ценю, и все же это не отменяет того факта, что человек не может довольствоваться лишь едой, питьем и сном, у него есть стремление достичь чего-то более драгоценного и возвышенного – хочешь не хочешь, а без этого невозможно.
То возвышенное, без чего не могу существовать я, – это моя любовь к Кее Фос. Папа и мама считают, что, раз она ответила «нет, ни за что и никогда», я должен молчать.
Я совершенно не согласен с этим, наоборот. И если я ей пишу или тому подобное, то слышу скверные слова, как, например, «навязываешься», «это тебе не поможет» и «ты сам себе все испортишь». А потом они удивляются, если кто-то отказывается считать свою любовь «неделикатной»! Нет, воистину это не так! По-моему, Тео, я должен остаться здесь, продолжать спокойно работать и делать все, что в моих силах, чтобы заслужить любовь Кее Фос и растопить «нет, ни за что и никогда». Я не согласен с папой и мамой, что я не должен писать ни ей, ни дяде Стрикеру, а также говорить с ними, – да, у меня полностью противоположное мнение. И я скорее откажусь от начатого дела и комфорта этого дома, чем хоть на секунду задумаюсь о том, чтобы прекратить писать ей или ее родителям. Если папа меня за это проклянет, я не могу помешать Его Сиятельству это сделать. Если он захочет меня выгнать из дому, быть по сему, но относительно моей любви я буду поступать так, как мне велят сердце и голова.
Будь уверен, папа и мама настроены против этого, иначе я не могу объяснить, почему они зашли так далеко этим утром, и я ошибался, думая, что им все равно. Я пишу тебе об этом потому, что ты имеешь прямое отношение к моей работе, ведь именно ты потратил так много средств на то, чтобы я добился успеха. Теперь я вошел в колею, делаю успехи, начинаю разбираться в этом и говорю тебе, Тео: это висит дамокловым мечом над моей головой, я очень хотел бы просто продолжать работать, но папа, похоже, хочет меня проклясть и выставить из дома, – по крайней мере, так он сказал мне сегодня утром. Причина: я пишу письма Кее Фос. Пока я это делаю, папа и мама всегда найдут повод меня упрекнуть: или я не придерживаюсь правил приличия, или я неделикатен в выражениях, или я разрушаю старинные связи и тому подобное.
Возможно, одно твое решительное слово могло бы уладить дело. Ты поймешь, о чем я говорю: чтобы работать и стать художником, нужна любовь. По крайней мере, тот, кто ищет страсть в своей работе, в первую очередь сам должен чувствовать и жить сердцем.
И все же папа и мама тверже камня в том, что касается «средств к существованию», как они это называют.
Если бы речь шла о немедленной женитьбе, то я, разумеется, был бы с ними согласен, но СЕЙЧАС речь идет о том, чтобы растопить «нет, ни за что и никогда», а в этом средства к существованию помочь не могут.
Это совсем другое дело – сердечное; для того чтобы растаяло «нет, ни за что и никогда», мы с ней должны видеться, переписываться, разговаривать. Это ясно как день, и просто, и разумно. И воистину (хотя они меня держат за слабохарактерного человека, «мягкого, как топленое масло») ничто на свете не заставит меня отказаться от этой любви. И да поможет мне Бог!
Не откладывать с сегодня на завтра, с завтра на послезавтра, никакого молчаливого ожидания. Жаворонок не может молчать, если у него есть голос. Поэтому бессмысленно, совершенно бессмысленно усложнять кому-то жизнь из-за этого. Если папа хочет проклясть меня, то это его дело; мое дело – пытаться увидеть Кее Фос, поговорить, написать, любить ее всем своим существом.
Как ты сам понимаешь, что не должен проклинать своего сына за то, что тот не придерживается правил приличия, неделикатно выражается или делает что-то еще, даже если допустить, что так оно и есть, хотя, полагаю, все совершенно наоборот.
Но к сожалению, во многих семьях слишком часто случается так, что отец проклинает своего сына из-за любви, которую не принимают родители.
В ЭТОМ все дело, прочее – приличия и т. д., выражения, тон, которым я произношу слова, – лишь предлог. Что же нам теперь делать?
Разве не глупо, Тео, сейчас, когда я делаю успехи, бросить рисовать брабантских простолюдинов из-за того, что папа и мама категорически не принимают мою любовь?
Нет, это недопустимо! Ради бога, пусть они смирятся с этим. Будет безумием, если молодой человек покорится предрассудкам старика. И действительно, папа и мама полны предрассудков на этот счет.
Тео, я не слышал ни одного слова любви в ее адрес, и, честно говоря, меня это беспокоит больше, чем что-либо другое.
Я не думаю, что папа и мама в душе любят ее: по крайней мере, в том настроении, в каком они пребывают сейчас, они не думают о ней с любовью.
Все же я надеюсь, что придет день – и это изменится. Нет, нет, нет, с ними что-то не так, несправедливо, что они проклинают меня и хотят отлучить от дома именно в это время. Для этого нет оснований, и это помешает моей работе. Нельзя, чтобы это произошло.
