– И куда ты собралась?
– Куда подальше.
– Напоминаю, тебе запрещено выходить!
– Пф!
Дверь хлопнула так, что бокалы в серванте зазвенели. Клодина спокойно встала, взяла мобильный телефон и в разделе контактов нашла какой-то номер.
– Да, здравствуйте, я бы хотела заблокировать один из своих номеров. Да… Ага… У меня родительский тариф, и я хотела бы как можно скорее заблокировать счет моей дочери… Да, номер… Клодина Пулен. Вы можете заблокировать дистанционно? Да, на неопределенный период. Да… По какой причине? А у вас есть варианты? Грубость, дерзость. Конфликт? Да, это подойдет.
Только она закончила разговор, как Адель проплелась по кухне с сумочкой на плече.
– Дай знать, зайка, если у вас закончатся идеи чем заняться.
Дверь хлопнула снова, и Клодина, потирая руки, предложила:
– Давай-ка сходим куда-нибудь.
– Куда?
– Без разницы. Главное – уйти отсюда.
– Мы слишком много выпили, чтобы садиться за руль.
– В двух шагах отсюда есть паб.
– А мы не староваты для подобного заведения?
– Вовсе нет, там полно таких, как мы.
– Ладно. Не забудь свой мобильник.
– Не буду его брать. Пошло оно все!
Выходя из дома, мы услышали, как соседка призывала своего кота: «Кис-кис-кис, иди сюда, мой малыш, вернись, мой мальчик, давай же, где ты, мой малыш, кис-кис-кис! Иди к мамочке!» Наверняка она стала такой от одиночества. А на вид ничем не отличалась от нас.
– Знаю, о чем ты думаешь.
– О чем?
– О поведении девочек.
– Да нет, ничего я не думаю. Я знаю, что такое подростковый возраст. Сама это проходила.
И все же из-за сцен, свидетелем которых я стала, мне даже захотелось позвонить Жаку и поблагодарить, что дождался, пока дети разъедутся, прежде чем выбросить меня, как старый носок.
– Девочки злятся. Их бесит, что приходится жить на два дома в разных городах.
– У Филиппа они так же себя ведут?
– Думаю, да. На прошлой неделе он заявил Лори, что, если она не изменит своего отношения к его новой пассии, он без колебаний сделает выбор между ними.
– Так и сказал?
– Наша бунтарка приукрасила, как ты можешь догадаться. Но он дал мне понять, что уже «подумывает над способами» избавиться от дочери на время, пока она не «наберется уму-разуму». Ему, чертову дебилу, не приходит в голову, что мог бы и сам поучить ее уму-разуму. Нет, месье просто не желает больше ее видеть.
– Но он не может так поступить!
– Может. Чего хочет Филипп, того хочет дьявол.
– И что же ты?
– А что я могу? Сказать, дескать, мне она тоже не нужна? Дать ему повод еще больше меня возненавидеть? Нет уж, буду отдуваться за двоих. У отца ей полагается всегда быть в хорошем настроении, изображать из себя довольного ребенка в новой семье. В своем плане он не учел того, что дети могут обижаться. У него все замечательно, ему не в чем себя упрекнуть.
– А что Адель, пошла бы она жить к отцу одна?
– О, меня бы это удивило. В любом случае, когда Филипп узнает, что она на волоске от исключения из школы, бьюсь об заклад, он найдет ей наказание, удобное для себя, типа: «Я тоже тебя выгоняю, но это для твоего же блага, дитя мое. Вернешься, когда исправишься».
– Что за проблема со школой?
– Ерундовая. В отличие от Лори, которая озлобилась, Адель стала апатичной. После трех неудов тебя выгоняют, если только не внесешь значительное пожертвование в пользу школьной футбольной команды.
– Вот уроды!
Бар был полон людей, молча уставившихся в свои бокалы. Царила тяжелая, наполненная проблемами атмосфера. Запах тел смешивался с запахом алкогольных напитков, которые потягивали посетители, растворяя в них несчастья подошедшей к концу недели.
Мы расположились у стойки, за которой ходили туда-сюда модельного вида девица с выражением лица как на паспорте и татуированный дровосек с длинным чубом. Надо вернуться в восьмидесятые, чтобы понять, насколько сильна диктатура моды. Нет, не пытайтесь искать отличия в руках, покрытых татуировками, – они все «на одно лицо».
В большом зеркале, висевшем перед нами, отражалась напивающаяся публика. Оказалось, что все они моложе, прилично моложе нас, не в обиду Клодине будет сказано – в понятие «такие, как мы» она готова была включить всякого, кто достиг совершеннолетия, лишь бы заманить меня в бар.
Наконец к нам подошел бармен и вопросительно вздернул заросший подбородок, что, по-видимому, означало: «Добрый вечер, дамы, как ваши дела? Что вам принести?» Сегодня больше никто не утруждает себя любезностями, время дорого. Клодина подняла два пальца и без улыбки произнесла: «Белого». Как удобно.
Мы несколько раз по кругу перетерли все несовершенства этого мира, периодически требуя обновить нам напитки, делая указательным пальцем в воздухе вращательный жест, мол, «повтори-ка, дружок», у нас родилось несколько идей для новых законопроектов, впрочем не особо революционных. Мы вылили ушаты грязи на своих бывших, перемыли кости двум-трем чрезвычайно некомпетентным коллегам, заложили основы новой – конечно же, антихайдеггеровской – философской мысли и тихонько всплакнули по нашей жизни, которая порой чертовски тяжела.
