Понимаете, Раппард, то, куда я сам хочу прийти, к чему я хочу привести других, – это стать рыбаками в водах, которые мы назовем океаном Реальности, но я определенно желаю себе и тем спутникам, которых мне удастся заинтересовать, такую «хижину». И в этой хижине – вышеперечисленное. Итак, море и тихая гавань или гавань и море.
Что касается философии, которую я проповедую: мой принцип – «люди, давайте любить то, что мы любим» – основан на аксиоме. Я полагал излишним упоминать о ней, но для ясности все же назову ее. Вот эта аксиома: «Люди, мы любим». Отсюда следует мой первый постулат.
Люди, давайте любить то, что мы любим, давайте будем теми, кто мы есть, «давайте не желать быть более сведущими, чем Бог». («Давайте не желать быть более сведущими, чем Бог» – это высказывание принадлежит не мне, а Мауве.) И этот постулат я доказываю reduction ad absurdum[82], а именно: сначала представьте, что человек не любит то, что любит, – сколько горя он может доставить себе и другим, сколько смятения принести в мир Господа нашего. Короче говоря, если на мгновение допустить, что все люди были такими, как этот человек, который не любит то, что любит, то постепенно мир (который, по моему мнению, Господь наш правильно устроил и продолжает поддерживать в таком состоянии и который, по крайней мере пока мы с Вами живы, останется прежним и переживет наше время), если, утверждаю я, все люди были бы такими, как упомянутый человек, ставящий все с ног на голову и делающий все шиворот-навыворот (к счастью, он существует только в воображении, как абстракция, как доказательство от противного, ведь наш постулат негеометрический), каким безусловно дурным нам показался бы правильно созданный нашим Господом мир. Полагаю, работая с ним как с абстракцией – пока (даже не) существующей в нашем воображении, умышленно поставленной с ног на голову и вывернутой наизнанку, – с упомянутым человеком, который предпочитает не любить то, что он любит, мы чувствуем, что идем «против шерсти», что можем считать доказанным или разумным утверждение «люди, давайте любить то, что мы любим». (К тому же если я недостаточно убедительно доказал ошибочность и величайшую бессмысленность упомянутого постулата, то Вы, имея хотя бы толику желания и будучи гораздо более сведущим в геометрии, чем я, сможете легко найти убедительные доказательства моей теории.)
Итак, мы можем прийти к удивительным выводам или «последствиям» этой аксиомы. В том числе:
Человек, который отказывается любить то, что он любит, сам загоняет себя в землю.
У него должна быть очень большая степень у/настойчивости (кстати, «у» и «на» – оба [варианта] одинаково применимы. Дьявол!), чтобы уметь выдерживать это в течение продолжительного времени.
Если когда-нибудь ему суждено измениться, его преображение не будет значительным.
Скажу ли я сейчас об этом напрямую или нет, Вы, думаю, в любом случае поймете, на что я в некотором смысле намекаю: Раппард, приверженностью к академии Вы связываете свои руки путами, на которых иные «повесились», потому что не смогли освободиться от них, когда решили выбрать море!
Ваши мышцы еще крепки, и потому в случае необходимости Вы сможете разорвать эти путы. Но другие! Поверьте мне, есть те, кто на них повесился!
Есть ли иные «путы», помимо «академических»? С Вашего позволения, существует столько же видов пут, как бревен в глазу (см. часть про «бревна в глазу» в предыдущем письме).
Сколько? – «Легионы, – говорю я. – Легионы!»
«Повеситься» на путах, намотанных на руку, – более долгая и страшная смерть, чем посредством простой удавки вокруг шеи.
Есть и моральные путы, связывающие нас.
И разве они лучше моральных бревен в глазу? Однако мы с Вами от этого не страдали, не страдаем и страдать не будем.
Хотя, пожалуй, в этом я еще не до конца уверен, и, если бы я, вместо того чтобы говорить о нас с Вами, говорил только за себя, то я страдал, страдаю и буду страдать от моральных бревен в глазу и моральных пут на своих руках, но это не изменило, не изменяет и не изменит того, что я извлекал, извлекаю и буду извлекать моральные бревна из своих глаз и того, что я разрывал, разрываю и буду разрывать моральные путы на своих руках.
До тех пор, пока мой глаз не будет чистым, а руки не станут свободными. Когда?
Если я буду бороться до конца – то в самом конце.
Сейчас Вы понимаете, что мы оба выиграем, сохранив нашу переписку, что наши письма постепенно станут более серьезными.
Потому что, несмотря на мою уже упомянутую необузданную фантазию, я действительно пишу Вам со всей серьезностью. И я далек от того, чтобы писать только ради спора: я лишь желаю «разбудить Раппарда» и сомневаюсь, что во время этого сам засну. Боже упаси! Наоборот, я очень далек от этого.
В прошлый раз я сказал Вам, что [при общении] с людьми, и в частности с художниками, я оцениваю как самого творца, так и его творение. Если творца нет рядом, мне приходится делать выводы на основании лишь его работ (мы не можем знать лично всех художников), если же произведения отсутствуют, мне приходится судить о творчестве лишь по человеку. Что касается некоего господина Раппарда, то я, во-первых, в некоторой степени знаком с его работами, во-вторых, некоторым образом знаком с ним самим.
