Но нужно уметь мириться с неудобствами.
Все трое моих компаньонов умирают с голоду. Они заказывают закуски и внушительные порции бифштекса с картошкой по двадцать долларов каждая. Я довольствуюсь большой порцией салата.
Таким образом я надеялась: умерить их аппетиты (в чем не преуспела); заставить их увидеть разницу — мой салат стоит всего девять долларов.
Они выбирают бутылку вина, несомненно хорошего. Предвидя грядущую несправедливость, я решаю доставить себе единственное удовольствие — выпить бокал «Королевского Кира»[2].
И вот приносят счет. А братец со своими друзьями между тем заказывают еще вина.
Я не выдерживаю. Вытащив тридцать долларов, я кладу их на стол со словами «Вот моя доля», не оглашая вслух того, что и так ясно: поскольку мой ужин стоил восемнадцать долларов вместе с обслуживанием, то я считаю, что этого более чем достаточно. «Ну конечно же! — восклицает приятель. — Ты можешь дать и меньше, двадцать долларов! Я много пил, так что вполне нормально, если я заплачу больше». «Нет-нет, ну зачем же так», — произношу я смущенно.
Вот вам пожалуйста. Из-за каких-то жалких десяти долларов я предстала перед ними именно такой, какой боялась больше всего — расчетливой жмоткой.
Но с чего это я должна платить за его выпивку!
И вообще, что это за широта души за чужой счет?
Я предпочитаю принимать гостей у себя, чем ходить по ресторанам. В Америке принято, чтобы гости приносили бутылку вина.
Я готовлю очень рационально. Я знаю несколько хороших рецептов и уйму способов домашней выпечки, что так изумляет американцев. Во Франции, чтобы произвести на гостей впечатление, нужно подать блюда от Lenôtre[3]. Я же отлично принимаю гостей сама, и обходится это недорого. Более того, часто случается, что еда остается и на следующий день. Бывает даже, что ее хватает еще на один званый обед на следующей неделе. В таком случае я кладу остатки еды в морозилку.
Иногда я готовлю блюда, которые выглядят очень дорого: морские гребешки, рагу из телятины в белом соусе. Это случается потому, что я обнаружила рыбные лавки Китайского квартала, где цены существенно ниже, чем в магазинах рядом с моим домом, или потому, что телятина продавалась со скидкой.
Правда, в конечном итоге с учетом всех необходимых покупок — рыбы, закусок, вина и прочих мелочей — званый ужин дома обходится мне дороже, чем поход в ресторан, где пришлось бы платить только за себя. Не говоря уж о том, что все утро приходится бегать по магазинам, весь день посвящать стряпне и уборке квартиры, а после визита гостей мыть горы посуды и приводить дом в порядок. Весь день в трудах. Но это неважно. Я все равно предпочитаю принимать у себя. Контролировать расходы. Быть хозяйкой дома.
У меня есть подруга, у которой мало денег и куча долгов. Но она никогда не приходит в гости без приличной бутылки вина, даже если просто зашла с друзьями за компанию.
Я нахожу это достойным восхищения. Мы же с братьями, наоборот, всегда надеемся раствориться в толпе. Зачем что-то приносить, если никто не заметит, что мы ничего не принесли?
Почему я должна приносить выпивку, если сама совершенно не пью?
Часто мы берем бутылки у папы и дарим их нашим друзьям. Папины бутылки мы раздариваем не скупясь.
Одна моя старинная подруга, как-то раз гостившая у меня в Нью-Йорке, много пьет. В тот свой приезд она опустошила все бутылки, которые стояли в шкафу. Я звала ее «мадам Чпок» — по звуку открывающейся пробки.
Подруга эта, вынужденная в Париже выбирать между покупкой книги и обедом в ресторане, приехала в Нью-Йорк с внушительной суммой денег, предназначенной на походы в музеи, на такси и подарки. К концу пребывания у нее оставалось еще порядочно денег. И она решила их потратить, вытаскивая меня куда-нибудь: в кои-то веки у нее есть на это средства! Я возражала: будет лучше, если она увезет эти деньги обратно в Париж. «Ну уж нет, — заявила она, — лучше давай развлечемся по полной программе!»
Она сводила меня во французский и тайский рестораны, в джаз-клуб, потом снова в ресторан. В конце концов денег у нее осталось ровно на такси до аэропорта.
Перед самым ее отъездом я приготовила на обед омлет со шпинатом. За столом я ее спросила: «Хочешь вина?» — «Да нет, не надо». — «Уверена?» — «А что ты потом будешь делать с початой бутылкой? Нет, серьезно, не стоит». Я не знала, стоит ли открывать бутылку или нет, а потом подумала, что и вправду — перед долгой дорогой, перекусывая на скорую руку, подружка вполне может обойтись без вина.
В наших отношениях и без того уже ощущалась некая натянутость, несмотря на всю радость от двух недель, проведенных вместе. И я знала почему. Четыре вечера подряд я позволяла ей меня куда-нибудь вытаскивать: быстро привыкнув к этому, я перестала отбрыкиваться. Должно быть, теперь она поняла, что этими деньгами, растраченными столь легкомысленно, можно было распорядиться иначе.
