раданию других людей. Просто главная роль в нашей внутренней драматургии отводится сознанию.
Сознание необходимо для счастья. Именно оно трансформирует животное благополучие в такое человеческое чувство, как счастье. Но то же самое сознание, единожды возмутившись, открывает нам глаза на преходящий и эфемерный характер всякого счастья.
Наше счастье непостоянно, мы приговорены существовать только в череде его появлений и исчезновений, приливов и отливов. Поэтому бесконечным может показаться только зарождающееся счастье. В тот момент, когда мы начинаем чувствовать себя счастливыми, мы не задаемся вопросом о том, когда это закончится. Все начинания нашей жизни кажутся нам безграничными, и эта бесконечность убаюкивает и способствует нашему счастью. Напротив, то, что заканчивается, отнимает у нас что-то, заставляет грустить, иногда выходя за пределы разумного, словно короткий траур по счастливым моментам – генеральная репетиция нашей собственной кончины. Так наше сознание, позволяющее достичь эмоциональной полноты счастья, быстро превращается в носителя нашей грусти: оно раскрывает преходящий характер наших радостей, как и всего остального, одновременно с предчувствием их скорого конца.
Невозможно быть счастливым, не осознавая этого. Осознать свое счастье значит помочь ему повзрослеть, а также осознать его преходящий характер.
Иногда мы, испытав необыкновенное счастье, грустим при мысли о том, что несчастливы. Некоторые, чтобы не страдать от утраты, стараются уклониться от своего счастья. Словно уступка соблазну счастья – это постыдная и опасная слабость, которая будет наказана еще большим страданием после того, как рассеются иллюзии.
Подобное поведение часто объясняется уязвимостью: в страхе потерять счастье люди избегают доверяться ему. Но если мы будем защищаться подобным образом, наша ранимость рискует превратиться в черствость. И тогда мы с недоверием, пессимизмом, цинизмом или иронией будем смотреть на тех наивных доверчивых безумцев, мечтающих о счастье…
И наоборот, случается, что ранимые, но отважные люди пускаются в непрерывную погоню за счастьем и лихорадочно преследуют его в поиске удовольствий и наслаждений. Одно счастливое переживание приходит на смену другому, и главное, чтобы между ними не было пустоты! Количество в ущерб качеству… Известно выражение Оскара Уайльда: «Удовольствие – единственное, ради чего стоит жить. Ничто не стареет так быстро, как счастье». Более правильной кажется обратная формулировка. Но Уайльд был гомосексуалистом и жил в викторианском обществе, которое в этом отношении было одним из самых репрессивных (он был приговорен к каторжным работам). Оно запрещало ему быть откровенно счастливым; для утешения у него оставались только тайные удовольствия.
Отвращение к этим двум формам страха перед мимолетным и прерывистым характером счастья или одержимость ими показывают, что нам сложно согласиться с невозможностью уравновесить или отрегулировать свою эмоциональную жизнь. Одни предпочтут постоянно прятаться за грустью или сдержанностью, не желая прилагать никаких усилий к тому, чтобы стимулировать или принимать свое счастье. Другие, находясь во власти счастья, попытаются настроиться на подъем. Сколько неприятия действительности и сколько изнурения в обоих случаях! А также сколько пустых трат: существует масса более эффективных способов!
Смириться со своим счастьем также означает смириться с болью от его исчезновения.
«Часто у людей, рассуждающих о счастье, грустные глаза».
Есть две убедительные причины, чтобы согласиться с тем, что между счастьем и предшествующей его уходу грустью существует неразрывная связь. Одна из них неопровержима с чисто биологической точки зрения: счастье опирается на эмоциональное основание, а любая эмоция по природе своей недолговечна. Солнце садится, люди засыпают, счастье угасает… Другая причина заключается в том, что эта уловка грусти, безусловно, небесполезна. Невозможно жить счастливо с омраченным лицом. Теневые области счастья показывают нам, что оно корнями уходит в жизнь, которая сама по себе нередко грустна и отмечена кончинами, исчезновениями, расставаниями и прощаниями разного рода и разного масштаба. Роль счастья – не в том, чтобы замаскировать эту реальность, а в том, чтобы дать нам силу противостоять ей, а также придать смысл и легкость нашей жизни. Интуитивно мы чувствуем, что каждое исчезновение счастья является усеченной копией нашего собственного исчезновения как живого существа.
Ни одна по-настоящему счастливая жизнь невозможна без размышлений о смерти. Счастье – неуловимое ощущение, оно наполнено тенями, напоминающими нам о жизни и смерти. Примем же все это: не будь теневой стороны, мы меньше ценили бы свет счастья.
«Почему ты бьешься, сердце? Как печальный часовой, Ночь и смерть я наблюдаю».
