Этот метод «почти ничего» близок, как мне кажется, к тому, что индийские буддисты называли Школой Срединного Пути, который, распространившись в Китае, смешался с элементами даосизма и наконец воплотился в философии чань и принял новую форму, к сожалению торжественную и заключенную в строгие рамки, в японском дзене. Однако китайцам того времени стремление что-то доказывать всегда казалось довольно нелепым. Славные последователи Конфуция и учения Дао — как бы ни разнились эти течения во всем остальном — всегда ценили людей спокойных. Конфуций считал, что быть человечным лучше, чем праведным, а для великих учителей Дао было очевидно, что невозможно быть правым, не будучи одновременно и неправым, ибо эти понятия нераздельны, как лицо и изнанка. Чжуан-цзы говорил:
Тот, кто мечтает о правлении без беспорядков и о правосудии без произвола, ничего не понимает в устройстве вещей.
Нам, жителям Запада, подобные слова могли бы показаться циничными, а конфуцианское почитание умеренности и компромисса — недостатком принципов и сознания нравственности. И однако, мне казалось, это свидетельствует об истинном понимании и уважении природного равновесия, в человеке или в чем-то другом, так же, как, согласно вселенскому мировоззрению Дао или естественного пути, добро и зло, созидание и разрушение, мудрость и безумие были неразделимыми полюсами жизни. Дао, говорил Чунь Юнь, «это то, отчего жизнь не может отстраниться. То, от чего отстраниться можно, не является Дао». Вот почему мудрость не в том, чтобы силой отделить добро от зла, а в том, чтобы научиться их «совмещать», по примеру поплавка, который повторяет изгибы волны. По сути, Китай считает естественным смешение добра и зла, присущее человеческой натуре, — позиция поистине возмутительная в глазах тех, кому иудейско-христианское воспитание постоянно внушает, что совесть его нечиста.
О, эта страшная нечистая совесть, которая, словно насмехаясь, заставила бы меня вылезти из ванной, чтобы взяться за дело и перенести на бумагу мои разглагольствования о лени!.. Как верный последователь учения Дао я все же решил пойти обходным путем и дать себе еще немного времени, чтобы собраться с мыслями, для того чтобы потом привести их в порядок. Это заняло больше времени, чем было намечено, и когда я вышел из ванны, то почувствовал, что пора бы немножечко подкрепиться. Дойдя до кухни, я принялся готовить чай, прибавив к нему приличный кусок zuppa inglese[13]. Я всегда считал, что увесистое пирожное с кремом, как я люблю, служит прекрасной подготовкой к тяжелой работе: избавляет от лишних нервов и перевозбуждения. Ведь нам, работникам умственного труда, нужно сохранять хладнокровие, а иначе мы начинаем распыляться и без толку тратить силы.
Тут-то мне и вспомнилась книга немецкого философа Слотердайка, который — в типично немецком, совершенно успокоительном духе — говорил что-то прекрасно подходящее к теме и что я наверняка мог бы добавить к моим ленивым рассуждениям. Поэтому, отхлебывая чай и наслаждаясь аппетитным пирожным (которое я то и дело с отточенной грацией макал в чашку), я рассеянно листал свой блокнот с цитатами, пока не наткнулся на искомый отрывок:
…противопоставить активистскому этосу самоутверждения модель самодостаточного индивидуума, способного сократить свои требования до строгого «естественного» минимума, не желать ничего сверх того, что уже имеет, подчинить себя дисциплине достаточно радикальной, чтобы избежать ловушек неудовлетворенных желаний, и достаточно непосредственной, дабы не порождать малейшей фрустрации, относиться к реальности без агрессии и насилия, заменить буйную жажду активного вмешательства свободным временем и не бояться самоустранения…
Да, это прекрасно мне подходило, и я часто думал, что нужно действительно проявлять некоторое мужество, в общем-то довольно редкое, чтобы «почти ничего не делать», чтобы противостоять своему активистскому предубеждению, чтобы не давать себе во что бы то ни стало вмешиваться (особенно во всякие запутанные истории, когда наше неуемное чувство справедливости, желающее проявить себя любой ценой, приводит к подспудным, невидимым глазу катастрофам), потому что, будучи достойными детьми первородного греха, мы устроены так, что навлекаем на себя всевозможные горести, предаваясь таинственной и неизбежной игре природных противоречий.
А потому я отныне решил посвятить себя доктрине Срединного Пути и, накопив драгоценные силы, позволить руке гулять по бумаге, следя лишь за тем, чтобы, согласно разумному примеру китайцев, мои разглагольствования не слишком удалялись от «бесцветной спасительной середины».