Позже, в Париже, вспоминая о своем пребывании в Нью-Йорке, она скажет, что все было замечательно и что она была счастлива иметь возможность каждый вечер меня куда-нибудь водить.
Каждый вечер… Я ничего не сказала. Лишь улыбнулась и поблагодарила ее. Я прекрасно видела, что она на меня в обиде.
И тут мы касаемся еще одной проблемы — взаимоотношений между щедрыми людьми и жмотами. Скупердяи бестактны. Они прекрасно видят границу дозволенного, но предпочитают ее игнорировать. Они «стреляют в пианиста».
Я никогда не понимала, что значит это выражение, но помню, как бабушка говорила: «Не стреляйте в пианиста, он играет как умеет».
Тогда, в Нью-Йорке, верхом бестактности было не то, что я позволила моей подружке платить за меня четыре вечера подряд, словно ее щедрое предложение превратилось в нечто должное. А мой взгляд на бутылку, которую она собиралась откупорить, и якобы безобидный комментарий: «Мне очень жаль, что это не самое лучшее вино. Но в Штатах оно такое дорогое! То, что в Париже стоит одно евро, здесь меньше чем за пять долларов не купишь!»
Поняла ли она мою мысль?
Каждый раз в Париже, когда я прихожу к ней на ужин, она открывает бутылку шампанского. Потому что знает, что это единственный алкогольный напиток, который я действительно люблю.
Как-то в один из вечеров, когда я пришла к ней в гости с мужем, подруга достала старую бутылку кальвадоса, привезенную десять лет назад из Нормандии. Вот такие вечера она любит, хотя ей все реже удается так проводить свое время. Просто выпивать и разговаривать до глубокой ночи. Без остановки.
Я остаюсь трезвой и не позволяю себя увлечь.
Омлет
Моя старинная подруга знает, что я скряга, но все равно меня любит. Она настоящий друг.
Да, я скупердяйка, но хотела бы таковой не быть. Ведь я сама же и становлюсь первой жертвой собственной скупости.
На самом деле я считаю, что жить — значит тратиться, наслаждаться, отдавать не считая. Главное, не считая.
Я могу страшно сердиться на себя, могу пытаться бороться. Но от этого мало что меняется: мой основной инстинкт — скупость.
Кончится тем, что я стану, как моя бабушка, приглашать других и щедро расплачиваться из старательно накопленных средств. Я стану той, которая-платит-быстрее-чем-движется-ее-тень, но все равно останусь скрягой — той, которая все тщательно подсчитывает.
Мой младший брат делит пополам омлет, приготовленный его приятелем. Проходя мимо, я замечаю, что он взял себе большую часть, и не могу удержаться от комментария: «А не поменяться ли вам тарелками?» Мой брат скрипит зубами, подыскивая слова, и холодно цедит, глядя мне в глаза: «Ты сама скаредность».
Я смеюсь, но бледнею. Из-за какого-то омлета, до которого мне нет никакого дела. Скаредность. Это слово ранит меня прямо в сердце. Мой брат метко попал в цель.
Он рассердился из-за скрытого смысла моих слов. Чтобы заметить, что одна половинка омлета больше другой, и предположить, что он нарочно выбрал большую часть, нужно иметь душу мелкую, низкую, скаредную.
Но в то же время гнев брата выдает и его самого. Чтобы заметить мою мелочность, нужно самому ею обладать. В нем, как и во мне, есть эдакая внутренняя расчетливость. Но он борется с собой, с предопределенностью, не позволяя себе впасть в мелочность. Возможно, он взял большую половину без всякой задней мысли. На самом деле ему совершенно наплевать.
Я бы тоже хотела, чтобы мне было наплевать.
Бизнес, роскошь и наслаждение
Я хорошая покупательница, но неважная продавщица. Я умею скрыть свое желание и раскритиковать чужой товар, чтобы приобрести его подешевле. Но продажа собственного товара наводит на меня тоску. Как только вещь становится моей, она тут же утрачивает для меня ценность.
Культурный атташе одного из посольств возмущается: известный писатель, которого он пригласил, в последний момент потребовал билет первого класса, заявив, что иначе и с места не двинется. «Какой стыд!» — восклицает атташе. Он некоторое время раздумывает, не отменить ли всю программу, но в конце концов изыскивает деньги на билет.
В итоге его уважение к писателю заметно возрастает, и он принимает его во сто крат более радушно, раз уж выложил за него столько денег.
Мне бы хотелось достичь именно этого: путешествовать только первым классом либо не путешествовать вовсе. Назначать свою цену.
Но меня, напротив, всегда удивляет и даже смущает, когда для меня что-либо делают: я того не стою.
В деловой сфере я нахальством не блистаю. Я веду себя как чиновник, который каждый месяц ждет зарплаты.
В одной книге Пьера Бурдье о символическом капитале я прочла, что, по статистике, большинство людей искусства — дети родителей свободных профессий. И это меня напугало. Я — служащая и дочь служащих.
Кто-то из друзей мне посоветовал: «А ты уволься! Сожги за собой мосты. И твое творчество радикально изменится. Вот увидишь, ты справишься».