— Приложу все усилия, — пообещал Шарц.
О гномах! О гномах! О гномах!
Шарц едва слышал, о чем дальше говорил старый доктор, отвечая невпопад или и вовсе отмалчиваясь, все его мысли были — поскорей добраться до трактата. Старик быстро понял, в чем дело, посмеялся, извинился и ушел, пожелав удачи.
— Поделитесь потом, — улыбаясь, сказал он напоследок.
— Клянусь, — очень серьезно ответил Шарц. — Преступно скрывать такое.
«Мне даже врать не придется, ты сам попросишь меня перестать болтать о деторождении у гномов и поскорей переходить к сути. Эликсир ведь один на всех, да и действует одинаково».
Работа оказалась трудной. И не потому, что Шарц плохо знал эльфийские руны или не разбирался в двойной кодировке, применяемой в любом хоть мало-мальски научном эльфийском трактате. Просто он никогда еще не имел дела со староэльфийским языком и тройной, если уж на то пошло, кодировкой. Попробуй вот с ходу догадаться, при каком положении лепестков ландыша сочетание слов «поднятая рука» должно читаться как «опущенная рука» и что эта самая «рука» означает при северном ветре в лунную майскую ночь — уже белладонну или все еще чистотел? А если еще учесть, что все это, как и положено по древнеэльфийской научной традиции, записано чудовищными полиритмическими рифмовками, так не похожими на нормальные гномские стихи…
Даже на выпускных экзаменах полегче было. Или все-таки нет?
В первом слое говорилось о листьях. Во втором стало ясно, что это корни. В третьем…
С Шарца семь потов сошло, пока он перевел… и ничего не понял! О да, бесспорно, теперь, после окончательной расшифровки, это прекрасная абстрактная эльфийская поэзия, вероятно, весьма возвышенная и чудесная, словом — самая настоящая литература. Но где же медицинский трактат? Где? Не нужно заканчивать Марлецийский университет, чтобы понять, что вся эта писанина никакого отношения к медицине не имеет. И как он сразу этого не заметил? Наукообразный стиль повествования ловко скрывал то, что само это повествование не содержит в себе вовсе никаких научных данных ни по медицине, ни по чему-либо еще. Оно и вообще ничего не содержит. Как же так? Кто-то же дал себе труд написать все это. Какой-то сумасшедший эльф старательно запечатлел этот бред для потомков. Да еще и аккуратно обозначил разделы: это для эльфов, это для гномов, а это и вовсе для людей. Первые два слоя содержали скрытые намеки на некое тайное знание. Добравшись до третьего, Шарц не обнаружил ничего. Пусто. Пустота ехидно хихикала.
И тут Шарц заметил несколько полустертых рун, на которые не обратил внимания раньше и которые переворачивали все его расшифровки с ног на голову.
Будь оно все проклято — четвертая кодировка!
Эльфы и в самом деле — злые. Не зря про них страшные сказки рассказывают. Они это все нарочно, чтоб его помучить. Им-то, бессмертным, ничего не стоит годик-другой посидеть над расшифровкой, а бедный марлецийский доктор — помирай над их закорючками!
Шарц порычал от досады, но сел переделывать все по новой.
Когда он все закончил… он и сам не знал, смеяться ему или плакать. В его руках действительно был трактат, но… эротический.
«Как ласкать свою избранницу при помощи трав и цветов» — вот что на самом деле значилось на обложке. Неизвестный древний эльф был большим затейником.
Шарцу очень хотелось дать ему в ухо. В особенности — за гномок. Как-то не верилось, что остроухий мерзавец семьдесят лет вкалывал с кайлом и тачкой, чтоб по праву заслужить себе Невесту. Да и кто б ему, остроухому-то, позволил? Так откуда ж он так хорошо знает, что такое с гномками делать надлежит? Или все это изящная эльфийская шутка? А быть может, где-то в уголке трактата притаился еще один значок, проклятый маленький значок, добавляющий еще одну кодировку — пятую?
Шарц застонал от ярости и аккуратно положил трактат на стол. Потом убрал руки за спину и немного подышал. Он обязательно поищет пятый значок, но не теперь. Слишком уж охота рвануть наискось глупую эльфийскую шутку и швырнуть ее в угол.
А может, не рвать? Может, прочесть как следует и запомнить? Вдруг пригодится?
Шарц сидел у низенького столика, который некий талант пытался инкрустировать перламутром. Лучше бы он этого не делал, умелец несчастный. Так бездарно испортить такое потрясающее дерево! Эти благородные разводы, струящиеся, как вода, теплый янтарный свет поколений, и во все это понатыкано холодного глупого перламутра, да еще и не самого лучшего качества. Нет, ну где были глаза у этого гения? Руки бы ему повыдергать! Такой материал загубил, бездарь несчастная! Впрочем, Шарц почти не думал о столике. Не до столика ему было. Он напряженно прислушивался к звукам, доносящимся из-за плотно закрытой двери. Герцог, сидящий напротив, делал то же самое.
— Дьявол! Можно подумать, это у тебя жена рожает! — наконец не выдержал герцог. — Тошно глядеть на твою перекошенную от ужаса рожу!
— Простите, ваша светлость…
— Простить? Да я казню тебя, если ты немедля не улыбнешься! Ты мой шут, так?