Искушение хандрой
Молодая женщина тихонько покачивается в кресле-качалке… Сначала внимание привлекает вытянутое пятно ее платья изумительного красного цвета. Потом зритель замечает печаль на ее лице и отсутствующий взгляд. Наконец взгляд падает на белый носовой платок, который она небрежно держит в левой руке. Она плакала? В самом конце вдруг видишь само кресло, и в памяти всплывают слова Шопенгауэра, философа пресыщения жизнью: «Итак, жизнь раскачивается, как маятник, справа налево, от страдания к скуке…»
1891 г., холст, масло, 94 × 68 см, Художественный музей Нельсона-Аткинса, Канзас-Сити
Гоген пишет эту картину во время своего первого пребывания на Таити. Уехав, чтобы отыскать на островах Океании первородный рай, он постарается убедить себя в том, что нашел его. Но если верить картине, все было далеко не просто. Один из его биографов рассказывал о «по-настоящему отрезвляющем опыте», о котором свидетельствует печальная поза молодой женщины, одетой в странное платье, сшитое на западный манер и наверняка навязанное ей миссионерами.
Женщина, до такой степени отдавшаяся грусти, – не является ли она образом самого Гогена, разочарованного своим первым путешествием на Таити? Он думал найти там первородный рай, а встретил угасающий мир, соблазнительные останки искусства жить, которым суждено было скоро исчезнуть. Погрузившись в себя и обратив взор к духовным горизонтам, Фаатурума, прекрасная Унылая (это другое название картины), словно отдалилась от этого мира. Такими же бываем и мы, если грусть свила гнездо в нашей душе: поглощенные, опустошенные душевной болью, которую принимаем за боль всего мира…
«Меланхолия – это счастливая возможность взгрустнуть…»
Урок ГогенаСопротивляться зову уныния
Порой наше сердце склонно к унынию. Для некоторых искушение хандрой – как призвание, зов. Порой жизнь так тяжела… Как не почувствовать уныния, если не испытываешь желания приложить двойное усилие – оптимистическое и волевое? Многие так думают, а некоторые даже взывают: счастье – это иллюзия, истинный Человек печален, а проницательный – беспокоен. Правда, что счастье не «естественно»; во всяком случае, оно перестает быть таковым, как только мы покидаем мир детства. Тогда оно отчасти превращается в борьбу или, скорее, – чтобы не драматизировать, – в повседневную работу. Но разве от того, что нечто является неестественным и нелегким, нужно отрекаться от него или видеть в нем ложь или иллюзию?
Эволюция подготовила нас к выживанию, сделав способными и крайне чувствительными к гневу, страху или боли… Зато ее мало волновало качество нашей жизни – отсюда психическое противодействие, удерживающее нас от счастья. Но нужно ли все-таки отказываться от него? Ведь искушение унынием опирается на три иллюзии.
Прежде всего это иллюзия идентичности, внушающая нам обманчивое чувство, что мы находим или открываем себя в душевной боли. Отсюда – неумеренная любовь некоторых подростков к грусти и унынию: нужно созидать и пробовать себя абсолютно во всем. Но когда отрочество проходит, любовь к унынию не говорит ни о чем другом, кроме как о мелком, угрюмом и нарциссическом «я», так как в унынии открывают и снова находят только себя. Эта иллюзия исключительности – настоятельное желание «почувствовать себя самим собой» – удаляет нас от жизни. Там, где счастье открывало нам мир, уныние изолирует от него. Почему это кажется нам предпочтительнее?
Далее – иллюзия самостоятельности. Уныние, если оно затягивается, если оно уже не реакция на внешние события, а исходит из нас самих, подталкивает к тому, чтобы мы жили в состоянии психологической автаркии (самодостаточности). Как ни парадоксально, погружаясь в уныние, мы успокаиваемся, тогда как счастье, делающее человека более зависимым от происходящего, беспокоит нас именно по причине этой зависимости.
Уныние не дает нам ничего, кроме тяжести, с которой мы переживаем некоторые моменты нашей жизни. Прислушаемся к нему, не подчиняясь; в унынии мы не становимся в большей степени самими собой и не приближаемся ни к одной истине…
«Уныние – не более чем болезнь, и переносить его нужно, как болезнь, без лишних рассуждений и доводов».
Наконец, преданность унынию проистекает из последней иллюзии – иллюзии трезвости суждений. Она, возможно, самая вредная и абсолютно ложная. Известно, что люди в угнетенном состоянии духа иногда бывают более проницательны; их мрачное внимание не упускает никаких слабых мест и подробностей, которыми пренебрегает счастливый взгляд. Но их видение – видение усеченное. «И кто умножает познания, умножает скорбь»