невековые басни. Разыскивая же указанный мне адрес, я прошел мимо приоткрытой двери квартиры на первом этаже и не смог удержаться, чтобы не глянуть внутрь. Это была мастерская художника, почти пустая, с трогательно старыми стенами. Снедаемый любопытством, я отважился зайти внутрь и громко спросил, есть ли там кто-нибудь. Ответа не последовало. Дивясь собственной смелости, я прошел дальше. Передо мной оказалась средних размеров застекленная веранда с матовыми стеклами, залитая тусклым и каким-то фантастическим светом; в центре была приотворенная дверь, тоже стеклянная, через которую, как мне, не знаю почему, показалось, при моем появлении кто-то выскользнул; остальные стены были голые, никакой мебели, кроме красивого столика, низенького и круглого, на котором лежали блокнот и штемпельная подушка. На пыльном паркете валялись холсты и большие листы бумаги. Чуть дальше, тоже прямо на полу, лежали какие-то щетки, молоток и три миски, от которых сильно пахло клеем. Слева у стены стояла рама, а справа — три перевернутые к стене картины. Все вокруг точно вибрировало от чьего-то недавнего присутствия. Под конец справа в глубине обнаружилась еще одна закрытая дверь, а слева другая, открытая, за которой при осмотре оказался всего лишь чулан, освещенный простым слуховым оконцем, выходившим в маленький двор.
Несколько мгновений я разглядывал это призрачное пространство, практически лишенное всякого содержания, но которое каким-то совершенно таинственным образом заворожило меня настолько, что я забыл, зачем и куда шел. В довершение я не смог удержаться и по очереди перевернул все картины. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что все они — превосходно выполненные в безмолвной, спокойной и прозорливой манере Моранди[25] — изображали эту самую мастерскую. Только свет на каждой немного менялся.
В голове у меня помутилось, пришлось встряхнуться и самого себя урезонить, потому что мне вдруг странным образом почудилось, будто я снова вижу один и тот же давнишний сон, в котором я неизменно двигался по трубе бесконечной спирали… Не знаю, сколько я так простоял совершенно зачарованный, а потом, позабыв о своей первоначальной цели, прошагал полгорода в обратную сторону и скрылся в своем гостиничном номере.
В тот вечер я забылся тяжелым сном, а на следующее утро проснулся с неодолимым желанием снова побывать в мастерской. Около одиннадцати, не в силах больше терпеть, я отправился туда. Дверь снова была приоткрыта ровно на столько, как и вчера. На этот раз я вошел без предупреждения, чтобы попытаться застать кого-нибудь врасплох, но все оставалось по-прежнему, за исключением, однако, того, что к картинам прибавилась одна новая. Повернув ее, я лишь увидел еще одну вариацию освещения, в остальном она не отличалась от прочих.
Три дня подряд я возвращался в это место в одно и то же время, и все повторялось вновь, словно я уже участвовал в каком-то ритуале, — на каждом новом полотне свет падал чуть иначе, другие же детали оставались неизменны. Утром того дня, когда мне предстояло вернуться в Париж, едва войдя, я заметил малюсенькую перемену в расположении вещей: рядом с раскрытым блокнотом лежал карандаш, и я прочитал слова, написанные прекрасным дрожащим почерком: «Спасибо за ваше чуткое участие». Взяв карандаш, я ощутил тепло только что державшей его руки. Я распахнул стеклянную дверь: передо мной был маленький глухой дворик и ни одной живой души…
По пути домой, когда ливень хлестал окна поезда тысячью дрожащих капель, я как никогда прежде отдался колдовскому очарованию их бесконечного, легкого и дружеского постукивания.
Панический трепет в стенах академии
Знаменитый искусствовед пригласил меня на публичную лекцию, которую он собирался читать в Академии изящных искусств, смежной с Французской академией. А поскольку я не только никогда не упускаю возможности приятно поскучать, но еще ни разу не имел случая переступить порог этого авторитетного заведения, то с готовностью согласился.
И вот я — оробевший при виде окружающего декора, подобный которому мне до сих пор приходилось видеть разве что по телевизору во время министерских докладов из Матиньонского дворца, — сижу на том месте, которое указал мне чопорный служащий.
С одной стороны я разглядывал освещенные кессоны потолка, огромные настенные росписи, изображавшие главные гражданские добродетели, галереи вдоль мезонина, откуда открывался доступ к стеллажам с тысячами томов с золоченым обрезом, полукруглые ниши со статуями знаменитых художников, стоящий передо мной столик, покрытый зеленой кожей, с располагающей к медитации лампой молочного стекла, а с другой стороны довольно многочисленное собрание, которое шумно перешептывалось в ожидании предстоящего действа и среди которого, как я по ходу отметил, я был самым молодым — остальные представляли собой семидесятилетнюю элиту парижских литературных кругов. Еще я прямо перед собой смог полюбоваться большой толпой увядших красавиц, выставлявших напоказ целый арсенал драгоценностей, при виде которых побледнел бы и самый прожженный альфонс. Что до мужчин — причесанных, в костюмах и при галстуках, — их одежда все же несла отпечаток той легкой небрежности и поношенности, который является достоянием почтенного возраста и придает дополнительной элегантности тем, кому больше нечего доказывать. На боковой сцене о чем-то оживленно беседовали председатель собрания и двое его подручных.