— Так, ваша светлость…
Шарц продолжал прислушиваться к звукам за дверью. Пока все нормально. Герцогиня — сильная женщина. Она — человек. Это тоже важно. У людей с этим проще. Она справится. Должна справиться.
— Так не сиди тут с рожей пьяного гробовщика! — рявкнул герцог. — Шути о чем-нибудь!
Шарц вздохнул.
— Ваша светлость, давайте сыграем в шахматы. После того как я в очередной раз перепутаю рыцаря с лучником, вы сможете вволю посмеяться надо мной, раз уж вам так приспичило.
— Отлыниваешь от работы, — проворчал герцог, самолично беря шахматную доску. — Я должен смеяться над твоими шутками, а не над твоей глупостью.
— Ваша светлость…
— Убери, убери лапы! — буркнул он на Шарца, попытавшегося перенять у него коробку с шахматами.
— Разве герцогу должно самому заниматься столь неподобающей работой? — патетически вопросил Шарц.
— Нет, я тебя все-таки казню… — протянул герцог, расставляя фигуры. — Неподобающей… с ума меня свести хочешь?! Неподобающей… хоть руки будут чем-то заняты, пока… а ты давай улыбайся, шут называется! Улыбайся, я сказал! Так, чтоб твоя улыбка мне сердце грела!
Шарц послушно оскалился.
— Фу, мерзость какая! — поморщился герцог. — Ты хоть представляешь, на кого сейчас похож?
— Представляю, — кивнул, не переставая скалиться, Шарц. — На идиота. На послушного идиота.
— И это мой шут! Мой шут! — страдальчески молвил герцог. — Высечь тебя надо. Казнить, а потом высечь. Ты чего не смеешься, мерзавец? Дожил… собственного шута пытаюсь развеселить, так он, зараза, еще и смеяться не изволит!
— Шутки у вас так себе, ваша светлость, — отозвался Шарц. — Ни уму, ни сердцу. Случись вам шутом на жизнь зарабатывать — на второй же день ноги протянули бы от голода.
— Вот-вот, — кивнул герцог, — еще и насмехаешься над своим властелином. Ходи, чума на твою голову!
Шарц вздохнул еще раз и передвинул фигуру. Пока все идет хорошо. Звуки правильные. Герцогиня — сильная женщина. Сильная. Она справится. И повитуху позвали лучшую. Самую лучшую. Она и вообще мастерица, а уж для герцогини… Ее же все любят. Ее невозможно не любить. Они оба чудесные. Миледи и милорд. Поэтому все будет хорошо. Должно быть хорошо. Вот только отчего так тревожно?
— Будешь путать свои фигуры с моими — в лоб дам, — пообещал герцог.
— Простите, ваша светлость, — Шарц попытался сосредоточиться на том, что происходит на доске, но смутная тревога не отпускала.
Он передвинул еще одну фигуру.
— Глупый ход, — прокомментировал герцог. — Ты что, не видишь, что я моментально прорываюсь по королевскому флангу? Переходи.
Шарц послушно поменял ход.
— А теперь ты надеешься атаковать в центре? — усмехнулся герцог. — Без подготовки? И не рассчитывай, мой мальчик, и не рассчитывай…
Последнюю фразу герцог почти пропел.
«Ну, слава богу, хоть он наконец отвлекся!» — мелькнуло у Шарца.
И тут же он понял, что это не так. Герцога выдавали глаза. Больные, яростные, полные безысходного ужаса. Все самое трудное и опасное герцог привык делать сам. Или поручать таким же, как он, большим сильным мужчинам, воинам. И вот теперь, там, в соседней комнате, кричит от боли маленькая слабая женщина. Любимая женщина. Жена. И он ничего не может сделать. Ничего. Он не может за нее родить.
— Ничего у тебя тут не получится, если не позаботишься о подкреплениях, — тем временем сказал ему герцог, небрежно указывая на центр доски.
«Это он меня отвлечь пытается!» — понял Шарц, делая еще один ход.
Довольно удачный ход, если подумать. Конечно, если бы герцог меньше волновался, он бы никогда не позволил себе так обнажить свой правый фланг. И ведь он сам только что говорил о флангах! Но теперь, когда его глаза мечутся от шахматной доски к плотно запертой двери… И тут Шарц увидел потрясающий ход. Просто невероятное везение! Чудо. Вот сейчас… сейчас… Он еще ни разу не выигрывал у герцога. Ни разу. А тут… Похоже, сегодня это неминуемо.
Он почти забыл о плотно запертой двери, он едва не пропустил момент, когда звуки за ней изменились непоправимо и страшно. Он едва не прозевал момент, когда окружающая реальность треснула и он перестал быть шутом, перестал быть коротышкой, перестал быть лазутчиком, «безбородым безумцем», «последней надеждой», даже просто гномом — перестал. Потому что реальность окружающего мира треснула, и с него осенними листьями слетели все те имена, в которые он когда-то упрятал свою личность. Он больше не был лжецом, ловко жонглирующим сущностями, потому что долг врача призвал его, а врач не смеет лгать. Игры кончились.
Он встал и шагнул к двери.
— Что?! — вскакивая вскричал герцог.
— Так неправильно, — невразумительно бросил Шарц, открывая запретную дверь.
У него нет времени на объяснения. У него вообще нет времени на слова. У него есть время успеть. И только.
Шаг внутрь, как в пропасть со скалы. Шаг внутрь, как в бездну разверзшегося провала. Шаг безумца, решительный и неудержимый. Шаг.