Что бы она подумала, узнав о том, что случилось сегодня утром? Хоть она и сказала «нет, ни за что и никогда», что бы она решила, если бы услышала, что мою любовь к ней называют неделикатной, говорят о «разрушении связей» и т. д.? Нет, Тео, если бы она услышала, как отец ругает меня, то не одобрила бы это. Мама однажды сказала о ней: «Такая бедняжка», в том смысле, что она такая слабая, такая неуверенная в себе или что-то в этом роде.
Но знай, что в «этой бедняжке» таятся душевная сила и благородство, жизненная энергия и решимость, которые могут заставить многих изменить свое мнение о ней, и я уверен, что в один прекрасный день «эта бедняжка» проявит себя так, как мало кто от нее сейчас ожидает! Она так добра и приветлива, что для нее невыносимо сказать хоть одно неласковое слово, но когда такие – такие кроткие, такие нежные, такие любящие, – как она, восстают, задетые за живое, горе тем, против кого они восстали.
Не дай Бог, чтобы однажды она восстала против меня, дорогой брат; полагаю, она уже начинает понимать, что я не незваный гость и не тиран, а, наоборот, в душе более спокойный и сдержанный человек, чем кажется на первый взгляд. Она не сразу это увидела. Первое время ее мнение обо мне было неблагоприятным; но видишь ли, я не знаю, по какой причине, в то время как сгущаются тучи и наступает тьма, принося с собой ссоры и проклятия, с ее стороны зарождается свет. Папа и мама всегда считались очень кроткими, сдержанными людьми, весьма приветливыми и добрыми. Но как это согласуется со сценой, случившейся сегодня утром, или с прошлогодней историей с Гелом?
Они тоже добры и приветливы, но у них есть предрассудки, которые они отстаивают, несмотря ни на что. И если они хотят сделаться «стеной враждебности» между мной и ею, не думаю, что им это поможет.
Ну, старина, если ты мне пошлешь немного «проездных», то немедленно получишь три рисунка: «Обеденный перерыв», «Мужчину, разжигающего огонь» и «Обитателя ночлежки». Пошли мне денег на дорогу, если сможешь, потому что поездка будет совсем небесполезной! Если у меня будет 20–30 франков, я смогу еще хотя бы раз увидеть ее лицо. И если сможешь, напиши пару слов об упомянутом (ужасном?) проклятии и изгнании, потому что я очень хочу продолжать спокойно работать здесь, это было бы для меня лучше всего. Мне нужны она и ее влияние, чтобы достичь более высокого уровня в творчестве, без нее я ничто, а с ней у меня есть шанс. Жизнь, работа и любовь – это, по сути, одно. А теперь прощай, мысленно жму руку.
Весточка от тебя «из Парижа»! Это может склонить чашу весов в мою сторону, даже вопреки предрассудкам.
Та прошлогодняя история с учреждением произошла, как они это называют, «по моральным соображениям», теперь они тоже считают, что мне нельзя писать Кее Фос «по моральным соображениям». Но эти «соображения» базируются на весьма зыбком фундаменте и не имеют ни малейших оснований. Нет, так не пойдет!
Если попросить папу: «Объясни мне, на чем основываются эти соображения?», то он отвечает: «Я не должен перед тобой отчитываться, не пристало задавать отцу подобный вопрос». Так нельзя вести спор!
Другой довод, которого я тоже не понимаю, высказала мама: мол, ты знаешь, что мы с самого начала были против, и не должен настаивать на своем! Нет, послушай, брат, будет ужасно, если из-за подобных доводов я буду вынужден оставить свои занятия здесь и выбрасывать деньги на ветер в другом месте, где гораздо дороже, вместо того чтобы неспешно зарабатывать свои «деньги на проезд».
Прошлогодняя история с Гелом, когда папа, вопреки моей воле, хотел упрятать меня в сумасшедший дом (!!!), научила меня осмотрительности. Если сейчас я не буду осторожен, папа снова будет «вынужден принять меры».
190 (R6). Антону ван Раппарду. Эттен, среда, 23 ноября 1881
23 ноября, 1881
Дорогой Раппард,
когда я перечитываю Ваши письма, мой друг, я нахожу в них весьма добрые, приятные выражения, и, видите ли, именно это побуждает меня поддерживать нашу переписку.
Ах вот как? Значит, я все же упрямец! Признаю Вашу победу, я уязвлен до глубины души! Быть по сему. Я благодарю Вас за откровение, да, слава Богу; поначалу я не смел поверить, но Вы мне объяснили: у меня есть воля, цель, я иду в определенном направлении, но, несмотря на то, что я не удовлетворен этим, все же хочу, чтобы другие мне следовали! Слава Богу, значит, я упрямец! Что ж, отныне я не хочу быть никем иным. И теперь я хочу, чтобы мой друг Раппард стал для меня спутником в путешествии, мне не хотелось бы потерять его из виду – разве я в этом не прав?
В спешке я признал, что хочу вывезти людей в «открытое море» (см. предыдущее письмо). Если бы я ограничился лишь этим, то был бы полнейшим варваром. Но есть то, что делает это предприятие более разумным. Человек не может постоянно находиться в открытом море – ему нужна хижина на берегу, с огнем в очаге, с женщиной и детьми вокруг этого очага.