Наконец вышел мой новый друг, и председатель, кратко перечислив его заслуги, торжественно передал ему слово.
Сообщение, насколько я помню, касалось «Тайных средств современной скульптуры». После шутливого вступления мой друг неожиданно перешел к научной демонстрации на тему фундаментального математизма, лежащего в основе архитектуры Средневековья, сопровождая свои слова множеством примеров с помощью висевшего перед нами экрана (проектором управлял помощник), который показывал разнообразные схемы, украшенные вереницей непонятных цифр.
Мною уже начала овладевать приятная сонливость, когда я вдруг осознал, что оратор выбрал меня привилегированным слушателем и, произнося свою речь, постоянно смотрел на меня. Изо всех сил борясь с одолевавшим оцепенением, я стоически не закрывал глаз и время от времени с понимающим видом улыбался, когда, как мне казалось, я на слух определял конец фразы. Украдкой оглядывая соседние ряды, я убедился, что добрая половина присутствующих действительно спит; с большим изяществом, тем не менее большинство — подперев ладонями лоб — изображало глубокую задумчивость.
Тем временем, когда доклад подошел к ключевому пункту — негритянскому искусству и его влиянию на кубизм, — на экране замелькали африканские маски, одна причудливее другой.
Оратор вдруг сделался чрезвычайно красноречив, а по рядам зрителей словно пробежала искра. Послышались восклицания, смех, пожилые прелестницы заерзали на стульях, и одна из них, перебив докладчика, внезапно поведала о том, как в джунглях Габона ей довелось пережить состояние транса. Пока длился рассказ, а на экране менялись изображения идолов, многие пожилые господа принялись выстукивать ритм на столиках, как на ударниках, другие потихоньку затянули монотонную импровизированную мелодию, а некоторые украдкой выделывали таинственные движения.
Между тем докладчик дошел до завершающей части и принялся методично перечислять главные тезисы своего доклада, а собрание потихоньку успокоилось, и каждый вновь с важным видом погрузился в прелестную и учтивую полудрему.
К моему великому облегчению.
Светская евангелизация
Назначив встречу своему приятелю Патрику, который одолжил мне лестницу и должен был подвезти ее на грузовичке, я приехал чуть раньше и смог полюбоваться на некое святилище, устроенное на пересечении большой и малой дорог.
Рядом с земляной площадкой, где машинам можно развернуться, проходит полусельская-полулесная дорога, углубляясь в тень деревьев, словно приглашая прогуляться по картинам Гюстава Курбе. У начала дороги течет ручеек, сбегая по корням огромного ясеня, растущего прямо из воды. Когда воцаряется тишина (то есть когда нет проезжающих машин), слышится тихое однообразное журчание крошечного водопада.
Ближе к большой дороге, напротив лестницы, спускающейся от соседней с нами деревни, сооружено настоящее святилище. Это грот из красного камня, огороженный решеткой, в глубине которого статуя Святой Девы довольно грубой работы (яркосиние, обращенные к небу глаза…). Перед нею на выступе три вазы: в одной — пластмассовые цветы, во второй — немного увядший полевой букет, а в третьей… в общем-то это просто глиняный горшок, украшенный пышной геранью. Верх грота с поразительным изяществом и вкусом обрамлен каменной гирляндой.
Этот ансамбль покоится под сенью больших деревьев, придающих месту очарования, и являет собой типичную картину все еще столь живописного облика французской деревни.
Тем не менее, как и следует ожидать, захватническое наступление современного мира и здесь не дает забыть о себе. Начать с того, что большую дорогу недавно расширили, чтобы машины могли ездить еще быстрее, и заметить это место стало еще труднее. Далее, если даже случайному прохожему вздумается сюда забрести, очарование будет скоро разрушено оглушающим ревом какого-нибудь мотора и, образно выражаясь, оскверняющим присутствием (и как я — не будучи убежденным фанатиком — полагаю, не вполне невинным из-за подспудной борьбы и бессознательных интриг противоборствующих групп нашего общества), оскверняющим, стало быть, присутствием столика для пикника установленной модели, которые поставляет департамент по туризму и которые стоят у обочин дорог по всей Франции, — столика, который одновременно играет поверхностную роль педагогической пропаганды в пользу действующей системы, а также преследует более глубинную, я бы даже сказал, более порочную цель ставить клеймо на то, что в таких очаровательных уголках могло бы хоть немного настроить на лирический лад, приобщая к сокровенному или религиозному; прежде всег