Его работы никогда не оставляют меня равнодушными, и на этом я не остановлюсь.
Его личность тоже вызывает отклик в моей душе.
А дальше будет еще лучше.
Считаете ли Вы мой отзыв беспощадным? (Перескакивая на другую тему), что касается моей «bête noire»[83], то сегодня у меня почти не было возможности заняться ею серьезно; и все же я не смог удержаться от того, чтобы хотя бы на короткое время не подступиться к ней. Но мы еще обсудим это подробно. Я нахожусь в таком положении, когда мне надо быть более или менее осторожным, один отказ следует за другим, и я даже подумывал сдаться, но, понимаете ли, я еще не готов принять поражение. Как бы то ни было, может быть, я однажды поведаю Вам об этой «bête noire». Sacré bête noire! Ça me fait du bon sang tout de même[84].
А пока что верьте мне, жму руку,
Сейчас я пишу Вам чаще обычного, потому что вскоре мне придет много другой корреспонденции.
192 (163). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 18 декабря 1881, или около этой даты
Дорогой Тео,
возможно, ты уже заждался весточки от меня и хочешь узнать, чем я в последнее время занимаюсь. А я, со своей стороны, жду не дождусь письма от тебя.
Я все еще провожу каждый день у Мауве – днем пишу красками, вечером делаю рисунки. Написал пять этюдов и две акварели и, разумеется, сделал несколько набросков.
Я не могу передать, как были добры и радушны Мауве и Йет в эти дни. И Мауве показал и объяснил мне то, что я не смогу использовать сразу, но постепенно начну применять на практике. А пока я продолжу усердно работать, и когда вновь окажусь в Эттене, кое-что потребуется изменить: среди прочего мне нужно будет снять большую комнату, где я смогу увеличить расстояние между мной и моделью, иначе невозможно рисовать фигуры, разве что эскизы каких-нибудь фрагментов.
Короче говоря, я обсужу эту тему с М.[85] и вскоре напишу тебе снова.
Этюды маслом – это натюрморты, а акварели написаны с натуры: мне позировала жительница Схевенингена. Возможно, М. сам напишет тебе на днях.
Все же, Тео, уже прошел почти месяц с моего отъезда, и ты понимаешь, что у меня было много расходов. Хоть М. и предоставил мне различные вещи, краски и т. п., мне пришлось кое-что докупить, кроме того, я заплатил натурщице за несколько дней. Еще мне нужна была обувь, и вообще, я не всегда высчитывал каждый цент. И я немного превысил лимит в 100 франков, потому что только само путешествие обошлось мне в 90 гульденов. А теперь мне кажется, что у папы туго с деньгами, и я не знаю, что мне делать.
Что касается меня, то я с удовольствием остался бы здесь подольше: снял бы комнату на пару месяцев, например в Схевенингене, или даже на более длительный срок, чем пара месяцев. Но в нынешних обстоятельствах мне, вероятно, лучше вернуться в Эттен. Схевенинген чрезвычайно красив, так же как местные типажи и образы. Но натурщики берут здесь 1,5–2 гульдена в день, а некоторые еще больше.
Зато здесь есть возможность пообщаться с художниками и т. д. Когда я на этой неделе написал папе и попросил денег, он ответил, что уже потраченные мной 90 гульденов – это ужасно много.
Однако, думается, ты поймешь, что это произошло не без причины, ибо все стоит дорого. Но я, черт возьми, терпеть не могу отчитываться перед папой за каждый цент, тем более что они потом рассказывают об этом всем на свете, добавляя кое-что от себя и преувеличивая.
К тому же папа потратился, купив мне пальто: когда я его надел, оно оказалось таким длинным, что волочилось по земле, и к тому же это безвкусный, крикливый стиль. Возможно, папа поступил так из лучших побуждений, но все же сейчас, когда у нас и так много расходов, время для этого не самое подходящее, и затем, неправильно покупать одежду, не посоветовавшись с человеком, без примерок и замеров. Поэтому вынужден сообщить тебе, Тео, что мое положение становится немного затруднительным.
Я пишу тебе, чтобы сказать вот что. У меня не осталось денег на дальнейшее пребывание здесь, у меня не осталось денег на обратную дорогу. Сейчас я в любом случае выжду пару дней. И сделаю то, что ты захочешь.
Если ты решишь, что мне лучше остаться здесь еще на некоторое время, я с удовольствием это сделаю и не вернусь, пока не достигну определенных результатов.
Если ты прикажешь мне немедленно возвращаться, меня это тоже устроит. Если бы мне только удалось найти подходящую комнату, чуть побольше домашней мастерской, я бы смог повозиться некоторое время самостоятельно, а позднее вновь отправился бы в Гаагу. В любом случае, Тео, Мауве посвятил меня в премудрости палитры и рисования акварелей. И это компенсирует те 90 гульденов, что я потратил на дорогу. М. говорит, что солнце еще взойдет для меня, а пока оно скрыто за туманом. Я был бы не против. Я еще расскажу тебе о доброте и радушии М.