Пришло сообщение от Антуана – теперь, после ухода Жака, он писал мне каждый вечер, желая убедиться, что со мной все в порядке. В кои-то веки мне не пришлось лгать в ответ: «Все супер, мой хороший. Я с Клодиной. Целую, мама». Знаю, эсэмэски не подписывают, но мне очень нравится выводить слово «мама».
Я долго собиралась выйти в туалет и, когда наконец встала, поняла, что могу не дотерпеть. Собрав остатки еще не утонувших в алкоголе нейронов, я заняла очередь к женским кабинкам. Пока стояла, изо всех сил сжимала все сфинктеры, лишь бы не опозориться, обмочившись в этой гипермодной пивнушке.
Когда подошла моя очередь, я с достоинством продефилировала в кабинку. За эти полторы секунды я показала всем присутствующим девчонкам, что у женщин моего возраста все под контролем. То, что унитаз забит дерьмом и бумагой, я заметила, только когда взгромоздилась на него. Выбора у меня уже не было – я могла лишь внести туда свой вклад, поскольку сил терпеть больше не оставалось. Но задницу я все же приподняла, чтобы на меня не попадали капли, отскакивающиеся от кучи экскрементов. Уличный туалет где-нибудь на пустыре и то лучше выглядит.
Невозмутимо, как и все до меня, я вышла из кабинки, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. По количеству накопившейся бумаги было ясно: проблема создана не мной. Я лишь имела удовольствие ее усугубить, что, в сущности, нельзя считать виной. Впрочем, как и оправданием.
Вернувшись на свое место, я, заходясь от смеха, рассказала обо всем Клодине.
– Ничего себе, кто это все будет прочищать?
– Там столько, что без лома не обойтись!
Зазвонил мой телефон. Незнакомый номер.
– На звонки с неизвестных номеров не отвечаю.
– Я тоже.
– Вот почему телефонными розыгрышами теперь не развлекаются.
Когда телефон зазвонил в пятый раз, я взяла трубку с готовностью послать куда подальше навязчивого незнакомца.
– Да?
– Вы где?
– А это кто?
– Лори.
– Лори?
Клодина ударила себя по лбу: «О, наша принцесса, должно быть, в бешенстве от того, что осталась без мобильника».
– Вы где?
– Вышли пропустить по стаканчику.
– Куда именно?
– Мы «У Малыша Луи».
– НЕТ! НЕ ГОВОРИ ЕЙ!
Лори повесила трубку.
– Извини.
– Скоро явится, вот уж точно! Никаких больше телефонных звонков в пятничный вечер, смотри мне!
– Она же не придет сюда?
– На что спорим?
– Может, она просто беспокоится. Мы же не сказали, куда пойдем.
– Пф… Ха! Прям-таки. Беспокоится она…
Клодина еще продолжала смеяться, когда я взглянула в зеркало и увидела, что к нам идет Лори.
– О, кто пришел!
Она практически подлетела к нам, прорезая толпу, словно бионический робот, и остановилась как вкопанная перед матерью. Я взглянула на ее руки, чтобы проверить, не прихватила ли она с собой какой-нибудь тупой предмет типа кирпича или фонарика.
– Могла бы взять с собой телефон.
– Я не хотела слушать твое нытье. Тебе было запрещено выходить из дома, но ты на это забила.
Клодина уже изрядно надралась и скорее жевала слова, чем произносила. А я расплылась в идиотской улыбке, показывая Лори, что я заодно с ее матерью и мы в этом преступлении сообщницы.
– Пора домой, мама.
– Не-а! Я остаюсь, здесь никто не пошлет меня куда подальше, мне здесь хорошо.
– Пожалуйста, мама, пойдем.
Клодина вцепилась в свой бокал. Назревала буря, вот-вот разразится скандал. Золотистое вино заплескалось в бокале, омывая его стенки.
– Ты злишься из-за телефона, котик мой?
– С тобой хочет поговорить твой брат.
– Пф! Мой брат? Месье пуп земли? Небось опять вляпался в какое-нибудь дерьмо!
– Идем.
– Ты говорила с ним?
– Идем.
– Сначала скажи, что проис-с-сходит.
– Не здесь.
– Тогда я не сдвинусь с места.
– Твой отец умер.
Клодина не разговаривала с отцом с тех пор, как развелась: он считал, что во всем виновата она, что она лишала мужа желания. В его разглагольствованиях, от которых несло мачизмом на многие километры, в распаде семьи всегда оказывалась виновата женщина. Он принадлежал к тому поколению людей, чьи головы были замусорены идеей о всевластии мужчины, и не считал свои взгляды допотопными и замшелыми. Напротив, он никогда не упускал возможности вернуться к этой теме и доходил до того, что распутство мужчин оправдывал самой природой, ведь она наделяет их способностью размножаться всю жизнь – в отличие от женщин, дряхлеющих задолго до смерти, тем самым избавляя «слабый пол» от мук плотского желания. Милейший человек! Великий биолог! Но все же он был ее отцом. Смесь любви и ненависти не особо сочеталась с алкоголем: «Этот старый придурок будет доставать меня до конца своих дней».
Брат Клодины Андре тоже был выдающимся экземпляром, но в другом роде. Он был великолепным манипулятором, страдающим от бесчисленного количества болезней, не признанных пока официально: эгоцентризмом, нарциссизмом, комплексом бога, мифоманией, острым комедиантством, мотовством, синдромом компульсивного вранья и т. д. Клодина вытаскивала его задницу из мутных историй с долгами куда чаще, чем свою. И чтобы не потонуть вместе с ним, она в конце концов бросила его на произвол судьбы. Но смерть притягивает падальщиков – вот он и объявился снова.