После чрезмерного напряжения от таких глубоких размышлений я решил, что имею право слегка отдохнуть на софе в гостиной. И вот, когда я в полудреме поздравлял себя с тем, что на сегодня мне легко удалось поладить с безнадежно запутанным положением вещей… мне очень кстати припомнились несколько строк Песоа[14]:
Каждую вещь снег укрыл тишины покрывалом
слышно лишь то, что творится в доме.
Я заворачиваюсь в одеяло и даже не думаю
думать
я чувствую животное счастье и думаю только
слегка,
и засыпаю так бесполезно, как и все в этом мире.
Очень дотошный дурак
Безнадежно пытаться рассуждать обо всем на свете — о современной жизни и литературе, о спорте вообще и теннисе в частности, о людских нравах и милейших животных, а также о разных нелепых происшествиях, короче, скакать с одного на другое, отчего я в этих записках не могу удержаться — что свойственно, я полагаю, многим среди нас, — всего лишь способ подражать ритму жизни, такой, какова она есть, а также косвенно затрагивать вопросы философского и политического характера.
В моем случае, как читатель наверняка догадается, это еще и завуалированный способ поговорить о том, что можно назвать стилистикой. Действительно, я всегда считал, что манера и образ самых незначительных действий, тон и слова, выбранные для выражения тех или иных мыслей или чувств, средства, использованные для «свершения» чего бы то ни было, помогают распознать душу людей и вещей.
Коротко говоря, форма есть воплощение вышедшей на свет внутренней сути.
Потому-то, поставив перед собой цель — а для чего же еще мы пишем? — обрести новых друзей (а также врагов, это неизбежно), мне бы хотелось следовать на этих страницах тем же путем, на который я уже незаметно вступил и который привел бы меня благодаря известным склонностям моего характера — к беспорядочным разглагольствованиям о предметах настоящего, только на этот раз в довольно устаревшей манере, свойственной, по выражению поэта Леона-Поля Фарга[15], неугомонному призраку Запада, которым, по-моему, я и являюсь на самом деле. То есть рассуждения некоего субъекта, внезапно возникшего из прошлого в настоящем и смотрящего на все через призму менталитета абсолютно несовременного, словом — удивленного, а то и растерянного поворотом событий. И при этом, ни разу слишком не удаляясь от славного common sense[16], привитого мне еще в раннем детстве англосаксонской и нормандской ветвью моей родни.
Книга, ныне забытая, написанная Реми де Гурмоном[17] — автором, который теперь тоже забыт, называется «Разговор дилетантов о приметах времени». В ней на сцену выводятся двое собеседников (г-н Демезон и г-н Деларю — один выступает в роли болтуна, другой — пламенного и неутомимого повторителя расхожих истин), которые только и делают, что забавно, по-дилетантски и совершенно не тривиально обсуждают все, что творится вокруг.
Попытаюсь подыграть своей неуемной болтливости в том же духе.
Д е м е з о н. Забившись в нору, как дикие звери, как большинство художников, писателей и дилетантов, мы подглядываем в щелку за спектаклем жизни и выискиваем у актеров несовершенств. Но если бы все жили в норах, никакой комедии бы не случилось, и было бы очень скучно. Мы чересчур привередничаем.
Д е л а р ю. Возможно, но не в наших интересах проявлять снисхождение, не нам же делить выручку.
Д е м е з о н. Как раз этого нам и недостает. Нам следовало бы высказаться определенно. Кто знает? Глядишь, и наше бы сердце дрогнуло при виде того, сколько наших подалось в разбойники!
Один из читателей недавно прислал мне следующую цитату, что так прекрасно вписывается в тему, к которой я постоянно обращаюсь, а именно: взаимосвязь — и довольно тесная, на мой взгляд, — между стилем литературным и стилем спортивным, что я непременно поместил бы ее на видном месте своей книги «Точность двигательной и духовной механики», если бы мне посчастливилось наткнуться на нее раньше.
Есть у меня мыслишка насчет того, что значит быть живым. Это единственное, что меня всерьез занимает. Это и теннис. Однажды я надеюсь написать большую философскую книгу о теннисе. Что-нибудь наподобие «Смерти после полудня».
Но я понимаю, что такой труд мне пока еще не под силу. Я думаю, что, если в теннис будут играть все народы земли, это очень поможет уничтожить различия, предрассудки, расовую ненависть и т. д. Вот отработаю, как следует, удар справа и свечку и начну делать наброски этого большого произведения.
(Людям утонченным может показаться, что я пытаюсь смеяться над Хемингуэем. Вовсе нет. «Смерть после полудня» — прекрасная, добротная проза.
О философском ее содержании я никогда не скажу худого. По-моему, философия там гораздо мудрее, чем у многих маститых профессоров. Даже когда Хемингуэй дурак, он, по крайней мере, очень дотошный дурак. Он огромен. Для литературы это в некотором роде прогресс — рассуждать в свое удовольствие о природе и значении вещей, чей век очень краток.)